This bitter Earth

День постепенно начал подходить к концу. Солнце кровавого оттенка медленно скрывалось за верхушками деревьев, одаривая последними лучами могилу Гилберта и сидящего рядом с ней Людвига. Гилберт не оставлял попыток докричаться до брата, мол он жив, он не умер, он здесь, рядом. — Да посмотри же ты на меня! — он попытался дотронуться до Людвига, но рука просто прошла сквозь него. И, неожиданно для Гилберта, младший поднял полный отчуждения взгляд и, казалось, увидел Байльшмидта. Но потом он откашлялся и крикнул: — Да-да, я сейчас, — в спешке он начал собирать вещи, надел пиджак, перекинул через себя сумку. Гилберт обернулся. На дороге стояла крупная черная машина, издающая небольшой грохот. Водитель нервно покуривал трубку, оперевшись рукой о капот и что-то недовольно бурчал себе под нос. Людвиг, нахлобучив на голову шляпу, прошел сквозь Пруссию. У Гила окончательно опустились руки. Точнее, одна рука. Но через секунду в голову пришло осознание того, что он совершенно не хочет оставаться здесь. Все же на кладбище ему не место. Он ведь жив. И вот уже Гилберт спешно догоняет брата, успевает залезть первым на заднее сиденье и в унисон с Людвигом по привычке говорит водителю «Домой». *** Машина плавно подъехала к небольшому серому дому, стоящему на берегу реки Шпрее. Солнце опустилось за горизонт, погружая город в темноту. Гилберт смотрел, как один за другим зажигаются фонари. Видел, как спокойно течет Шпрее, а по берегу, мило беседуя ни о чем, проходит молодая пара, а может, чета. Вот бежит собака, радостно виляя хвостом, за своим старым, уже поседевшим до белизны волос хозяином. Возможно, он вскоре умрет, а собака останется выброшенной на улице и будет голодать. Гилберт не знал, что с ними будет, как и с тем, что ему тут делать. Может, он спит? Гилберт протер глаза рукой. Одна рука. Они забрали Силезию. Его правую руку. Боже. Рукав его пиджака просто болтался в воздухе. И выглядело это крайне жутко. Как и тот факт, что он понятия не имеет, какого хрена тут забыл. Если на месте Силезии обрубок, то что стало с Кенигсбергом? Нет-нет-нет, не может быть, чтобы они отобрали его сердце. Почему его об этом никто не предупредил? В бумагах же все черным по белому было сказано, что все земли переходят брату. — Ты идиот, Гилберт. Ты просто сказочный идиот, — со злостью сказал он сам себе и попытался пнуть рядом стоящее дерево. Не получилось. Нога прошла сквозь него. Ведь текст перед глазами так размылся тогда, что он ничего не смог разобрать на этой проклятой бумажке… Он… он просто до последнего не верил, что с ним могут так поступить. — Наивный дурак. Гилберт обернулся к дому. Такой серый. Такой невзрачный. И совершенно чужой. Он начал понимать, что не узнает ни одного человека, что прошел мимо него. Хотя раньше знал историю каждого в этом городе, каждый дом. Всю память о них будто стерли одним дуновением ветра. Гилберт забыл. Для него стали обычными незнакомыми людьми и та пара, и та собака с хозяином. А ведь раньше он знал всю их жизнь. — Очнись, Гилберт. Ты проснешься в своей комнате и просто запишешь этот дурацкий сон в свой тысячный дневник. Дневник. Эврика! Гилберт вновь развернулся к дому. В окне Людвига уже горел свет. Гилберт пошел к двери. Заперта. — Ну нет, нет, я же должен проходить сквозь стены! Так ведь положено призракам. Так ведь…правильно. «Уже записал себя к числу бродячих по Земле мертвецов?» — отдалось вдруг у него в голове. — Открой чертову дверь! Открой, Людвиг, умоляю. Открой, мать твою, открой, открой, открой! Он кричал долго. Так долго и усердно, что из-за крика не слышал своих мыслей. Но все бестолку. Вскоре свет в окне погас.