This bitter Earth

Много лет прошло с тех пор, как Гилберт умер. Как и тогда он прекрасно помнит все мельчайшие подробности того дня тысяча девятьсот сорок седьмого года. Помнит, как в холодном поту и с мерзнувшими руками, дрожа всем телом, встал с кровати. Помнит, как на собрании ему предъявили бумаги на роспись о собственной же ликвидации. Помнит, как на него в это время, чуть ли не облизываясь, смотрел Лукашевич, спокойно глядел Брагинский, подперев рукой лицо, без своей привычной манеры улыбаться, а младший брат тупо закрыл красные глаза грязными растрепанными светлыми волосами и отвернулся. Остальные со скукой, будто это привычное дело — уничтожать страну, ожидали, когда же Пруссия уже, наконец, распишется, хотя за него уже все всё решили, а подпись была так, формальностью, для отвода глаз. Гилберт долго думал. Даже очень долго. Воздух будто нагрелся, дышать было неимоверно тяжело. Задыхался. В это время кто-то ломился в зал, истошно вопя и дергая за ручку, от чего дверь безжалостно билась о косяк. К сожалению, он так и не увидел, кто это был. Гилберт, еще раз посмотрев на брата, осторожно перевел взгляд, чтобы он случайно не коснулся кого-то еще, на окно, свет из которого давал отчетливо рассмотреть пылинки, витающие в воздухе, и, до хруста сжав ручку, быстро поставил подпись. Людвиг поднял мокрые от слез глаза, в которых открыто читалось неверие, и вновь опустил их. Это было последнее, что увидел Гилберт перед тем, как его голова с шумом опустилась на стол, тело обмякло, а сам он окунулся в черноту. Кто-то все же ворвался в зал, взвизгнул, подбежал к Гилберту и начал отчаянно трясти мертвое тело, выкрикивая ругательства направо и налево. Гилберт слышал это, прекрасно понимая, кто покрывает всех трехэтажным матом. Это его озадачило: Неужели живой? После чего все исчезло. *** Когда Байльшмидт очнулся, он лежал на чем-то мягком, в черном костюме, с черной бабочкой на шее (которую, кстати, он терпеть не мог). Усыпанный голубыми васильками, он поднялся. И понял, что все это время находился на улице, а точнее кладбище, лежа в гробу, над которым читал молитву священник, а чуть позади от него стоял один лишь Людвиг, ну, и еще могильщик. «И это все?! Какого черта?! Где все остальные?» — подумал он, ища взором хотя бы Родериха. – Эй, Людвиг, я здесь, — прокричал Гилберт, махая рукой. Тот даже не обратил внимания. «Всегда знал, что у этого малолетнего ублюдка нет чувства юмора. Сейчас ты у меня получишь…» Священник уже закончил читать молитву перед тем, как Гилберт выскочил из гроба. Он, с твердым намерением дать хорошую затрещину шутнику, направился прямиком к цели. «Шутник» же быстрым шагом дошел до священника, сухо поблагодарил его немного охрипшим голосом и всучил деньги в руки. – Людвиг, это не смешно. Кончай весь этот спектакль. Младший вновь не обратил никакого внимания. Гилберт уже было замахнулся, но тут заметил, что рука какая-то слишком лёгкая. Посмотрел на неё. Точнее, на её обрубок. Послышался стук молотка о гвозди. Людвиг, не выражая никаких эмоций на лице, отвернулся на гроб и могильщика, забивающего последний гвоздь в крышку. Священник уже ушел, сминая под своей темной фигурой траву. Гилберт ошарашенно смотрел, как гроб с его телом погружают на дно ямы, а сам он стоит и наблюдает за этим. Это ведь шутка? Байльшмидт мотал головой. Нет, это просто сон. Сейчас он проснется на том же собрании, и все скажут, что Артур ему подмешал снотворное в тот стакан воды. Но ведь он ни капли не выпил в тот день. Пока он так думал, Людвиг начал свою тихую речь. Она была весьма лаконичной: — Verzeih mir*… После чего, расплатившись с могильщиком, который помог ему погрузить гроб, сам начал закапывать яму. Спустя время, как яма была закопана, Людвиг достал бутылку пива и положил ее рядом с могилой. – Как ты и любишь, Гил. За тебя, — он, сев на колени, вскрыл бутылку, стукнулся ей о бутылку старшего брата, после чего присосался к горлышку и за раз до дна осушил ее. Гилберт впервые увидел, как он в открытую плачет. – Das du mir vergeben**, — приобняв одной левой рукой Людвига, тихо прошептал Гилберт