Маленький зайчонок

      Тьма. Везде непроглядная матовая тьма. Липкая как мазут, давящая со всех сторон словно сжимающиеся стенки огромного пресса, проникающая глубоко под кожу острыми ядовитыми шипами, застилающая глаза аспидной дымкой. От нее не спрятаться и не убежать, ведь скользкие постоянно подрагивающие объятия уже сомкнулись плотным удушающим кольцом, сковывая прочными как натянутые стальные тросы нитями невидимой паутины, и уносят в самую непроглядную бездну.       Делаю медленный вздох, ощущая, как легкие наполняются прохладным сыроватым воздухом, и тут же морщусь от резко пронзившей все тело ноющей боли, кажется, бегущей уже даже по венам и смешанной с какой-то неприятной слабостью, от которой с трудом могу пошевелиться, словно выпила на ночь сильнодействующее снотворное, а в памяти вообще творится полнейший кавардак из отдельных вспышек-картинок, сменяющих друг друга со скоростью света. Осторожно открываю глаза, пытаясь сфокусировать замутненное зрение, но кроме темного размытого тумана ничего больше не вижу.       Где я вообще?       Неожиданно рядом раздается звучный щелчок – помещение озаряется мягким приглушенным светом, но даже он сейчас кажется слишком ярким и слепящим, отчего сдавленно мычу и закрываюсь руками, пряча лицо в ладонях.       - Ты уже пришла в себя, - сгустившуюся тишину нарушает низковатый с какими-то даже рычащими нотками мужской голос, от которого по коже пробегает рой мурашек, и я поднимаю голову, чтобы рассмотреть стоящего передо мной человека, но лишь подслеповато щурюсь, не ощущая на переносице привычной тяжести очков.       Начинаю искать их на ощупь, но натыкаюсь лишь на что-то мягкое и воздушное как клубы так мной нелюбимой сахарной ваты, на что слышится ехидный грудной смешок. Вот только мне совсем невесело.       - Они на тумбочке слева от тебя, - пальцы судорожно проходятся по гладкому полированному дереву и быстро находят круглую роговую оправу.       Не передать словами, как же это приятно - видеть. Не просто наблюдать за мыльными разводами привычных предметов, а именно различать каждую маленькую черточку, каждый изгиб и трещинку, каждую отбрасываемую тень и едва заметный блик. Я всегда считала, что люди с плохим зрением живут как бы в двух параллельных мирах: один жутко разреженный, как старая выцветшая фотография в давно прогнившем от влаги альбоме, как утренняя дымка, обволакивающая мир сизыми сгустками сонливости, а другой – яркий как блестящая елочная игрушка, переливающийся сотнями хрустальных граней, волнующий и необыкновенный. Это как зазеркалье – то ты по одну сторону, то по другую.       И сейчас я была именно на той замысловатой «другой стороне».       Комната. Это самая обычная комната. Темные стены с едва заметным переливающимся в теплом свете напольного резного торшера орнаментом; сокрытые плотными, тяжелыми портьерами с проглядывающимся золочеными узорами громоздкие окна; высокий потолок, украшенный витиеватой жутко вычурной выбеленной лепниной; грубая массивная мебель из красного состаренного дерева – все наталкивало на мысль о жутко богатом, но до безобразия безвкусном владельце данной спальни.       И в середине этого царства отвратительных вензелей, замерев и, кажется, не дыша словно бездушное каменное изваяние, стоял странный молодой человек, практически сливаясь со стенами из-за чего-то длинного и темного, накинутого на плечи, и как-то снисходительно будто за несмышленым надоедливым ребенком наблюдал за мной. Неровно рассеиваемый свет преображал и без того заостренные опасные черты бледного, почти мелового лица в еще более хищные, превращая незнакомца в человеческое воплощение готового к решающему броску ястреба. Тонкая линия губ была надменно и даже, можно сказать, капризно изломана, портя, на первый взгляд, достаточно обаятельные черты. Но самое неприятное было даже не это.       Говорят, что глаза – зеркало души. Какая же она тогда у него должна быть при таких-то глазах? Темные и вязкие как мазут, будто пачкающие тьмой одним своим небрежным взглядом, полыхающие истинным первозданным мраком и в то же время безумно холодные, застывшие точно у статуи. Они опаляли черным языками беснующегося пламени, оставляя на коже обугливающиеся разводы ожогов, и одновременно сковывали арктическими льдами, подавляя волю, отчего нестерпимо хотелось спрятаться.       Настоящее воплощение первобытного животного голода.       Сотни мыслей подобно гудящей стае пчел гулко жужжали в голове и постоянно путались в стремительном нестройном хороводе, в один момент собираясь и тут же разлетались в разные стороны.       - Где я? – глухая неизвестность пугала, заставляя сердце буквально захлебываться своими же ударами, а голос опуститься до невнятного комариного писка, вызывая еще одну ядовитую усмешку на точеном лице молодого человека.       - Ты так боишься, что похожа на дрожащего трусливого зайца, - он делает небольшой шаг вперед – быстро отползаю на другой край просторной кровати, стараясь увеличить расстояние между нами, замечая недовольно и откровенно пренебрежительно искривленные брови этого типа, - Давай, поднимайся, крошка-зайчонок, мне некогда с тобой тут возиться.       Но я даже и не думала сдвигаться со своего места, замерев и боясь сделать лишний вдох, что, возможно, было величайшей глупостью, которую только видел свет. В таких патовых ситуациях рьяное сопротивление – вещь, конечно, совершенно неуместная и никому ненужная, способная разве что только знатно повеселить людей, но и парализующий ступор не приводит ни к чему хорошему.       - Ты меня плохо расслышала? – темные пугающие глаза предупреждающе сузились, буквально испещряя невидимыми огненными стрелами неприкрытого раздражения, поэтому мне остается только быстро вскочить, чтобы не разозлить молодого человека еще больше, ведь сейчас именно от него зависела моя дальнейшая судьба.       Совершенно не церемонясь, он крепко обхватил меня за локоть твердой как кусок гранитной плиты ладонью, одно прикосновение которой вызвало ощущение, что меня будто с головой окунули в непроглядный мрак, пачкая маслянистыми угольными кляксами, наверняка оставив распускающиеся лиловыми узорами бутоны синяков на коже, и вывел в длинный плохо освещенный коридор.       Плачущие густыми восковыми слезами высокие свечи в резных кованых канделябрах с маленькими подрагивающими в причудливых танцах огоньками отбрасывали таящиеся по углам зловещие тени, так и норовившие схватить в свои мертвые объятия зазевавшегося глупца, обволакивали и скрывали грубую каменную кладку древних стен плотным мороком, кажется, проникая даже в маленькие трещинки и зазоры скрюченными мрачными пальцами. Какие-то немыслимые античные скульптуры из чистейшего мрамора и невообразимое множество разнообразных картин, написанных маслом, в помпезных старинных рамах навевали мысли о том, что я вообще нахожусь в полуподвальном помещении местной галереи среди сбрендивших музейных фанатиков.       Спрашивать что-то у этого надменного самодовольного типа я не спешила, да, и совершенно не горела желанием даже находиться рядом, памятуя о пронзающих смертоносных глазах, и больше старалась сосредоточиться на запоминании дороги и конкретных, выделяющихся в неприятной обстановке мелочей.       - Сейчас тебя представят Владыкам, - неожиданно начал он, продолжая стремительно вести меня, кажется, нескончаемыми лабиринтами запутанных коридоров и проходов, - Говори только, когда позволят… - молодой человек все рассказывал и рассказывал еще какие-то правила, но низковатый иногда порыкивающий голос постепенно отходил на задний план, превращаясь в неясный гудящий фон, а я уже совершенно не слушала его, полностью зациклившись лишь на одной мысли.       Владыки?! Это, что, религиозная секта или община, где наставников и духовных просветителей называют владыками? Типа свидетелей второго пришествия или что-то в этом духе? Тогда зачем они похищают людей прямо на оживленных городских улицах? Для того, чтобы приобщить к своим сомнительным культам, или для кровавых ритуалов? А, может, это и вовсе знаменитая на весь мир суровая итальянская мафия, для которой человеческая жизнь – лишь пустой звук, то, что можно без зазрения совести пустить в расход? Но ведь мои родители никакие не криминальные авторитеты вроде Дона Корлеоне или Пабло Эскобара и не финансовые воротилы с миллионными счетами в швейцарских банках, чтобы меня похищали среди белого дня ради выкупа.       Не понимаю.       Я настолько глубоко задумалась о причинах своего нахождения в этом странном месте, что чуть не налетела на широкую спину сопровождающего, хотя, нет, скорее уж, правильней сказать, грубо тащившего меня молодого человека, внезапно остановившегося напротив высоких дубовых дверей, сейчас представляющие замысловатые в своей искусной резьбе, неминуемые врата в пугающую неизвестность, несущуюся стремительным бушующим потоком прямо на меня, стоило только им с глухим стуком распахнуться.       Представший перед глазами просторный зал был одновременно и по-королевски роскошен, и невероятно аскетичен: прочный, нерушимый светлый камень вековых стен источал заметный холод и некую отчужденность, и даже рассеиваемый мягкими неясными бликами свет, переливающимися искристыми водопадами лившийся из витражных окон, не мог согреть своим теплом, а, будто сдаваясь под ледяным натиском, сам превращался в колюче-морозный и безжизненный; отполированный до слепящего блеска гранитный пол напоминал играющую в зимних солнечных отблесках гладь чистейшего навеки застывшего озера - того и гляди, коснешься рукой дна, усыпанного темной округлой галькой; мраморный купольный свод, поддерживаемый исполинскими витиеватыми колоннами словно далекими мифическими титанами – небосвод, полнился оглушающей, ощутимо давящей на сознание гробовой тишиной, не нарушаемой ни шумом вечно живых кричащих причудливым многоголосием улиц, ни гуляющим невидимым шаловливым призраком легким ветерком, ни чьим-либо дыханием. Все вокруг было невыносимо отталкивающим, колючим как давно отцветший иссыхающий терний, мертвым и прогнившим изнутри, но в особенности это остро чувствовалось в абсолютно неподвижных будто безжизненных как скованные временем словно оседающим пеплом античные статуи древности, по воле судьбы оказавшиеся в этом странном месте, фигур. Они напоминали купающихся в лучах неземного почти осязаемого света безучастных языческих богов, с некой отчужденностью и явной скукой наблюдавших свысока за мерным ходом чужих жизней. И только непотухающие пожары первобытного неутолимого голода, насыщенным карминовым заревом полыхающие на самом дне хищных глаз, доказывали, что они все еще живы.       - Оооо, - по залу игривой клекочущей птицей разлетелся высокий эмоциональный вздох, резво отскочивший от холодных стен и взвившийся под самый купол, - А вот и вы.       Тусклое подрагивающее полотно солнечного света словно нехотя выпустило из своих застывших стеклянных объятий высокий темный силуэт мужчины, приближающийся с какой-то нечеловеческой грацией и величием истинных королей. Казалось, он, окруженный какой-то едкой смердящей аурой смерти, воплощал в себе истинную заглатывающую всех вокруг тьму, не пустую и выжженную, с въевшимся кислотой в каждую ее клеточку горем, нет, а первозданную, скалящуюся отвратительной клыкастой пастью, стоит только повернуться в ее сторону, безумно хохочущую и визжащую омерзительным надрывным многоголосием. Она переливалась жемчужной дымкой на его белоснежной полупрозрачной коже, проглядывала едва уловимыми бликами в гладком шелке чернильных волос, таилась в уголках расплывшихся в неестественно «сладкой» улыбке губах, завлекая в свои склизкие проворные щупальца, околдовывала, гипнотизировала, чтобы в одночасье утопить.       И, когда голодная дышащая неиссякаемой жаждой тварь совсем рядом скалит заостренные ядовитые клыки в надежде поглотить в своей бездонной пучине еще одну жертву, я в страхе отступаю назад, резко налетев спиной на сопровождающего меня до этого молодого человека, кажется, даже не покачнувшегося ни на миллиметр после столкновения.       - Позволь, - мужчина протягивает бледную ладонь в приглашающем жесте и внимательно всматривается своими поддернутыми кровавой пеленой глазами, пока меня начинает неистово лихорадить изнутри от стучащей в висках паники.       Рука поднимается против воли, словно вовсе и не принадлежит мне, тут же подхватываемая чужими безумно холодными пальцами с какой-то плохо сдерживаемой жадностью, а я как отстраненный сторонний наблюдатель рассматриваю происходящее будто со стороны. Окружающий мир на крохотное мгновение теряет все свои краски, выцветает подобно старой фотокарточке под палящим солнцем, размыливается, захлестываемый молочными туманами, и также резко возвращается, привычно взрываясь всполохами ярких красок, стоит жесткой ледяной хватке исчезнуть, от которой мне нестерпимо хочется хорошенько помыть руки.       - Как интересно, - мужчина слегка склоняет в бок голову, становясь похожим на задумчивого ворона, и медленно расплывается в хитрой предвкушающей улыбке, от которой кровь в жилах превращается в бурлящий жидкий азот, холодя внутренности химическим морозцем, - Ты станешь прекрасным украшением нашего клана, Вильгельмина.       Я всегда верила, что даже одна брошенная невзначай фраза, необдуманная, нечаянная или, наоборот, просчитанная, выверенная до мелочей, способна нанести куда больший вред человеку, нежели какое бы то ни было оружие всего необъятного человечества, и сейчас с почти ощутимой горечью на кончике языка убеждаюсь в своей правоте. Прогремевшие поминальным набатом в каменных стенах унылого давно мертвого зала слова стали раскаленными добела ядовитыми пулями, с громкими хлопками пронзающие сознание, изрешетив его вдоль и поперек, искромсав на мелкие кусочки, чтобы подвести к тонкой, едва уловимой грани между привычной уютной реальностью и начинающимся беспросветным нескончаемым мраком неясного будущего. Моего будущего.