Dear Diary, my name is...

Ее звали Дзио. Сейчас он очень хочет произнести ее полное имя, но даже спустя столько лет у него не получается — не из-за того, что индейские имена слишком сложные для англичанина, а из-за того, что ком встает у него в горле и мешает ему дышать, и он хочет сказать хоть что-нибудь, хотя бы пару слов, но вместо этого у него изо рта вырываются лишь короткие выдохи. От Чарльза он в красках знает, что именно приказал сделать Вашингтон, а от Коннора он слышит о последствиях этих приказов, и, признаться честно, он очень жалеет, что Томасу не удалось завершить дело и прикончить всеобщего любимчика. В деревне целый ряд могил — много, невообразимо много для такого маленького поселения, и Хэйтем просто надеется, что его нахождение здесь не обернется чем-то плохим. Могила Дзио выглядит более ухоженной, чем остальные, а еще на ней лежат какие-то засохшие травы, и он смутно припоминает, как она когда-то давно долго пыталась объяснить ему, зачем индейцы собирают эту траву и заваривают из нее отвары. Сейчас Хэйтем жалеет, что не слушал ее тогда. Потому что так он чувствует себя куда более чужим здесь — в своей вычурной одежде с иголочки, увешанный дорогим оружием и с треуголкой на голове, это место будто пытается выплюнуть его, исторгнуть, словно нечто инородное, и он чувствует это почти каждой клеточкой организма. Ему неприятно это, и он все время оглядывается в сторону леса и обратно — на неровный частокол около деревни. Хэйтем хочет покинуть это место как можно скорее. Но не двигается с места — лишь цепляется взглядом за могилу и вздрагивает от резкого порыва ветра. Он опускается на колени перед ней — не перед могилой, перед самой Дзио — и молча просит прощения. Чужие шаги отдаются гулом у него в ушах, но Хэйтем не считает нужным обратить на это внимание — он лишь снимает треуголку и касается сырой земли пальцами, осторожно, словно боясь потревожить. У его ног — небольшой букет цветов, еще не увядших за время путешествия по Фронтиру, и он кладет их на холм земли, опасаясь поднимать взгляд выше или оборачиваться. Он знает, что Коннор смотрит. А потому закрывает глаза. Он всегда называл ее Дзио, и никогда не обижался, когда она отказывалась повторить полное имя. Потому что знал, что в любом случае не скажет. Им это и не нужно было. Это был какой-то особенный ритуал, только их — не называть друг друга по именам, возможно, целыми днями. Дзио вообще любила молчать. И теперь она тоже молчит — но совсем не тем приятным и уютным молчанием, которое часто царило между ними. Он смотрит на букет цветов на могиле и понимает как-то неожиданно легко: та самая дерзкая женщина из племени могавков мертва. Мертва так же, как Холден, как Берч, как Томас; мертва насовсем — и не восстанет, как в сказках, которые ему рассказывали в детстве. И ему становится от этого как-то невыразимо грустно — но не более. Он усмехается неловко: извини, Дзио, в моей жизни было слишком много потерь, чтобы теперь лить слезы по кому-то еще. Когда он поднимается, Коннор подходит ближе, и молчание между ними кажется таким легким и совсем обычным, словно они приходили сюда раньше — вот так, вдвоем — и стояли над могилой в молчании долгие часы. Хэйтем очень хочет сказать, что Коннор не похож на свою мать ни капли — но он не может. Потому что Коннор действительно похож, похож до невообразимого, что на секунду ему кажется, что это и не его сын вовсе, а всего лишь один из сотен тысяч других индейцев. Но потом Коннор смотрит на него тяжелым взглядом, — таким, каким смотрят лишь Кенуэи — и Хэйтему становится несколько смешно от возникшего между ними легкого напряжения. Пусть у Коннора и глаза его матери, но кровь в его жилах — кровь самого Хэйтема, и он понимает, что проливать ее им обоим будет сложно. Но, тем не менее, неизбежно. Он улыбается, когда подходит к сыну и кладет руку на его плечо. Взгляд у Коннора колючий, совсем как у Дзио, и на мгновение Хэйтему кажется, что он видит призрака. — Спасибо, Коннор, — говорит он очень тихо — так, что голос у него слышится надломленным и хриплым. — Спасибо. Взгляд у Коннора все еще колючий, но Хэйтем теперь видит в нем что-то мягкое и немного родное — почти так же на него смотрела Дженни, когда ему было восемь, а дом на площади Королевы Анны стоял неизменным. Пока они отдаляются, его все терзает непонятное чувство, словно что-то осталось незавершенным, словно им стоит вернуться, но он не окликает идущего впереди Коннора, лишь отчего-то сжимает в ладони амулет на шее и ведет лопатками интуитивно, будто пытается отделаться от настойчивого взгляда. Он запахивает плащ сильнее, когда ветер треплет на нем треуголку, и уже на подходе к деревне он останавливается — резко, так, что из-под сапог выкатывается парочка камней. Он оборачивается. Дзио обнимает себя за плечи, словно ей холодно от пронизывающего ветра так же, как и ему, и лицо у нее печальное, когда она смотрит куда-то вверх — косы ее в золотом свете разлетаются и делаются похожими на ленты. Хэйтем вздрагивает, когда встречает ее взгляд — Дзио улыбается, почти неуловимо, самыми кончиками губ, и он невольно улыбается в ответ. Она поднимает ладонь — короткий жест, в котором Хэйтем признает прощание. Дзио тоже знает, что он больше не вернется сюда. Он закрывает глаза. Лицо Дзио под его веками кажется почти живым в золотом свечении. Я не дам ему погибнуть. Обещаю. Когда он открывает глаза, у могилы лишь одиноко гнутся под порывами ветра маленькие деревца.