Dear Diary, my name is...

Бумага помнит все, что когда-либо было на ней, с ней или при ней. Бумага помнит неровные торопливые строчки, написанные на коленях в полутемной кладовой в тайне от матери и своры служанок. Бумага помнит широкое и небрежное послание, написанное словно бы в забытье далеко за полночь на еще не остывшем пепелище собственного дома. Бумага помнит аккуратные и ровные записи после: «Мастер Берч», «Тамплиеры», «Орден». Бумага помнит все, что было. Бумага помнит, как маленький мальчик терял все и оставался один. Бумага знает все, что будет: и битвы, и падения, и смертельные опасности. Бумага ловит и запоминает каждое слово, выводимое чернилами твердой рукой. «Чувствую себя постаревшим. Невообразимо отвратительное ощущение». У него под глазами темные круги — не то черные тени, неровно ложащиеся на лицо при тусклом свете свечи, не то последствия многочисленных бессонных ночей, проведенных в плену удушливых кошмаров или не менее удушающей работы. Он практически задыхается от пыли и отсутствия свободы — они оба забиваются к нему в легкие и заставляют громко кашлять, срывая голос и ощущая подступающую к горлу тошноту. Он практически ненавидит некоторые моменты своей жизни, желает изменить их как можно скорее. И потому выводит на листе бумаги торопливое: «Хэйтем Кенуэй». Он не может сказать, что ждет чего-то определенного или даже кого-то, но отчего-то подозрительно часто поглядывает в сторону пристани. Там воздух чистый, как небо в этих краях, и соленый, как кожа после долгого бега, и гавань оттого кажется чем-то сказочным, прекрасным и невообразимым, каким-то неясным и размытым кусочком детства, засевшем в сердце так глубоко, что ни одна взрослая серьезность не способна вытащить его оттуда. Хэйтем смотрит на воду, мерно качающую огромные корабли вдали от берега, и улыбается — легко, ровно настолько, насколько позволяет его английское воспитание. И неизменно проходит мимо — прочь от водной глади, прочь от величественных кораблей, прочь от туманного детства и колющих душу воспоминаний. Прочь от себя самого. Где-то там, далеко отсюда, на волнах качается другой корабль, и не под флагом с черепом стоит капитан его. Он может вспомнить тот — отцовский — корабль лишь по отдельным потускневшим обрывкам да по модели, стоявшей когда-то у них дома, и он вспоминает, пока проходит мимо стройных рядов лавок и лотков, вспоминает, глядя на мелкую рябь по воде от камней, которые бросают туда беспризорные мальчишки, вспоминает, даже когда пожимает руку Чарльзу и начинает обсуждать что-то стороннее — кажется, работорговлю и ресурсы, доступные им на материке. Он вспоминает отцовский корабль и неизменно сравнивает его с другим, с тем, который он успел изучить до каждого мелкого скола на бортах, до каждого плотного каната в трюме, до каждого флага с крестом в каюте капитана. Он вспоминает и торопливо извиняется перед Чарльзом за то, что прослушал его слова. Нет, все в порядке, Чарльз. Нет, мне не нужен отдых. Да, спасибо. Я ценю твою заботу. Спасибо. А когда Чарльз отворачивается, он смотрит вдаль — туда, где море наползает на берег словно черепаха, ласкает каменную кладку теплыми ладонями, отражает садящееся солнце в своей прозрачной глубине. Смотрит и наивно полагает, что сейчас — вот сейчас, да, еще чуть-чуть — на горизонте мелькнет знакомый флаг и он будто бы наяву услышит веселую и бодрую морскую песню, объединяющую воедино множество разных голосов. Но на горизонте лишь синее темнеющее небо, свет от рождающейся луны, а вместо распускающей у души крылья шанти — голос Чарльза, рука Чарльза на плече, его обеспокоенный взгляд и тихий храп лошадей. Хэйтем качает головой. Все в порядке, Чарльз, правда. Просто задумался. Не беспокойся. Он скорее пытается убедить в этом самого себя, чем Чарльза. И потому, когда возвращается к теплой еде и уютной комнате, он срывается: ворошит письма, пришедшие ему, рвет ненужные, раздраженно отбрасывает важные и не находит ни одной весточки, пахнущей солью, ветром и ромом. Он осматривает письма дважды, цепляется взглядом за изящные буквы Бенджамина Франклина, с которым они переписываются до сих пор, нервно откладывает в сторону письмо с мелкой подписью Реджинальда Берча, цепляет пальцами пахнущий духами конверт от Дженнифер, и только когда видит перед собой пустой стол, понимает, что ничего не пришло. Ничего из того, что он хотел бы. Хэйтем закрывает на несколько мгновений глаза, не позволяя непонятному тоскливому чувству затопить его, усаживается в скрипучее кресло, склоняется над столом в свете свечи, легко расчерчивая девственно белый лист мягкими завитками почерка. Он пачкает пальцы в чернилах, когда чуть не роняет перо на бумагу, но упорно продолжает писать. «В городе сейчас неприятная погода», — пишет он. — «Я предпочел бы шторм в открытом море всему этому». Он проговаривает все в голове плавно, неспешно, покусывая кончик пера и задумчиво постукивая пальцами по столу. «Вероятно, у вас все в порядке», — предполагает он. — «Если это так, я искренне рад». Он задумчиво окунает кончик пера в чернильницу, постукивает им по краю стекла, пробегая глазами по комнате, резко осознает, что не знает, о чем писать дальше. «Ордену не хотелось бы потерять такого важного человека», — признается он, — «а мне бы не хотелось потерять такого интересного собеседника и верного товарища». Он ставит свою подпись — размашистую, резкую. Огонь слизывает ее точно так же, как и остальные слова из неотправленного письма. Он легко шевелит угли в горящем очаге, глядя на лист с некоторым скептицизмом, и делает короткую запись в дневнике: «… Вестей от Мастера Кормака не поступало. Поиски шкатулки продолжаются». Когда в комнату робко стучатся, Хэйтем даже не пытается сделать вид, что не знает, кто за дверью. А потому подхватывает со стола бутылку вина и задумчиво касается переплета дневника испачканными в чернилах пальцами. — Входи, Чарльз. Ты что-то хотел?