Два клоуна

Аллен ловит пальцами звёзды. Звёзды нахальные, светлые, не даются в руки, висят высоко-высоко, скользят сквозь глаза. Звёзды сегодня светят необычайно ярко. Сегодня особенный день. Сегодня Мана снова всё забыл. Мана пропал на несколько дней, а сегодня — вернулся. Сказал, что вернулся к нему, к Аллену, а сам — и имени его вспомнить не смог. И улыбался холодно и неловко, как улыбаются впервые встреченным людям, и оглядывался зашуганно, и не поздоровался с тётушкой, сдававшей им старый, захламлённый чердак, в котором всё-таки были кровать и немного света: на большее не хватало денег. Мана морщился едва заметно, оглядывая окружающую пыль и грязь, и белый плащ на нём был новый-новый, чистый-чистый, чуть ли не до скрипа, и дорогой чёрный цилиндр блестел так, что казалось, весь свет из маленького окошка только на него и падает. И пахло от него странно, запахом тех самых господ, что останавливались на улице посмотреть на выступления бродячего клоуна, а потом проходили мимо, презрительно бросая бумажку, на которую можно было жить ещё неделю. Мана стал совершенно чужим… И это было неважно. Потому что даже став таким, он всё равно вернулся к нему, к Аллену, даже не помня его имени. Потому что Мана уже забывал всё и сходил с ума, и путал предметы и события, и Аллен любил его таким. Потому что, даже теряя всю свою память и сознательность, Мана всё равно возвращался к Аллену — и больше ничто не имело значения. Мана идёт куда-то бодрым, быстрым шагом, и Аллен сидит у него на шее, и ловит пальцами звёзды. Звёзды отражаются в чёрном цилиндре, и хочется сбросить его куда-то к чертям, чтобы видеть не эти отражения, а Ману, его затылок, его волосы, как всегда раньше, когда Аллен сидел у него на шее. Дурацкая шляпа словно разделяет их, разделяет этого-чужого Ману и того-своего, но это неважно, потому что чужой или свой, но Мана выбрал Аллена. Мана сказал, что нашёл свою семью. Мана говорит о своей семье, о том, что они рады будут увидеть Аллена, и о том, что они замечательные, и он очень долго их искал. Болтает без продыху о какой-то девочке в нарядных платьях и о её отце, и о каких-то ещё людях… — Это там, где твой брат? — спрашивает Аллен. Он помнит, что Мана искал какого-то брата. — Мой брат? У меня нет братьев. Аллен хотел бы видеть его лицо, но проклятый цилиндр как стена. Ночь светлая и ясная, и звёзды светят так ярко, как никогда, словно кто-то бросил в ту огромную печь, от которой горят все их огоньки, что-то важное-важное, самое важное в целом мире. Аллен, признаться, не хотел бы ни нарядных чистых костюмов, ни мягких постелей, ни вкусной еды, о которых тоже говорил Мана. Аллен не хотел бы этой семьи. Аллен хотел бы, чтобы были только он и Мана, а все остальные люди — где-то там, отдельно от них, и тогда было бы неважно, как они выглядят, где спят и что едят. Аллен не хочет делить Ману с кем-то. Но на самом деле это неважно. Потому что не помня его имени и его самого — Мана всё равно вернулся к нему. Потому что они уже связаны так крепко, что, Аллен твёрдо уверен, никакая семья не поспорит с этой связью. Потому что даже такой, чужой, неправильный, Мана всё равно остается — его. И потому что завтра звёзды переварят новое топливо и будут гореть как прежде.