Два клоуна

Лихорадка ударяет внезапно, хотя не то чтобы совсем уж неожиданно — Аллен изрядно намёрзся, пробираясь к матушке ночами по пустынным улицам, плутая и путаясь, и согревая ладони дыханием, несмотря на летнее время… Странно, что болезнь не подкосила его раньше. Но и так сильно Аллен давно уже не болел… Он и не помнит уже, когда простуда пронимала его до такой степени, что не было ни сил, ни желания встать, и оставалось только метаться под одеялом, одновременно трясясь от озноба и от жара. При попытке скинуть тяжёлое одеяло начинало колотить от холода вспотевшее тело, при попытке укрыться плотнее — ломало с ног до головы, и сложно было дышать. В голове были дурацкая тяжесть и туман, и мысли ленивые, скользкие, проползали медленно и тупо, не успевая откликнуться на происходящее. Кашель тряс редко, но зато когда находил — казалось, что он раздирает всю грудь изнутри. Иногда матушка и Барба приходили к нему, они вообще ухаживали за ним… кажется. Аллен не всегда в полной мере это осознавал и не всегда, просыпаясь и приходя в себя из полуснов-полубредов, осознавал кого-то рядом с собой. Зато несколько раз в день его совершенно точно будили и сажали на кровати, и кормили с ложечки. Первые разы Аллен смеялся, вспоминая детство, но его смех слишком быстро переходил в кашель, который был достаточно болезненным, и вскоре он уже покорно ловил ртом ложку. Он мог бы конечно есть и сам, не настолько ослаб, но Барба каждый раз, когда видел, как Аллен слабыми руками несёт ложку ко рту, причитал и отбирал столовый прибор, и пришлось привыкнуть. Так что в последнее время при каждом таком пробуждении Аллен только покорно глотал всё приносимое, глядя на сидящего рядом человека бессмысленно-осоловелым взглядом, и никак не пытался проявить инициативу, а после — сразу забывался во сне. Так и сегодня ночью Аллен проснулся с чётким ощущением того, что это ненадолго, и повернулся было набок, когда что-то его насторожило. Голова почти привычно уже была тяжёлой и непослушной, одеяло столь же привычно казалось одной большой тряпичной печкой, но кроме этого определённо было что-то ещё. Аллен чувствовал, что рядом кто-то есть, и это было странно. Матушка и Барба не кормили его ночью, да и круглосуточно рядом не дежурили. Сейчас ведь точно ночь? Аллен усилием воли выдернул себя из дрёмы, в которую начал было снова проваливаться. В комнате было темно, и только жёлтый свет ложился на стену, лицом к которой лежал Аллен. И тень — в ореоле этого света тоже ложилась, недвижно покрывала стену и самого Аллена прятала от навязчивой лампы. Аллен медленно, неуклюже повернулся и сразу поморщился. Несмотря на полумрак, свет от дальней лампы всё равно больно резал по глазам, и он инстинктивно зажмурился, а когда проморгался — не смог отделаться от мутного тумана. Вообще странно он ощущал себя, всё тело казалось одновременно невероятно тяжелым и левитирующим над кроватью, и какой-то тихий шум гудел в удивительно лёгкой голове, и эта странная лампа казалась нереальной, волшебной. И человек, сидящий около кровати, мог быть только чем-то потусторонним, и потому Аллен с чистой совестью решил, что ему это снится и что он, возможно, продолжает бредить, а значит, можно просто насладиться этим видением. Рядом, на кресле, которое всегда занимал Барба, сидел Мана. Мана знакомый, почти родной, точь-в-точь такой же, каким он Аллену запомнился, только не в клоунском костюме, а в простом безликом пиджаке. На лице — беспокойство и грусть, и добрые морщинки под глазами делают взгляд таким родным и мягким… «Это хороший сон», — решает про себя Аллен и как-то совсем обмякает на подушке, улыбаясь видению. Мана не улыбается. Сквозь какой-то вязкий туман Аллен разбирает журчание воды, а потом на его лоб ложится блаженно-холодная ткань, и этот маленький клочок тряпки словно переносит на минуту в филиал рая. Он поднимает руку, разворачивает свернутый компресс так, чтобы часть легла на прикрытые веки — они почему-то горят не меньше, чем лоб. Но ткань скоро согревается, и Аллен, снова вынырнув из постоянно затягивающей полудремы, мутно видит, что Мана, сидящий рядом, потянулся к ней. Если это видение, откуда тогда это приятное ощущение прохлады на лбу? Осязаемый призрак? Как забавно. Аллен ловит протянутую за тканью ладонь; она крупная и больше даже, чем ладошка левой руки - и прижимает к щеке. Она шероховатая и тоже прохладная от воды. Аллен жмурится по-кошачьи, трётся о холодную руку, смотрит из-под ресниц на туманный образ. Мана улыбается, и Аллен очень счастлив. Как бы он ни любил когда-то приёмного отца, тот умер уже очень давно, и черты его лица уже не первый год понемногу стирались из памяти. Аллен счастлив, что вспомнил. Счастлив в эту минуту, в этом сне, в этой блаженной прохладе, смягчающей жар. Ради этой улыбки, пожалуй, действительно стоило перенести все тяготы болезни. Аллен проваливается в сон, который так давно и упорно его утягивал — теперь уже окончательно. Юноша уже снова задремал, а в руку вцепился на совесть, держит не тяжело, но крепко, и на каждую попытку вывернуться снова сжимает пальцы. Улыбается, сонно дрожат светлые ресницы.

***

Адам решает не двигаться и полюбоваться ещё некоторое время — ему несложно. Аллен сопит спокойно, с мягкой улыбкой, и светлые ресницы едва дрожат, отбрасывая тени. Ещё немного — и задремлет сильнее, так, что незначительное беспокойство его уже не разбудит. Тянущая под сердцем нить сущности Ноя, которая всегда связывала графа с семьей сетью надёжных чувств, на этот раз притягивает к этому мальчику — к брату? — с такой силой, которую Адам давно уже не испытывал. Тридцать пять лет? Давно. Адам не помнит, он чувствует, как сильно хотелось ему быть рядом с человеком, к которому так тянуло, который был связан с ним самыми сильными узами сущности. И сейчас — хочет. Так сильно, что иногда, забыв про все попытки официально вернуть брата домой или связаться с ним, просто приходит через открытую дверь ковчега и наблюдает из теней, незамеченный, неузнанный — рядом. Это первый раз, когда Аллен его видит, и реакция его несколько удивляет Адама, но не настолько, чтобы задуматься об этом всерьёз. Сущность елозит под сердцем, тянется, дрожит, выворачивает. Сейчас, на расстоянии вытянутой руки — так бешено, как никогда раньше, и Граф не хочет освобождать свою руку, но юноша, кажется, совсем уже крепко заснул, и твёрдо-красные пальцы расслабились, опустились на подушку. Адам вытягивает ладонь. Аллен не просыпается. Пора уходить. Мелодия в голове с полумысли распознаёт сигнал, и дверь ковчега открывается, но Адам почему-то не может заставить себя встать и сделать несколько шагов… А потом в голове мелькает что-то по-детски отчаянное, нахальное, в нарушение всех установленных устоев и правил, как сбежать с уроков и играть в догонялки с братом на золотом поле. Адам аккуратно подсовывает одну руку под подушку, другую — под одеяло, там, где колени. Юноша рассеянно ворчит, не просыпаясь. Какой он горячий, боже! Ухватив поудобнее, Адам поднимает его, вместе с подушкой и одеялом, осторожно и легко, хоть Аллен и оказывается явно тяжелее, чем кажется на первый взгляд. Несколько секунд Адам держит его на руках, боясь вдохнуть, боясь растревожить, упиваясь нелепостью и дерзостью своего замысла и тихим, тяжелым дыханием склоненной на плечо головы, а потом идёт к открытым дверям. Он не хочет думать о том, что скажет, когда Аллен проснётся, и как объяснит своё возвращение семье, и что будет делать в дальнейшем. Тёмная сущность доверчиво льнёт к самой коже, к изначальной своей половине. Ей и можно бы было воспротивиться, но не хочется. Адам ступает в чёрный круг врат. Юноша тихо сопит, дрожат светлые ресницы. «Я хочу сниться тебе ещё немного».