Два клоуна

Мана, Граф, маленький Аллен. На фразу «Мой сын. Его сын». Есть одна вещь, которую Мана помнит очень хорошо, так хорошо, что она, возможно, останется последней в его голове, когда он забудет всё остальное: «Нельзя по кому-то страдать». Нельзя плакать, нельзя печалиться, нельзя заламывать руки, нельзя создавать трагедию, ибо трагедия привлечёт Графа. Сам Граф относится к этому иронически, наблюдая за Маной из теней, полумыслей, из тонких граней между стеклом зеркала и бесконечным миром в его отражении. Мана знает об этом, Мана отгораживается от своего знания. Это всё неважно. Он сейчас странствующий клоун, и свежий, морозный воздух, шелестящая ткань слишком лёгкого костюма, детская ладошка, которую он сжимает в руке, — всё это намного реальнее кошмаров с самой границы сознания. Мана подхватывает мальчика на руки, смеётся, прижимает к себе. Аллен, наверное, никогда к этому не привыкнет. На каждое проявление нежности он реагирует очень забавно: краснеет, отбивается, требует отпустить его и никогда не признаётся, как на самом деле он бывает счастлив, когда Мана не выполняет эти требования. Мимо идут люди, одетые гораздо теплее, чем они двое, клоунский костюм слишком тонкий для выступлений зимой, но Мана никогда почему-то не мёрзнет. Мёрзнет ли Аллен? Наверное, да, вон как прижимается сейчас, утихнув с недовольной, но всё ещё краснеющей мордашкой. Нежность плещется в груди. «Мой сын», — думает Мана, и пусть мысль эта не самая разумная из всего нелепого калейдоскопа его мыслей, но зато очень чёткая. Аллен жмётся, как маленький воробей. Мой сын.

***

Адам глядит на продрогшего, трясущегося мальчишку с пустыми глазами перед могилой и старается отделаться от чужой щемящей нежности, теснящей грудь. Что за глупости, откуда это чувство могло в нём взяться, если этот ребенок — всего лишь один из тысяч людей, попавших в его ловушку? Имя на могиле странно знакомое, но Граф не помнит, откуда он его знает, да и зачем ему это? Оно всё равно не имеет никакого значения. Опустошённый, отчаянный взгляд, каких не должно быть у детей, вызывает у Графа пассивный интерес, который, впрочем, всё равно ни на что не влияет. Кем был для ребенка человек из этой могилы? Братом? Другом? Отцом? Целым миром. «Его сын», — бьётся где-то у Графа на задворках сознания, судорожно стучится во все запертые от сумасшествия двери, обжигает в висках. Мальчик поднимает голову, и в мёртвых глазах зажигается какой-то рассеянный проблеск интереса. — Хочешь, я верну его тебе?