У всех бывает так, У каждого бывает: Зелено-серый страх Всю душу раздирает. Но в самом центре страха Минута наступает, Где любопытство страху Тревожится, мешает, И словно ты опять — малыш… Скребется кто-то будто мышь: — Ну что ты потеряешь? Ну что ты потеряешь, Если все узнаешь? Ах, любопытство — это пытка. Страшней гремучего напитка. Ах, интересно где и что. Ах, любопытно, что и как. Ах, интересно, почему «сим-сим, откройся»… Али-баба, чудак, постой! Кто ты такой, простой бедняк? Ведь любопытно, да? Ведь любопытно, да? Тогда иди, не бойся! Ну что ты потеряешь? Ну что ты потеряешь, Если все узнаешь? Музыкальная сказка «Али-баба и 40 разбойников»
Иногда ему казалось, что жизнь останавливается. За стеклами домов замирают люди, редкий пух снега висит в воздухе неподвижно, машины на выдохе топорщат к небу столбы дыма или стелют их вдоль кузова. Обычно это случалось именно зимой перед праздниками. Осень наконец отпускала мир из своих ласковых ладоней, все вокруг становилось лаконичным. Кто сказал, что зима холодна? Она просто отметает лишнее. Обрубает связи, лишает вещи флера таинственности и недосказанности, вскрывает нарывы фальши и гротескных обещаний с клятвами вперемешку. Зима чиста по определению, она не искажает сути. Она просто есть — и все. Скорее всего, именно поэтому с первым снегом прекращается пик обострений у депрессующих и осенний пик самоубийств переходит на присыпанное солью гололедное плато декабря. Зима, крестьянин, торжествуя… Приятно было осознавать, что его разума все эти перепады настроения окружающих не касаются никак. Ум Тириона работал как часы, непрестанно анализируя происходящее вокруг, и сейчас в центре его внимания было любопытное, ни на что не похожее поведение его отца. Он начал приглядываться к нему с того дня, когда Бриенна оказалась в Кастерли. Ее спутница была знакома Тайвину либо каким-то образом его здорово потрясла. Отец владел собой прекрасно, по многим параметрам находясь на недоступной Тириону высоте. Однако некоторые его приемы и маски сын изучил давным-давно и умел среди них ориентироваться. Отец был растерян, испуган и рад одновременно — вот, что он смог понять. Столь экзотический коктейль не мог быть создан просто так, должны были быть условия для этого. Давнее возобновленное знакомство, страсть… мало ли? Теперь же с каждым днем он подмечал в отце все новые черты. На прошедшей неделе он был на ужине всего пару раз и рано уходил с него. Застать его в кабинете тоже стало непростым делом. Это и раньше было фигурой высшего пилотажа, да только теперь дядя Киван начал задавать ему деловые вопросы за столом, словно это был единственный шанс решить их. Ел он тоже как-то урывками, пару раз Тирион даже заметил, как тот сжимает руку на ножке несуществующего бокала. Дела принимали серьезный оборот. Он разбирал все, что знал, словно опытный часовщик раскладывая все до мельчайших деталей на покрытом мягкой тканью столе. Однако пазл не собирался. Либо не хватало частей, либо Тирион что-то не учитывал. Да и сам он смутно понимал, что на краю разгадки, что никаких новых пружинок и шестерней не требуется. Все уже должно работать. И он рискнул.***
— Вот это вопрос, — усмехнулся Джейме. С тех пор, как Бриенна посетила Кастерли, губы брата постоянно трогала усмешка, потенциально могущая стать белозубой улыбкой во все тридцать два зуба. Он был счастлив и не скрывал этого. При Тирионе маски его слетали, он открывался, и брат ему даже, пожалуй, завидовал. — Наш домашний Шерлок решил спросит у своего бестолкового Ватсона, что он думает. Зачем тебе это? Показать мне, как я далек от правильного видения ситуации? Припечатать парой впервые услышанных терминов? — Нет, я, честно, запутался. Должно быть простое решение. Оккам был не дурак, придумав ту бритву, — Тирион встал перед братом, разведя руки. Джейме, сидящий на краю кровати с широкой улыбкой, задрал голову, глядя ему в лицо. — Что ты видишь? Вот просто скажи мне, что с нашим отцом? — Ну, при такой постановке вопроса отвечать даже как-то лестно, — начал Джейме. — Я думаю, что он… Брат сделал эффектную паузу. — … влюблен. Слово повисело-повисело в воздухе и вызвало у Тириона истерику. — Да ладно, — немного утихнув ответил тот. — Еще скажи, что с первого взгляда. — Не скажу, — подмигнул Джейме. — Ты тоже считаешь, что они были знакомы раньше? — уточнил Тирион. — Считаю, — подтвердил Джейме, коварно улыбаясь. А потом развернулся, достал с полки пухлый семейный альбом и протянул ему. — Ты вполне можешь в этом убедиться. А пока прости, но я убегаю. У меня есть одно важное дело, которое надо провернуть безотлагательно. Вернусь — можем поговорить. Дверь хлопнула за братом, а Тирион остался стоять с пыльным альбомом в руках. Потом положил фолиант на стол и медленно опустился в кресло. Будем искать.***
Ночь близилась к середине, а сон к нему не шел. Не оттого, что он потерпел поражение. Иные победы совсем не сладки. Он долго шел к разгадке, и теперь она его смущала и будоражила. Поначалу Тирион предположил, что в книге он увидит саму их гостью, может, среди многочисленной родни. Альбом был старым, еще черно-белым, фото мелкими. Работа была кропотливой. Он поломал глаза и, чертыхаясь, чуть не запустил лупой в угол комнаты, пока не додумался положить интересующие фото с толпами родни на сканер. Дело пошло бойчее, и вот он уже вглядывался в разномастные блондинистые физиономии. Чтобы глаза отдыхали, время от времени юноша возвращался к первой фотографии альбома. Это была небольшая карточка с портретным снимком. На ней был изображен его прадед, Герольд Ланнистер. На фото он был один, а на следующем обороте можно было обнаружить его жену и детей. Была целая серия фотографий, на одной из которых дед был изображен с первым внуком Тайвином. Надо же, как отец похож на своего деда… Удивительное сходство и так мало общего с отцом Титосом, дедом Тириона. Юноша сравнивал два портретных снимка. Единственное, что различало деда Герольда и внука Тайвина — выражение лица. Дед был суров, но в морщинах, уголках глаз и губ читалось счастье. У отца же… Фото было сделано не так давно, отец был на нем обыкновенным — суровым, жестким, нетерпеливым и бесконечно страшным. И только теперь, сверив с изображением деда, Тирион понял пропасть между ними. А потом проверил по датам съемок. Герольд Ланнистер был снят со своей семьей — четырьмя сыновьями и женой. Он светился от радости, как и члены его семьи: дети и рыжая прабабка Роанна, в девичестве Веббер. Это потом она исчезнет при странных обстоятельствах, дед замкнется и будет, по семейным преданиям, тенью себя прежнего. Потом трагическая гибель обоих близнецов — его старших детей — в двух войнах подряд, последний яростный рывок в попытке подготовить наследника Титоса к своей роли. И смерть, в которой были виноваты врачи, а скорее — несвоевременная неадекватная помощь представителей тогдашней медицины… Альбом был не просто древним, он словно был разложен по вехам. Фото были с одной стороны сгруппированы по годам, одно поколение сменяло другое, как приливные волны друг друга, накатываясь внахлест на берег памяти. И в то же время ощущение вечной семейной преемственности было таким интенсивным, сильным, что Тирион прибег к анализу этого эффекта. Фото и вправду были подобраны самые лучшие, нежные, семейные, максимально живые. Кто-то выпадал из кадра, кто-то даже выбегал на передний план, разом выхватывая из фона фигуры тех, кто заботился о нем. Во взглядах матерей на детей, поворотах головы, наклонах, оставленных в сторону руках и поднятых бровях открывался целый мир. Эти вдруг вырванные сцены из внутренней кухни Ланнов красноречивее всего говорили о преданности, любви, верности, непокорности. Имена и эпохи менялись, крой платьев, декорации и фон — все кружилось и неслось как заставки крутого телешоу, ввергнутые в пучину мыслительного процесса. Расчленяемые и собираемые вновь, малые и большие части семейной истории, состоящей из маленьких зарисовок, открывали все тайны, какие только можно открыть. Чей это альбом, Джейме? Кто хозяин или хозяйка? Тирион набрал номер брата, но тот сбросил вызов, а на повтор отреагировал отключением аппарата. Хм. Он покрутил в руках толстый том, ища хоть какие-то зацепки. Алый корешок, золотые буквы JL PHOTO JL. Забавно, что это так перекликается с браслетом Джейме. Значит ли, что это его альбом? Но нет, литеры, которые он поначалу принял за инициалы брата, были давнишними, хотя и появились на корешке позже основной надписи — чуть измененный шрифт, чуть меньшая потертость. Он перелистал все страницы, пытаясь найти какие-то зацепки. Запах, может быть, золотой волос, длина которого могла бы быть зацепкой. И ничего. Легкий цитрусовый запах мог как наводить на мысли, что у тома все-таки хозяйка, а не хозяин, так и уводить от этих мыслей. Да и кого удивишь в декабре цитрусовым ароматом? Тирион сдался. Он положил книгу без всякого уважения корешком вверх, раскрытую посредине на стол, откинулся на стуле и задумчиво наблюдал ее, невидящим взглядом пронзая пожелтевшие страницы. Почему Джейме отдал ему это? Как это связано с отцом? Том отдавил ему руки, но он уже не нуждался в просмотре, столько раз он сканировал глазами снимки, что многие врезались ему в память. А все, что было снято в его детские годы, и так было на цифровых носителях. Все эти фотографии Тирион видел тридцать тысяч раз. А фото, где фигурировала мать, вообще были засмотрены им до дыр. За эти годы он столько раз пытался представить как это — говорить с ней, видеть, касаться руки, доверять свои тайны. Тетки, конечно, пытались заменить ему мать — и тетя Дженна, и тетя Дафна, но, по правде, он никогда полностью не принимал их. Это была иррациональная детская вера в то, что пока ты не веришь в мамину смерть, она однажды окажется жива. И выйдет из-за шкафа вдруг, словно всегда там пряталась, обнимет широко раскинутыми руками и скажет: «Какой-ты у меня чудесный, сын. Не обманулся, дождался. Я тебя так люблю, маленький мой гений». И он расплывется в улыбке, и выплачет всю норму слез за эти годы, и все-все-все расскажет так, как никогда бы не рассказал отцу. Потому что она мать. И она всегда его поймет, даже если это будет больно или страшно, или неправильно. Глаза защипало. Не сметь, шикнул он сам на себя мысленно, ударив по раскрытой книге кулаком, отчего корешок жалобно хрустнул. Ты уже не ребенок. Мать мертва. О чем ты, черт побери, можешь ей рассказать таком, чего уже не поведал в мыслях? Ты дольше всех хотел бы торчать на ее могиле во все те разы, когда посещал семейное кладбище, да всегда находилась какая-нибудь Серсея-истеричка на должность главной скорбящей. В эти минуты он по-настоящему ненавидел сестру. За то, что смела занять его место. За то, что видела ее своими глазами и была на ее коленях на фотографиях. За то, что помнила ее голос и колыбельные, и каковы ее волосы на ощупь, и как это — когда твоя мама гладит тебя по голове теплой ласковой ладонью, без причитаний «ах ты, сиротинушка». Джейме держал это в себе, он оттаскивал сестру от черного базальта памятника, он держался спокойно, но по его меловому лицу была видна вся та горечь, что он испытывает. Близнец чувствовал то же, что и его сестра, он разделял ее боль и позволял ей вылить все слезы, отдавая всю свою часть, чтобы ей стало легче. В этом был весь Джейме, настоящий Джейме, которого он любил. Отдать последнее, защитить того, кому хуже, оградить слабого. Переступить через себя. Спасти. Сохранить. Он прикрыл глаза ладонью, пытаясь вызвать в памяти одну из последних семейных фото, где мама уже была глубоко беременной. Отец стоял за ее спиной, обнимая за плечи, сама же Джоанна Ланнистер сидела на высоком стуле почти прямо, глядя в камеру. К ее бедру справа прижималась дочь, обвивая колено тонкими руками, разметав золотистые волосенки по алому платью матери. Слева сидел Джейме, и ему доставалось легкое касание материнской руки, обнимающей детские плечи. Правая же ладонь матери была поднята к рукам отца, накрывая его пальцы. Их руки встречались, и два парных обручальных кольца — золотые с тонкой строчкой рубинов, алой прожилкой прошивающих кольцо, словно слой драгоценных камней в породе — от близости друг друга играли ярче. Тирион вдруг нахмурился. Мысль, появившаяся в его голове, ушла так же вдруг, как и пришла, но он понял, что она верна, и судорожно начал перебирать все, что ее вызвало. Одно, другое, третье. Нет, не работает, а что, если? Он снова взялся за том, открыл на той странице, где должно было быть фото. И с удивлением обнаружил, что эта фотография чуть-чуть отличается от той, что стояла в комнатах отца, брата, сестры, да и в его… На каноничном фото все смотрели в камеру в напряженных позах. Роскошь, власть, покровительство. Услышь мой рев. Здесь же мать едва приоткрыла рот, словно смеялась какой-то шутке, а отец еще не успел ее договорить, уголки рта его были подняты. Отец улыбался. Тирион пораженно задержал взгляд на его лице и резко листнул на первую страницу. Затем обратно. Вот теперь Герольд Ланнистер казался воплотившимся в своей копии — внуке Тайвине. Сходилось все до мельчайших эмоций. Впрочем, что его так взволновало? Что за интуитивная искра мысли заставила его чуть не подпрыгнуть на стуле? Всем известно, что отец любил маму, любил так, что не взял другой жены после ее гибели, хотя мог сделать это тысячу раз. Это не секрет. И все же… Тирион снова положил книгу, на этот раз бережно закрыв. Странно, а так она не хрустит, пронеслось в мозгу, но на этот раз он был готов к появлению неожиданных мыслей, метнулся и поймал птичку за хвост. Хруст, значит. Он пальпировал несчастную книжку, как опытный диагност. Так и есть! Корешок. Этот странный хруст. Он вооружился лупой, пинцетом, врубил свет так, что иные операционные бы позавидовали. Тонкая полоска торчала в корешке, вроде пленки, потому и хрустела. Он подцепил ее осторожно и потянул за корешок бережно. Наконец три кадра пленки, захваченные краем пинцета, повисли перед его лицом. Не отпуская своей находки, он высвободил одну руку, надел тонкую перчатку и открыл сканер. Скоро он узнает тайну этого альбома. Казалось, результатов сканирования он ждал вечность. На двух первых кадрах были два человека, на третьем — трое, это было понятно и до сканирования. И вот он видит их на большом экране. С левого края отец — он видел другие его фотографии этого возраста. В центре же была девушка, смутно похожая на… на… Он споткнулся о собственные мысли. С верхней фотографии на него смотрела мама. Длинные распущенные волосы, великолепнейшие золотые кудри, окутывающие лицо пышным облаком. Отец зарывается в них носом, дуя ей куда-то в сторону уха. Она усмехается. Дурачатся, по-видимому. Второй кадр, следующий за ним, там они уже серьезны и смотрят куда-то не в камеру, словно кто-то их спугнул. Лица напряжены, в них общая тревога, одна на двоих, словно до того они делали съемку для себя, а потом вдруг что-то случилось. Кошка снесла фотоаппарат, цунами накрыло берег, ребенок проснулся… Он этого не узнает. Третье фото. Теперь их трое. Слева отец с тем выражением лица, которое станет много позже его постоянным: жесткий, тонкогубый, в линию сжатый рот, подбородок, словно высеченный из камня. По правую руку от матери появляется еще один юноша с длинными светлыми волосами, белыми, скорее всего, на пару тонов светлее материнских, глаза же темные, почти черные, так что не видно зрачков. Эльфийская красота и что-то пугающее в лице, непонятное, но гнетущее. Мама же явно не хотела этого снимка, она отшатнулась назад, завела обе руки за голову, так что острые локти, так похожие на серсеины, торчали высоко над головой, как два крыла, а ладонями собрала волосы в хвост, туго натянув вокруг головы. Никогда бы не подумал, что такая ерунда, как смена прически и выражения лица, так меняет человека. Только что он видел на фото мать, а теперь видит Молчаливую Сестру. Эти ее высокие скулы и напряженный взгляд. Совершенно не такой, как на первых двух фото. Маска безразличия и ледяного спокойствия. Раз за разом он скользил вверх-вниз по полоске фото. JL значит. Разумеется, J — не только Джейме, но и Джоанна. Этого не может быть. Не может. Нет.