Последнее имя

      Они обедали вместе в огромной каюте Арьи. Ей принесли похлебку из куриной грудки, сдобренную розмарином, а Якен ел оливки из серебряной пиалы, запивая их маленькими глотками розового вина.       Как только они спустились с палубы, безликий откуда-то из складок своего плаща извлек большой розовый апельсин и протянул его Арье. Теперь сочный и спелый плод лежал перед ней очищенный и разделенный на дольки в одну из которых она жадно вонзилась зубами. Капля апельсинового сока побежала по острому подбородку. Безликий, сидевший напротив, с интересом наблюдал за этим действом. Слизнуть бы сейчас эту сладкую каплю, а потом целовать долго и глубоко в ее тонкие губы. Пока хватит дыхания.       Мужчина и не думал прятать это свое желание. Оно столь явственно читалось в серо-голубых глазах, что Арья смутилась. Это трогательное смущение и легкий розовый румянец, совершенно бессмысленные после той ночи в Браавосе, сводили его с ума.       Той ночью она тоже смущалась и дрожала, то ли от робости, то ли от гуляющего в комнате ветра. Дрожала, пока безликий не обнял ее.       Все безумие, что было потом, еще долго изводило его, лишало покоя, просачиваясь во сны и воспоминания.       Он ведь был никем до встречи с ней, много лет шел к этому. Якен и сейчас помнил тот день, когда получил вместо одежды послушника хитон жреца. Он стоял на коленях рядом с черным прудом, подле него стоял добрый человек, положив руку ему на плечо. — Мальчик мой, — произнес жрец, — сегодня останутся позади годы твоей учебы и послушания, но истинные твои испытания только начнутся. Путь наш опасен, тернист и весь состоит из лишений. Понадобится много мужества, чтобы пройти его до конца. Нет на нем ни славы, ни почестей. Безликий это тень, туман, ветер…. Безликий вручает бесценный дар и исчезает, словно никогда не существовал. Посему, я должен спросить тебя: готов ли ты ступить на этот путь и быть верным дороге, которую выбрал? — Готов, — ответил он тогда, не колеблясь. — Готов уплатить Многоликому Богу цену в свою жизнь? — вкрадчиво продолжал жрец. — Готов… — на этот вопрос Якен уже ответил несколько лет назад, переступив порог Черно-Белого Дома. Мог ли теперь быть другим его ответ, после стольких дней, проведенных в полумраке обители. — Так скажи мне, кто ты теперь? — Никто.       После жрец протянул ему сложенное вчетверо одеяние, черное справа и белое слева.       Он должен был остаться никем до конца своей жизни. Без родных, без друзей, без чувств. Есть только служба и долг перед Многоликим Богом. Очень долго никакой другой жизни для него не существовало.       Смерть чище и благороднее жизни с ее непременными страхами, обидами, интригами, ненавистью, жадностью… Дар их ценен тем, что избавляет человека от всего этого. Очищает его.       Если бы он только знал, что случится потом, когда спустя несколько лет его спасет угловатая девчонка-худышка, а он протянет ей монету ордена и предложит идти с ним.       Ну, откуда она такая: упрямая, дерзкая, смелая, гибкая, как ивовый прутик и ловкая, как кошка? В ней не было ни капли смирения других послушников, а силы воли хватало на легион. С тех пор как она вошла в черно-белые двери, ей не делали скидок ни на возраст, ни на пол, а она ни разу слова поперек не сказала и никогда не жаловалась. Ни на работу до позднего вечера, ни на синяки, ни на ожоги от ядов, ни на слепоту. В ином здоровяке, закованном в латы, не отыщется столько твердости духа, сколько ее таилось в этой хрупкой девочке. Все это восхищало безликого.       Но, однажды он увидел ее совсем другой: она стояла на моле без единого клочка одежды, дрожа, словно осенний лист. Холодный морской ветер пронизывал ее до костей, а она гладила большим пальцем эфес тонкого клинка, который привезла с собой в Браавос, а затем провела кончиками пальцев по лезвию, словно предмет в ее руках был живым, не простым куском кованой стали. Большие серые глаза, и без того всегда грустные, наполняла невыразимая тоска и боль. Подбородок ее дрожал, но она не заплакала.       Нет, она не выбросит клинок в море, понял он, возможно раньше, чем это поняла она сама. Слишком дорог ей этот подарок.       В том, что клинок девочка получила в дар, а не украла у какого-нибудь простачка, безликий не сомневался. Это подарок, причем от человека, который многое для нее значил.       Произошло так, как он и предполагал: простояв на берегу еще с минуту, она решительно развернулась и торопливо зашагала обратно к храму, спрятав меч под одной из ступеней.       Тогда безликий понял, что девочка никогда не отречется от себя и вновь восхитился этой совсем не детской стойкостью. Знает ли она, на что себя обрекает? Знает, чего ей будет стоить скрывать ото всех правду? Многоликий Бог не отпустит того, к кому однажды прикоснулся, он будет требовать своего. С людьми она справится, а с Богом не сможет.       Но время шло, а она справлялась. Трудности и испытания, казалось, делали ее лишь сильнее, подобно валирийской стали, становящейся острее и тверже от многотысячной перековки.       Постепенно худая девчонка превратилась в симпатичную бойкую девицу с роскошными каштановыми волосами, которые жрица помогала ей каждое утро заплетать в тяжелую косу.       Она получила первое задание, потом второе, третье… Всякий раз доказывала, что ее недооценивали совершенно напрасно. Она знала, как посмотреть, что сказать, как обратить на себя внимание всех, если это понадобится, знала, как сделаться тенью или вовсе невидимой, если нужно было остаться незаметной. А убивала всегда быстро и хладнокровно, словно для того и родилась. Откуда это в ней?       Позже безликий узнал, чего ей это стоило. Однажды он не увидел девушки на завтраке вместе с остальными и отправился в ее келью сам. Она сидела на полу, привалившись к каменной стене спиной, сжав кулаки с такой силой, что ногти почти до крови впились в ладони. Мыслями она тогда была не в храме, не в Браавосе, а может, и вовсе не в этом мире.       Безликий тихо опустился на пол и сел рядом. Сколько тогда прошло времени, он сказать не мог. Они просидели вдвоем в ее келье до тех пор, пока она не повернулась к мужчине и не спросила: «Я пропустила завтрак?» — Да, — улыбнулся он в ответ, потирая затекшую ногу. — И обед, похоже, тоже.       С того дня он частенько заглядывал к ней, после ее возвращения с поручений ордена. Обычно, под вечер, он приоткрывал дверь, и если видел, что она сидит и строит рожицы зеркалу или уже уснула, тихо затворял ее. А если замечал, что она вперилась в противоположную стену пустыми глазами или беспокойно металась по постели, оставался с ней до тех пор, пока она не уснет. Однажды добрый человек заметил это. -Мальчик мой, ты помнишь, что я говорил тебе про наш путь? — спросил жрец на следующее утро, после молитвы. — Он тернист и опасен… — Верно. Стоит ли делать его вовсе неодолимым?       После этого разговора, безликий решил оставить свой глупый ежевечерний ритуал. В конце концов, он даже не был уверен, что в моменты своей отрешенности девушка понимает, кто с ней рядом. Но, той же ночью, с пугающей остротой, понял, что пробираться каждый вечер на нижний уровень необходимо в первую очередь ему самому. Теперь он знал, что не сомкнет глаз, если не увидит ее, мирно спящую в своей каменной нише под двумя шерстяными одеялами.       После долгих и тщетных попыток дать объяснение всему происходящему, безликий, наконец, решил, что ему просто жаль девчонку, которая так рано осталась совсем одна и вынуждена была столкнуться с самыми неприглядными сторонами этой жизни.       Спустя неделю, она должна была отправиться в город следить за своей следующей жертвой. Платья она не любила и выбрала для своей вылазки легкую льняную сорочку, кожаные бриджи и кожаную жилетку, облегавшие ее словно перчатка. Со своими густыми каштановыми волосами она сама не справлялась, в этот раз жрица забрала их наверх, сколов множеством длинных шпилек и открыв красивую тонкую шею. Кем бы девушка ни называла себя, сколько бы ни рядилась в лохмотья, а свое происхождение не спрячешь. Вся она была тоненькая и хрупкая, словно стеклянная статуэтка.       Уже стоя в дверях, она обернулась и бросила взгляд на большой зал. Через мгновение она затворит за собой тяжелые двери и останется одна за стенами обители, а на город скоро опустится ночь. Отчего он никогда не думал об этом раньше? Что, если с ней что-нибудь случится? Что, если сейчас, в этот самый миг, он смотрит на нее в последний раз? Захотелось схватить ее за руку и просить: «девушка должна пообещать, что будет осторожна!..»       Тогда у него достало благоразумия не двинуться с места, но возвращаясь в тот вечер к себе, безликий твердо знал: то, что он чувствует, не имеет ничего общего с жалостью. Тогда же он впервые, после того как пришел в обитель, попытался представить, какой могла бы быть его жизнь, останься он в миру. Однажды он услышал, как она говорит верховному жрецу: — Если хотите, чтобы я ушла, я уйду, но в Королевскую Гавань не вернусь. — Не важно, чего я хочу, дитя, — отвечал старик. — Возможно, сам Многоликий Бог привел тебя к нам. Может статься, что ты его дар.       Проклятый дар, мысленно добавил безликий, да так и прозвал ее про себя.       Позже произошло и вовсе недопустимое… Они фехтовали на берегу моря, не давая друг другу спуску уже почти час, забыв и про время и про осторожность. Когда уже казалось, что победителя в этой схватке не будет, уставшая, она облизнула свои приоткрытые высохшие губы…       Безликий замешкался лишь на мгновение, но этого мгновения было достаточно. Он даже не сразу понял, что произошло. Сообразил лишь, когда увидел на левом плече быстро расползающееся красное пятно, а она, довольная собой, стояла напротив и улыбалась. Со злости то ли на нее, то ли на себя, безликий схватил ее за ткань сорочки, притянул к себе и… поцеловал. А она ему ответила.       После этого из проклятого дара она превратилась в наваждение. Больше не было дня, часа, минуты, когда бы он не думал о ней. Замечая ее днем в зале, метущую пол, он радовался, что послушникам не полагается капюшонов, иначе он не увидел бы, как она торопливо откидывает с лица выбившийся каштановый локон. Уходя последним из трапезной, он, словно невзначай, прикасался к тому месту на столе, где минуту назад лежала ее рука, а дерево еще хранило тепло ее кожи. Вечерами, в своей келье, проводя пальцем по тонкому шраму на плече, безликий вспоминал вкус ее губ. Неуступчивых и дерзких, как и она сама.       Вскоре он увидел ее плачущей. Она вернулась из дома сестры… До этого момента безликий никогда не видел ее слез. Строго говоря, не видел их и в тот раз: она стояла у распахнутого окна спиной к нему, обхватив себя руками, лишь узкие плечи коротко вздрагивали. Теперь она была не смелым бойцом или волком, жаждущим мести. Она была просто плачущей девушкой, а первым его желанием было тихо подойти сзади и обнять. Один Многоликий знает, чего ему стоило сдержать этот порыв.       А спустя два дня после этого эпизода, случилась та ночь. Безумная, полная безрассудства, нежности и какой-то отчаянной близости двух людей, уставших бороться с собой и друг с другом. Ночь, после которой вся его предыдущая жизнь утратила смысл. Стала невыносимо пресной и безвкусной.       Она пришла к нему сама, пытаясь спрятать страх и неловкость за напускной решимостью. Увидев ее тогда, испуганную и взволнованную, безликий понял, что не удивлен, что долго ждал от нее этого шага, а сам на него не решался, лишь потому, что боялся напугать и оттолкнуть ее от себя. Он все же спросил тогда, понимает ли девушка, что делает и увидел ответ в её глазах.       Проснувшись наутро один в корчме, он уже знал, что по-прежнему больше не будет. Никогда. В обитель он не вернется. Следом мелькнула мысль, что слишком уж быстро он сдался. Предать все, во что верил, оказалось очень легко: достаточно было почувствовать ее срывающееся дыхание своей щекой. Вчера, прижимая ее к себе, нагую и дрожащую, шепча слова, которые никогда не произносил даже про себя, обещая не отпускать от себя никогда и никуда, он и думать, забыл о своем долге и о своем боге, которому вверил свою жизнь много лет назад.       Теперь, сидя напротив нее и сжимая в своей ладони ее руку, всякий раз, встречаясь взглядом с большими серыми глазами, безликий ясно понимал: случись ему выбирать сызнова, он выбрал бы ее опять… и опять… и опять…       Не зная, куда девать глаза, Арья скользнула взглядом по каюте. По кровати с высокой периной на которой она пролежала четыре дня, терзаемая жаром и бредом и по тахте, стоящей рядом. — Ты все это время был со мной? — Разве человек не обещал быть всегда рядом? Обещал, с грустью подумала Арья, а Йорен обещал отвести меня в Винтерфелл, а Дондарион обещал продать Роббу…       Хотя, из всех обещаний, данных ей, лишь слова Якена воплотились в жизнь.       Под вечер, как и обещал Якен, у кромки горизонта появилась долгожданная земля.