Симфония боли

В замкнутом пространстве без окон жизнь течёт совсем по-другому. Не жизнь даже – существование, стылое и затхлое, в вечном тусклом свете запылившихся ламп. Теон, кажется, уже целую вечность не видел солнца, не выходил на улицу, не вдыхал свежего воздуха – с того самого вечера, когда его, связанного, с окровавленной ногой, заволокли в подвал после неудачного побега. Сказать по правде, он уже давно не знал, какое сейчас время года. Сколько он провёл в подвале под Дредфортом? Месяц? Два? Полгода? Уж точно достаточно времени, чтобы навязчивое желание курить, сводившее с ума поначалу, постепенно сошло на нет, а затем и вовсе исчезло. Достаточно, чтобы с горем пополам зажила бесконечно гноившаяся рана на ноге, оставив после себя хромоту. Достаточно, чтобы заболеть и так надоесть болтонскому сынку своим кашлем, что тот приказал бросить в угол кучу тряпок – пленнику вместо постели. Достаточно, чтобы подвинуться рассудком. Дни отмечались лишь приходами Рамси после школы, недели – выходными, когда хозяин появлялся на пороге с самого утра. И все они были пропитаны такой болью и страхом, что Теон давно перестал их считать, забитый до отупения и равнодушия ко всему, что не пугало и не делало больно. Ко всему, кроме своего мучителя. Любимым развлечением у Рамси была, как он сам говорил, «резьба по коже». «Кто-то по дереву любит вырезать, но, как по мне, твоя тушка — лучший материал, — рассуждал маленький ублюдок с милой, почти ласковой улыбочкой, крутя в руке свой проклятый балисонг. — Ты ведь не против, Вонючка?» Последний вопрос звучал риторической издёвкой – под мерные щелчки половинок рукояти; лезвие то пряталось между ними, то высвёркивало – хоть бы ты себе пальцы, урод, отчикнул… Вонючка (Теон! Хотя бы в мыслях он ещё оставался собой) был, конечно же, против – когда тонкое лезвие впивалось в едва зажившую кожу, вспарывая кровавую корку и вырывая постыдные вскрики боли. Когда Рамси жёстко вцеплялся в его волосы или ухо и с силой ударял головой о балку дыбы. Когда приближался к пленнику и застывал на расстоянии трёх дюймов – маленькая мордатая мразь с чокнутым взглядом и хищно раздувающимися ноздрями, – жрал свою живую игрушку взглядом и наслаждался причиняемой болью. Вскоре он начал снимать Теона с дыбы сам. После каждой пытки, медленно и с удовольствием. Отвязывал сначала ноги, заставляя сквозь зубы выть от боли в вывернутых плечах, – а потом и запястья. Не гнушаясь кровью, которой заляпывал его пленник, маленький палач обхватывал горячее полубезвольное тело – такое тощее, что поднять можно было без труда, – и нетерпеливо притискивал к себе. Теон едва стоял на ногах – а Рамси сжимал его то ли в собственнической хватке, то ли в бесцеремонном подобии объятий – как обнимают неодушевлённый предмет вроде подушки, неспособный испытывать нежелание или неудобство, – сжимал крепко-крепко, глубоко и с наслаждением дыша. Впитывая чужую дрожь и боль… Теон не смел шевельнуться, замирал в руках малолетнего маньяка – сейчас, после пытки, эти руки были аккуратными, почти нежными. «Больно?..» – упоённо, ласково урчал Рамси у самого уха – а в его голосе, резком и совершенно детском, ясно слышалась хищная улыбочка. И стискивал сильнее, так, чтобы в растравленных ранах на всю грудь отпечаталась каждая пуговка и складка его рубашки, каждая заклёпка и ремешок безрукавки. Так, чтобы темнело в глазах, а из глотки лез позорный скулёж, который от очередного резкого движения срывался в короткий стон – ещё более стыдный, похожий на обрывок рыдания. «Больно, Вонючка?..» – и горячее, шумное дыхание всё чаще прерывалось, а рукоятка сложенного ножа холодила спину, заставляя сильнее дрожать. И в эти минуты Вонючка (Теон!) искренне ненавидел своего мучителя. Ненависть не могла стать сильнее даже тогда, когда одновременно с резким выкриком «отвечай!» хватка вдруг разжималась и его сшибал с ног тяжёлый удар в челюсть. Упасть на пол чаще всего было спасением. Уронили – значит, надоел. Значит, полапают, может быть, немного за лицо и свалят наконец. До следующего раза. Теон сжимался в комок на холодном полу и закрывал глаза, дурея от раздирающей боли: десятки маленьких надрезов на груди, животе, руках, вывернутые из суставов плечи, истёртые до мяса запястья… Хор сигналов бедствия от тысяч болевых рецепторов сводил с ума. И всем своим туманящимся сознанием мальчишка желал одного: прекратить это. Навсегда. Неважно как. *** «Убей меня», – попросил он однажды полушёпотом, когда голос уже сорвался от криков. «Во-первых, на "вы" и "пожалуйста, милорд", – терпеливо, с безразличной мордашкой поправил Рамси – с таким металлом в голосе, что по спине пробежался холод от предчувствия страшной боли. – А во-вторых, – усмехнулся весело, приподняв аккуратные бровки, – что мне толку с тебя мёртвого, Вонючка?» Теон уже мало что соображал в тот день (вечер? ночь? утро?). У него была Цель. А терпения уже не было – кончилось резко и бесповоротно, вместе с остатками рассудительности. «Никакой я тебе не Вонючка, – монотонно, сипло: сил осталось только на ненавидящий взгляд. – Я Теон Грейджой. С Железных Островов. А не твоя грёбаная игрушка». «Ты хреновый пёс», – холодно процедил Рамси – зловеще, негромко, с той самой отстранённостью, за которой пряталась самая сильная ярость, – но Теону уже не было страшно. Он шёл по верному пути к своей Цели – довести ублюдка до слепого бешенства и наконец-то освободиться навечно. «Нет, не пёс. Я задолбался играться с тобой, ты, больной, отвратный, жалкий извращенец. Я никогда не был твоей собственностью и не буду. – Голос окреп и уже почти не прерывался: свою последнюю речь Теон просто обязан был произнести достойно! – Если бы ты не прятался трусливо за своих людей, я убил бы тебя, как крысу. Каждое твоё прикосновение – мерзко, то, как ты прёшься от всего этого… Надеюсь, однажды ты сам сдохнешь от боли». Рамси отшатнулся. Бледный, с остановившимся взглядом и застрявшим в горле вдохом – как от удара под дых. Сначала задрожали руки, одна из которых сжимала нож, потом – искривившиеся побелевшие губы… «Сейчас, – подумал Теон. – Сейчас всё закончится». Ему было легко и почти радостно – впервые за всё это время. Злой и весёлый азарт на время вернул его к жизни, дал силы оскалиться: не худший способ распрощаться с жизнью из тех, что остались возможными… «Не беспокойся об этом, – тихо и раздельно произнёс Рамси – ломким, совершенно чужим и мёртвым голосом – и шагнул вперёд. – Моя боль всегда со мной. Но я щедрый и люблю делиться». «Твоя… боль?! Утонувший Боже, вот страдалец! – смех Теона походил на хриплое полузадушенное карканье – он бы сам такого испугался, если бы ему не было так глубоко наплевать на всё в свои последние секунды. – Ты ещё и сопливая девчонка ко всему, никчёмный ублюдок…» Нож крутнулся в руке – почему-то сложенный, рукоятью назад. Шаг навстречу, замах – Теон не выдержал и зажмурился навстречу смерти, не успев, да и не захотев стереть с лица язвительный оскал. И в следующую секунду его стёр хрусткий металлический удар – в зубы, взорвав голову нестерпимой болью. Ещё и ещё, с яростью, с утробным рычанием – Рамси молотил дерзкую тварь рукоятью ножа, пока губы не превратились в ошметья, пока рот не наполнился осколками зубов, которые текли наружу вместе с кровью под совершенно безумный от боли животный вой. «Ты – не засмеёшься – никогда больше!!!» Последний удар – в голые искромсанные дёсны, когда уже нечего было выбивать. «Ты понял?!!» Пленник взвыл, брызнув изо рта алыми ошмётками. «Ты – Вонючка! Навсегда, навеки! Ты понял?!» Двенадцатилетний Рамси не знал, как ставятся психологические блоки. Его всегда больше интересовали свежевание и пытки. Жрать чужой ужас и боль, аккуратно снимать полосы кожи, оставляя гладкую обтекающую кровью плоть, – разве это идёт в какое-то сравнение с мутной психологической нудятиной? Но сейчас, неслышно скуля от собственной боли и огромной, как целый мир, обиды, он подсознательно это и делал – ставил блоки. Связывал то, что хотел навсегда выжечь из рассудка жертвы, со всем ужасом и страданиями, которые только мог принести в своих трясущихся побелевших руках. Блок на имя «Теон Грейджой». Блок на смех. Блок на любую дерзость. Рамси остановился, когда истерзанное существо, висящее на дыбе, перестало на что-либо реагировать. Отвязал и сбросил на пол – брезгливо, как гниющую падаль, избегая лишний раз коснуться. От одной мысли о том, что он доверял этой лицемерной мрази, наслаждался её дрожью, держал в руках, мурлыкал, аккуратно наглаживал лезвием ножа, – хотелось блевать. «Я тебя ненавижу», – сообщил мальчишка распластанным на полу окровавленным останкам – устало, будто прожил уже сотню лет. *** Впрочем, Вонючка не сдох. Выносливая чёртова тварь, оклемался и уполз за ночь в угол, куда вёл от дыбы широкий кровавый след. Рамси был почти рад увидеть его живым, когда спустился после школы в подвал: мерзавец не отделался так просто, он продолжит расплачиваться! «У меня есть для тебя ещё несколько уроков! – с улыбкой сообщил юный маньяк в ответ на затравленный взгляд с изуродованной, полной ужаса физиономии. – И даже одна игра – пожалуй, начнём с неё. Спорим, ты будешь умолять меня отрезать тебе палец? Выбирай какой». *** Что ж, Рамси победил в своей игре. Через пару дней, когда оставленный без кожи мизинец – голая кровавая плоть, которая сохла и трескалась до кости – начал болеть так, что сводил Вонючку с ума, тот взмолился отрезать его. И прежде чем выполнить эту просьбу, Рамси поставил ещё один блок – на насилие без команды. По всем новоизученным правилам. «Без моего приказа ты не посмеешь даже защищаться, даже оттолкнуть кого-то», – невинно пояснил он, жёстко разминая пальцами неестественно тонкий шершавый прутик, в который превратился мизинец живой игрушки: трясущаяся кость и немного воспалённого мяса, облазящего кровавыми корками. Таких воплей Рамси ещё никогда не слышал – но надоели и они, и обезображенный палец, отсеченный ударом ножа, покатился по полу. «Заткнись, – холодно и почти беззлобно, вместе с ударом в лицо. – И повторяй, что усвоил». Не можешь сам защищаться и нападать – значит, не выживешь в Вестеросе, а тем более на Севере. Значит, абсолютно беззащитен и зависим. Это полностью устраивало Рамси. И это было только началом. *** День за днём, неделя за неделей – болтонский герб на груди живой игрушки дополнялся всё новыми деталями: каждый штришок Рамси вырезал не по одному разу, тщательно и аккуратно, поверх прежних ран. Но уже без того любования, что раньше: Вонючка лишился его доверия. Лишился всякого подобия симпатии. Вонючка был теперь просто куском мяса, периодически орущим. И удовольствие от его боли было колким и сухим, мстительным – жалким подобием прежнего, от которого дыхание перехватывало и будто током шибало вдоль позвоночника. Но останавливаться Рамси не желал. Однажды его осенило, что фигура ободранной жертвы на гербе будет отлично смотреться, если её выполнить шрамами от ожогов – и, реализуя эту идею, юный палач вбил игрушке для пыток ещё пару блоков. «У меня нет прошлого! Я Вонючка из Дредфорта! Принадлежу моему хозяину! Господину Рамси Болтону!..» – рыдая от боли, выл пленник – почти неразборчиво из-за отсутствия зубов, – когда раскалённый металл с шипением вплавливался в измочаленную надрезами кожу. Рамси не был уверен, хочет ли он, чтоб ему принадлежал такой отвратительный предатель. Но навязать свою волю поверх грёбаного «никогда не буду твоей собственностью» было жизненно важно. Навязать в качестве единственной аксиомы – и сломать остатки воли этого дерзкого подонка. Сделать его вещью, пусть и ненужной. «Ни слова поперёк! Никогда не дерзить! Подчиняться во всём!..» – истошно выл, повторяя за хозяином, дымящийся, воняющий палёным мясом раб. Рамси использовал знания из книг по психологии – смог-таки осилить их теперь, когда появилась мотивация. Неожиданность и непредсказуемость – как ключ к успеху. Предел психической выносливости – после него страх вызывает оцепенение или хаотические метания. Иллюзия выхода и невозможность им воспользоваться – ввергает в панику. Страх перед неизвестностью – сильнее любого реального страха. Физическая и моральная усталость – усиливают покорность. Ожидание смерти – чем дольше, тем страшнее. Он пользовался всеми способами доведения до паники. Он разрушал личность Вонючки до основания – и запрещал себе даже как собаку воспринимать эту тварь, потому что с собакой, верным и любящим существом, не поднялась бы рука так поступать. Холодное презрение и планомерная ломка психики – за этим и прошёл остаток года. Вонючка превратился в тихую безвольную тень, мусор под ногами хозяина. Он спал на полу, сидел на полу, жрал с пола – как уж получалось, никого не волновало отсутствие всех передних зубов. У него не осталось эмоций, кроме страха. Подвал окончательно стал его миром, а хозяин и боль – единственной связью с реальностью. *** «Завтра у меня день рождения, – небрежно бросил Рамси как-то вечером. – В школе будет вечеринка допоздна, так что делай тут что хочешь». «День рождения, милорд?.. – пролепетал, заикаясь, Вонючка. – Но… это значит, что… прошёл год?» «Ты сообразительный». «И вы можете получить нового… щенка, – голос игрушки для пыток упал до обречённого шёпота. – Вы убьёте меня теперь, милорд?» «А нет, я ошибся, ты тупой, – махнул рукой Рамси. Окинул питомца скептическим взглядом – и, цапнув за отрепья, подтащил ближе. – Головой думай, Вонючка. Голова вот здесь. – Он звонко стукнул живую игрушку по затылку прямыми сложенными пальцами. – Нового щенка придётся ломать с нуля. Если бы я любил ломать, ты наскучил бы мне, как только покорился. А я с тем, что скучно, не вожусь, мне скукоты и в школе хватает. Выходит, я не слишком люблю ломать. Я люблю ломаное. Мягенькое, – проникновенно поделился Рамси, стиснув голову Вонючки за виски. – Но не тебя, кусок дерьма! – Мордатая физиономия юного Болтона омрачилась неприятным воспоминанием – и он оттолкнул пленника пинком. – Пошёл нахрен». *** «Как, он ещё жив?» – удивился Болтон-старший, заглянув как-то раз в подвал. «Учусь сдерживаться», – невозмутимо ответил Рамси. «Выглядит неважно. Добей, пока он сам не сдох. Год прошёл – могу привезти нового». Мальчишка оглянулся на игрушку для пыток, забившуюся в угол под взглядом его отца. Презрительно фыркнул. «Да, выглядит как грязный трусливый кусок мяса. Но это мой кусок мяса. Надоест – тогда добью». Холодно усмехнувшись, Русе пожал плечами и вышел. Вонючка выволокся из угла, подковылял к хозяину. Уцелевшие пальцы, судорожно скрюченные, жались друг к другу, а руки – к груди; нервно подёргивающийся ссутуленный раб выглядел очень смущённым и, казалось, даже благодарным. «Исчезни, дерьмо, – плюнул Рамси. – Позоришь меня своей мордой». Отступление было недостаточно быстрым – мальчишка раздражённо пнул живую игрушку и услышал тихий жалобный взвизг, почти как собачье скуление. И где-то в глубине – то ли в груди, то ли в горле – шевельнулось что-то тоскливо-сладкое, будто тень удовольствия от пыток в самом начале, год назад, до Вонючкиного предательства. Рамси неторопливо загнал пленника в угол; тот жался к стене и в ужасе трясся: жалкий, запуганный, покалеченный – идеальный. «Надо же, как запаниковал, – ровным, почти безэмоциональным тоном отметил юный Болтон. – Боишься, что буду мучить?» «Д-да, боюсь, милорд...» – смиренно признала игрушка для пыток, не поднимая взгляд. «Стало быть, не хочешь этого, Вонючка?» «Как будет угодно моему господину...» Рамси чуть улыбнулся и оттрепал живую игрушку за ухо – с той силой и жёстокостью, чтоб вызвать тихий скулёж и пару вскриков, не больше. В конце концов, правильные ответы нужно поощрять. «Принесу тебе новое тряпьё, – милостиво сообщил Рамси. – Сможешь выйти из подвала, ходить со мной по замку. Ты счастлив, Вонючка?» Пленник наконец поднял взгляд – выпуклые, мокро блестящие, насквозь больные глазищи, огромные на отощавшем грязном лице. «Да, конечно, я счастлив, милорд!» – искренне заверил Вонючка.