Несколько историй

Хочешь жить – умей вертеться. Отец часто повторял эту поговорку – вот, вспомнилась. Вертится в голове, никак не прогнать, словно надоедливую муху. Хочешь жить – умей вертеться. Вот же...прицепилась! Хотя, так разобраться, прав был старик, во всем прав. Хочешь жить – умей вертеться. Разве нет? При нашей-то жизни? Не сумел вовремя в нужную сторону повернуться – все. Понимал этот отец, и мне завещал, а я уж его не посрамил, научился…вертеться-то. Потому что жить хотел, конечно. А кто не хочет? Все хотят – правильно. Значит – верно – умей…вертеться. Я вот умел. И потому жив. А не умел бы, и не жил бы. Да…так и есть: хочешь жить…Вот, черт! Никак не отвязаться. А может, кто ж его разберет-то сейчас, надо было как-то иначе? Пусть бы она в два, в три, в десять раз короче была, но было бы в ней что-то…настоящее! Вон как у принца нашего или у девчонки этой. Сколько там ей было? Двадцать? Всего-то. А она успела… Вон чего натворили! Даже я, и то сейчас, не могу по-другому, хотел бы промолчать, чтоб никто не узнал никогда, но мы ведь все там стояли, все эту розу нюхали. Вот и лезет наружу правда, никак не остановишь. Больно, тяжко сейчас-то, после стольких лет во всем каяться, а ничего не попишешь – понюхал цветочек и хоть разбейся, не сможешь уж промолчать. И принц наш то же говорил, только он красиво это говорил, как он один у нас умеет – стихами. А я? Да где уж мне? Мне, правда, грамота хорошо давалась, и отец заставлял: учись, сын, ума набирайся, пригодится в жизни. Хочешь жить – ну, вы знаете. Отец мой старшим лакеем при дворе Луи Десятого был, и все мечтал, чтоб я, сын его любимый, единственный «в люди вышел». Хотя я сам считал тогда, что и лакеем тоже неплохо, и почет тебе, и доверие. А самое главное, ну, что сделать, молод я тогда был, глуп, наивен, сам все понимал, но… Она была рядом! И ничего мне не надо было. У короля нашего три дочери было, как в сказке: старшая – умная, средняя – добрая, а младшая - самая прекрасная. Нет, я даже тогда, в семнадцать-восемнадцать лет не был совсем уж круглым идиотом и понимал, не про меня сокровище, нечего и мечтать. Она даже не посмотрит в мою сторону, не то, чтобы внимание обратить, не говоря уж о…Словом, ни на что я не надеялся, ну, разве что просто быть рядом. И служить ей, конечно же, верой и правдой. Словом, принцесса и ее верный…нет, на рыцаря я не похож. Какой из меня рыцарь? Чего уж там – лакеем родился, лакеем и умру. Принцесса и ее лакей. Она меня не замечала, а я служил – ей, сестрам ее, родителям, а потом и мужу. Словом, все, как и должно быть, но почему-то было больно. Ну да, да, понимал я, что до нее мне, как до луны, но… Все равно – несправедливо! Нельзя принцессе без принца, скажете? Так и он не принц. Всего-то граф. Хотя, конечно, граф – не лакей. Но и мне судьба улыбнулась: она меня все же заметила, оценила! Сразу после свадебного пира подошла к мужу своему и сказала: «Граф, этот человек уже довольно давно у нас при дворе служит, и у меня ни разу не было повода на него пожаловаться, пусть он останется при нас, мне кажется, ему можно доверять». И я остался. Хотя двумя днями раньше мне сам его величество Анри Второй предложил быть его личным камердинером. Я ж заветы-то отцовские помнил, несмотря ни на что: хочешь жить - умей вертеться, - и старался, «вертелся». И хорошо, видно, вертелся, раз такие важные господа, как канцлер наш и сам король Абидонии меня заметили. Не говоря уже о ней. Но король на старшей принцессе женат был, а канцлер – на младшей. Это все и решило, повернулся я в его сторону, и служил на совесть. Не ему, конечно же, а ей. Но про то только я один и знал. Если бы король на ней женился (ведь хотел сначала, когда еще принцем иноземным был и свататься приехал, но тогда не стал бы он королем, а, видно, очень уж ему хотелось), я бы ему служить стал. На совесть, так, что не придерешься, потому, как крепко во мне наука отцовская сидела. Но он на старшенькой женился, и, значит, решил я, не судьба мне королю служить. В общем, стал я верным и преданным слугой нашего канцлера и…принцессы моей прекрасной. Поначалу думал, не так уж трудно будет, какая наша служба лакейская – принеси, подай, убери. Да, ваша милость, будет сделано, ваша милость, как прикажете, ваша милость. Выполняй исправно приказы, подчиняйся. А потом началось! Господину моему спокойно не сиделось, с королем он не ужился, как говорят, характерами не сошлись. Ну и…теперь все знают, что он с королем и королевой сделал, и не без моей помощи. Она ведь тоже… всегда и во всем с ним согласна была. Любила наверное или… Не знаю. Знаю только, что не мог я допустить, чтоб ей плохо было, чтобы она пострадала. Не знаю, о чем наш канцлер думал и чего желал, не знаю, зачем она так за него держалась, почему во всем и всегда горой за него стояла, но сам я всегда хотел только одного: чтобы ей было легче, хоть чуть-чуть, самую малость. А дальше больше: кукольники эти, артисты, поэты, просто недовольные, про всех нужно было узнать: кто, что, как, когда и где сказал, где добавить, где приукрасить. Незаметной тенью пробраться в трактир какой, или просто под лестницей во дворце затаиться, слушать, запоминать, записать и на доклад. А там уж…не видели с тех пор бедняг этих, знамо дело, на Острове Берцовой Кости сгинули. Допросы канцлер лично всегда вел, а она всегда при нем. Ну и я при ней – под дверью. А она всегда такая задумчивая из кабинета мужниного выходила, уставшая. Но я, конечно же, сказать ей ничего не смел: ни утешить, ни поддержать. Так годы и шли. Служба моя своим чередом шла, ну а дальше вы знаете. Роза эта расцвела, и…словно ветром, ураганом разметало, разбросало все, чего мы, то есть, господин мой добился за эти годы. Всю правду про него узнали, даже я и то не сдержался, выболтал Патрику, что хозяин мой отравить его задумал. Так что, тяжелое для канцлера потрясение было, и он, знамо дело, не вынес. А кто выдержит, когда вся правда про тебя наружу выплывает, тем более такая. Да… А девушку эту жалко. Хоть и под ногами путалась вечно, и Патрику нашему помогала, стишки его зловредные прятала, а все одно жалко. Молодая ж еще была. Хотя сам я, каких-то два часа тому назад, чуть не отравил их всех по распоряжению хозяина. Но вот яд им подносил – ни о чем не думал, только о том, что дело свое делаю, а как она упала… Меня словно обухом – смерть ведь! Грех это. Зачем же… И когда Патрик что-то там канцлеру говорил, и господин мой отвечал ему, я ничего не слышал. Я все про служаночку эту думал, все у меня в голове вертелось, что неправильно, несправедливо. И потом, когда канцлер меня подозвал, когда я с графином своим с вином отравленным к нему шел (то есть, вино-то отравленное только в стаканах было, и то не во всех, коробочка-то с порошком маленькая была, и канцлер порошок в графин высыпать не стал, мол, так – в стакан - надежнее, доза больше, но на один стакан канцлеру порошка не хватило) ни о чем больше не думал, только о том, что теперь либо на плаху, либо на Остров. За девочку эту, за королеву Эмму, за Анри Второго, за всех остальных. Канцлеру-то что? Ему там и место. Ну и мне тоже, кто я такой? А вот ей! Как же она-то. Неправильно это, несправедливо. Канцлер опять говорил что-то, а потом один стакан-то взял у меня, и я за ним, следом. Пусть, думаю, так. Выпил, и вкуса не почувствовал. Господин мой упал тут же замертво, а я не понял даже, почему я еще стою, жив ли я еще. И вдруг, я ее голос услышал. Не любил, говорит, он меня…И ушла. Потом уехала, говорят, куда-то…Где она сейчас – не знаю. Надеюсь, все у нее хорошо, у моей принцессы. Пусть и без верного слуги рядом. А я тут вот один. Ну…вы вот пришли. Вы всегда приходите. А она…она не пришла ни разу. Нет. Да и то сказать, что ей за дело, принцессе до лакея. Хочешь жить – умей вертеться. Может, оно, отец и прав был, да только…я видать не в ту сторону завертелся-то, как считаете? Может…надо было иначе как? И она…она… Худой изможденный старик покорно принял из рук тюремного врача стакан и залпом выпил принесенное лекарство. Через несколько минут его сонное бормотание стало совсем неразборчивым, и вскоре он мирно спал, изредка вздрагивая во сне. -Это и есть, бывший слуга канцлера Давиля? Тот, который вечно все про всех вынюхивал? Мне матушка говорила, - тихо спросила молоденькая медсестра у пожилого доктора, когда они вышли из палаты, и доктор затворил тяжелую железную дверь. -Да, Аннет, это он, - ответил доктор. – Он, похоже, совсем безумен, его даже и не судили. Не успели. Его величество распорядился поместить его сюда. -А то, что он говорил о… -Он каждый раз говорит одно и то же, дитя моё. Это все, что у него осталось. Аннет вздохнула и ничего не ответила. Шаги доктора и медсестры гулко отдавались в тишине больничного коридора, постепенно затихая вдали…