Несколько историй

Беспокойная ночь и не менее беспокойное утро — Ну-с, этот — последний, — подумал канцлер граф Давиль, откладывая исписанный мелким неровным ни-черта-не-разберешься-тут-свояк-в-твох-закорючках почерком пергамент с протоколом допроса очередного мятежника и бунтовщика в сторону, — и спать! Может сегодня, о, мечты! — я наконец-то высплюсь. Вообще-то, протокол допросов подозреваемых в государственной измене, равно как и всех прочих, полагалось вести секретарю. Но ни один секретарь долго не выдерживал. Как правило, уже через десять минут после начала допроса он падал в обморок. Оттилии же вменялось в обязанность стоять под дверью, дабы никто не отвлекал от государственных дел. Кроме того, почерк у супруги был еще хуже, чем у него; свой он, по крайней мере, мог разобрать, а вот то, что написала его дражайшая, не разобрал бы и самый опытный шифровальщик. А лакей лысый — это не оскорбление, просто, ну, не виноват же он, что облысел рано — писать не умел. Вот и приходится самому. Ох, все сам, все сам — и так всегда. Как без меня Абидония будет — пропадет ведь ни за грош! А завтра вон еще двоих таких допрашивать, да вдобавок — чуть не забыл — речь королевская! Завтра ж гусь, тьфу ты, гость заграничный приезжает к принцессе нашей свататься. Нет, спать немедленно! А то уже забалтываться начал: гусь-гость. Хотя, в нашем случае, думается так, что это одно и то же. Пенапью! Хм. Да будь он девушкой, ни за какие коврижки не вышел, т.е. не вышла бы (ну, не он, а та девушка, коей он был бы, не будь он тем, кем был) за человека, носящего такое имя! Пенапьюшечка, дорогушечка, пойдем погуляем в садик, понюхаем цветочки. Тьфу! Гадость! Впрочем, с лица воды не пить (канцлер покосился на свое отражение в зеркале), и замуж тоже не за имя выходить. А ежели у гуся этого иностранного форма не соответствует содержанию, то есть, мозг в голове имеется, и не птичий или лошадиный, как у короля у нашего, а человеческий, как у всех нормальных людей (канцлер снова посмотрел на себя в зеркало и гордо приосанился), то, увидев принцессу нашу, а уж тем более, поговорив с нею, минут пять, больше и не надо, галопом помчится обратно домой в свою Пенагонию. — Таааак, месье Давиль, что-то понесло тебя вскачь и наметом да крупной рысью как выражается, что-б-ему-пусто-было-его-конюшенное-величество. Нет, хватит, все дела подождут, не лошади — не ускачут, как частенько говаривает он же: любимый-свояк-не-к-ночи-будь-помянут. А потому, срочно в кроватку и баиньки, как любит выражаться «обожаемая» свояченица. Утро вечера мудренее, утром на свежую голову всегда лучше думается, — часто повторял покойный (не без его, Давиля, участия) Анри Второй. Ох, что-то вспомнились на ночь глядя «любимые» родственнички — не к добру. Проверено на практике. Да! Речь же! Не забыть завтра. Хотя, забудешь тут — как же. — Давиль! — в кабинет в развевающемся темно-фиолетовом пеньюаре впорхнула Оттилия.  — Сказать ей, что ли, чтобы сменила уже этот жуткий цвет на какой-нибудь другой? Пусть еще более жуткий, но другой!!! А то у меня от него изжога началась. Ну, все фиолетовое! Платья, туфли, покрывала на кровати, скатерть на столе, чашки в серванте. Теперь вот ночную рубашку нацепила фиолетовую. Кстати говоря, платье для завтрашней встречи высокого гу.гостя она тоже фиолетовое приготовила! Это у них семейное! Эмма, сестра старшая, земля ей, чем там? — мехом? — носила только серое. Флора — средняя — предпочитает желтый — вчера вон вышла к обеду в ярко-желтом нечто, так что не отличишь от омлета, который к обеду подали. Альбина — достойная дочь своей матери и достойнейшая племянница своих теток помешалась на розовом. Да что там! Патрик (а вот его точно на ночь вспоминать не стоило — теперь кошмары обеспечены), этот мальчик моя-вечная-головная-боль-да-как-бы-от-него-уже-избавиться, не менее достойный сын своей maman (хоть он об этом и не догадывается) ходит только в черном! Траур носит по моей спокойной жизни, маленький паршивец, не иначе! Ну, и супруга от сестер и племянников не отстает. Отдает предпочтение фиолетовому. Канцлер с тоской покосился на свой темно-бардовый сюртук, висящий на спинке стула. «Ну да! — огрызнулся он про себя, — с кем поведешься!» — Давиль, ты что уснул?! Я с тобой разговариваю! — вывел его из раздумий голос дражайшей половины. «Уснешь с тобой, как же, держи карман», — опять про себя вздохнул канцлер. Озвучить это супруге в лицо он не решился бы даже под страхом Острова Берцовой Кости. Впрочем, Остров — не самый плохой вариант. Если там не будет Оттилии, читающей ему нотаций, от которых изжога начиналась похлеще, чем от ее вечных фиолетовых платьев. — Сколько можно тут сидеть? Третий час ночи! «И если я сейчас не отправлюсь спать, то завтра буду маяться головной болью, — вновь подумал Давиль про себя. — А я и так ей буду маяться, потому как завтра и гусь у нас заграничный, и речь писать эту треклятую, и Патрик с его стишатами, и очередной допрос. И ты еще в платье своем. Фиолетовом!» — И если ты сейчас же не отправишься спать, — озвучила супруга его мысли, — то завтра будешь весь день с головной болью ходить! Что не добавит тебе и всем окружающим хорошего настроения. До окружающих, впрочем, мне дела нет, но завтра у нас прием в честь приезда Пенагонского принца, и как бы там ни было, мы не должны ударить в грязь лицом. А мы, как ты сам понимаешь, близки к этому, а уж если его величество не получит текста приветственной речи… — Я все прекрасно понимаю, — немного раздраженно ответил канцлер. — Речь я напишу, так что Теодор не осрамится. И королевство вместе с ним — тоже. И…надень, наконец, платье какого-нибудь другого цвета! — не выдержал Давиль. — Я уже видеть не могу фиолетовый! — Ладно, — неожиданно спокойно, если не считать ядовитой, как у кобры улыбки (он никогда не видел, как улыбаются кобры, но был уверен, что именно так), ответила Оттилия. Непременно последую твоему совету и завтра же надену новое — желтое с розовым. Давиль почувствовал, что в дополнение к разыгравшейся изжоге у него заныли зубы, будто он съел кило шоколада. Нет, лучше не перечить, а то она будет пилить его ночь напролет. А выспаться ему просто необходимо — завтра тяжелый день. Как назло, стоило лечь в постель, сна не было ни в одном глазу. Он уже битых два часа ворочался с боку на бок, поправлял и взбивал подушку, считал овец, лошадей, узников Острова Берцовой Кости — ничего не помогало. На ста пятидесяти он сбивался, потому что в голове все крутилась эта речь приветственная, будь она трижды неладна; он начинал счет сначала, но уснуть все равно не получалось. — Давиль, прекрати уже бубнить себе под нос и вертеться, будто подозреваемый на допросе! Спи! — раза два, приоткрыв один глаз, сонно бросала ему Оттилия и тут же, к вящей зависти мужа, отбывала обратно в царство Морфея. — Чтоб тебя, — пробормотал канцлер, вставая с кровати, надевая тапочки натягивая темно-бордовый халат и, с трудом подавив желание придушить мирно спящую Оттилию подушкой в ее любимой фиолетовой наволочке (все-таки жена ему еще пригодится), вышел из спальни и поплелся обратно в библиотеку. За окном уже занимался рассвет, так что спать все равно уже не имело смысла, а в тишине и покое, пока все не проснулись можно и речь написать, что висит у него камнем на шее, уснуть не дает спокойно. Да, если уж не везет, так не везет во всем! Дверь в библиотеку была приоткрыта, и в узкую щель пробивалась полоска света. Что б тебя! В библиотеке кто-то был! Ну, и кому, скажите мне, неймется? В здравом уме будет человек в библиотеке торчать в пять утра?! «Что?» — прислушался канцлер к весьма ехидному, чем-то напоминающему Оттилию, своему внутреннему голосу. Он сам? А у него бессонница! На нервной, между прочим, почве! Вот ведь, всего себя отдаю стране, не сплю, не ем, только и думаю, как бы кто чего не выню…ой, то есть, это…как бы ей, стране то бишь, лучше жилось. И ведь никто ж этого не понимает! Никому невдомек, как он в поте лица за народ радеет. Ведь каждый так и наровит палки в колеса вставить: то стишки зловредные, то на бунт открыто подбивают…студенты эти. Ну, ничего, завтра им мало не покажется! Вернее, уже сегодня. В конце-концов, я же умный, я лучше знаю, что моему народу нужно. И я втолкую ему это, чего бы мне это ни стоило! «Кому же это, однако, не спится-то?» — Канцлер осторожно заглянул внутрь. А, знакомые все лица — его немое, но очень беспокойное высочество! Ишь ты, тоже бессонница одолела — сидит…небось, опять стихи свои сочиняет. Ну, погоди у меня, я еще до тебя доберусь со стихами твоими! Однако, сейчас, надо признать, кто первый встал, тот в библиотеке и сидит. Поэтому канцлеру придется тишком пробраться в маленькую потайную комнату рядом — на втором этаже. В общем-то, это не комната, а…мышиная нора! Но там есть стол, стул и книжный шкаф. А в шкафу — потайная дверь, где он держит секретные (особо секретные, прошу заметить!) бумаги. «Собственно, это мне сейчас и нужно — почитаю, отвлекусь» — радостно подумал он. Старясь ступать неслышно, канцлер ухитрился таки прокрасться в потайную комнату. — А чем это тут так вкусно пахнет, интересно знать? — потянул он носом и огляделся. Запах был поистине соблазнительным, и голод тут же дал себя знать. Но в следующий же миг радость мгновенно сменилась разочарованием: на столе стояло ОНО. Большое фиолетовое блюдо саксонского фарфора, полное спелых персиков. — Ну, Оттилия, я тебе это припомню! Устроила тут себе…культурный досуг! Сидела, читала, небось, целый вечер, персиками лакомилась. Это ж надо — целое блюдо притащила! Ну, не она сама, конечно, ей притащили, но суть от этого не меняется. И зачем ей целое блюдо, скажите на милость? Это ж только его величество может поглощать пищу в таких количествах! И самое главное: убрать их отсюда сейчас не представляется возможным! Внизу, в библиотеке сидит этот… Патрик, слуги еще не проснулись. А есть хочется все сильнее! Вон, как аппетитно выглядят, но трогать их нельзя. Аллергия, будь она не ладна. И именно на персики! Ладно, переживем — подождем до завтрака. И не смотреть на них! Так…что тут у нас в тайнике? Канцлер достал из потайного шкафа внушительную стопку запечатанных посланий, положил их на стол, сел и приготовился разбирать корреспонденцию. Рука сама, помимо воли потянулась к блюду. А, ладно! От одного маленького, самого маленького персика вреда не будет. И канцлер решительно взял с блюда спелый сочный, дивно пахнущий плод, который будто бы говорил: «съешь меня!». — Итак, что мы имеем? Доносы! — обрадовался канцлер, распечатывая конверты. — Донос конюха на кучера, и донос кучера на конюха. Интересно, будто один у другого списывал. «Непозволительно высказывался», «называл канцлера…гхм…кривоногим трухлявым пнем?!», «орал неприличные частушки», «открыто заявлял, что граф Давиль…» — ну, нет! Это уж ни в какие ворота! — канцлер возмущенно выплюнул косточку на пол и потянулся за вторым персиком. Гулять так гулять! Обоих: и кучера, и конюха — в подземелье; допросим, разберемся, хотя чего там — Остров Берцовой Кости по ним плачет! Идем дальше: донос повара на прачку, и донос прачки на повара… Анонимный донос: это в отдельную стопочку — пусть лакей-опять-забыл-как-его-зовут-лысый-такой разберется, кто писал, а там посмотрим. Дело спорилось: канцлер разбирал доносы, а количество персиков на блюде, между тем, убавлялось. Кажется, совсем уже рассвело, а в библиотеке, тем временем, послышались голоса. Канцлер взял с блюда очередной персик и прислушался. Принцесса Альбина! — Этой-то, что не спится?! — пробормотал он. — Отец пригласил из Пенагонии высоких гостей… — раздался голосок Альбины. — Ух, ты! Целых два портрета! Что ж она там, на портрете этом, увидала такого, интересно? — Бес-по-до-бен! — слышалось щебетание принцессы. — Да, засиделась девка в девках, — хмыкнул про себя канцлер. — Пора замуж, давно пора, глядишь, ума наберется от жениха заграничного, если он и впрямь такой молодец, как она там сейчас разливается. А то…вся в папочку! -Все ты понимаешь, все! Только завидно! — злорадствовала принцесса. -А это она у тетушки язвить научилась, узнаю школу! — канцлер задумчиво дожевывал персик.- Жаль не вижу отсюда лица нашего пылко влюбленного поэта. Хотя, могу представить: наверняка выглядит так, будто кило лимонов съел. Вот и славненько! Раз Патрику настроение испортили, то это, безусловно, удачное начало дня, — канцлер довольно улыбнулся. — Что тут у нас? Ну, надо же: всего два персика осталось! И когда только успел? Ну и ладно: доем их уже, чтоб добру не пропадать. — Вызови его на турнир красноречия, — заржала, ой, то есть, засмеялась принцесса, и тут же послышался стук ее каблучков, возвестивший, что она покинула, наконец, библиотеку. — Ну, слава тебе…аааааапчхи! — от неожиданности канцлер выронил из рук последний персик, и он куда-то укатился. — Апчхи! — Ой, что это? Простыл, видимо. Или… Ааааапчхии!!! — Эх, услышит ведь, Патрик-то. Или он ушел уже? — Аааапчхи!!! И глаза слезятся. Апчхи! Увижу Оттилию — голову оторву! Чтоб не разбрасывала — апчхи — персики где ни попадя. Апчхи! И лысому этому — тоже. Апчхи! За компанию! А ведь день только начался! А еще — апчхи! — допрос. И — апчхи — речь писать. И зачем я только — апчхи — сюда пришел? Вот уж не повезло, так не повезло! А раз — апчхи — день с утра не задался, то — апчхи — так удачи и не будет. Примета! Апчхи! Ну, почему я такой невезучий?! — Апчхи!