Казнь

      Душка-следователь третьего класса Фурута Нимура появляется в Управлении точно вовремя, ярко улыбается секретарше на входе – потому что её грудь буквально вываливается из блузки, смешно же, ну правда, – проходит через белые врата – не такие уж и белые, если он может пройти через них, – и идёт прямо в кабинет начальника.       Душка-следователь Фурута Нимура вежливо – и очень робко – стучит в дверь, осторожно приоткрывает её и заглядывает внутрь. Киджима-сан уже весь в работе: стол и пол завалены фотографиями с мест преступлений, чуть дальше поблёскивает кейс с Rotten Hollow, а сам начальник внимательно рассматривает снимки. Но на приход своего подчинённого всё же отвлекается и поднимает глаза.       — Хе-хе-хе, привет, Нимура, — расплывается он в улыбке.       — Здравствуйте, Киджима-сан, — с глубоким почтительным поклоном отвечает душка-следователь Фурута и скромно, но с восторгом в глазах улыбается. Киджиме нравится его подчинённый. Он питает к нему что-то вроде отцовских чувств.       Только вот душка Фурута – лучшая маска, которую создал Нимура.       — Есть что-нибудь новое по делу? — внимательно нахмурившись, спрашивает он, аккуратно вышагивая между разбросанными везде фотографиями со следами кагуне, местами преступления, копиями личных дел похищенных. Их дело Розы с каждым днём становится всё больше и всё понятнее, потому что тупые слуги Мистера ММ оставляют слишком много следов. Нимура испытывает невероятную жалость к нему, мельком рассматривая личные дела жертв, которыми теперь питается бывший Гурман. Всё какие-то нежные юноши и девушки с пустыми глазами и такими же пустыми жизнями, не представляющие собой ровным счётом ничего. Сам же Гурман давно нигде не появлялся, и слухи доносили до Нимуры, что он сильно заболел и ослаб. Да ещё, судя по жертвам, и вкус испортился.       «Всё в прах, и из-за кого? Из-за полугулёныша?» — Незаметно скривив губы от пробирающего его смеха, Нимура тихо откашливается и отворачивается от фотографий, чтобы не рассмеяться в голос.       — Да всё то же самое, Нимура, всё то же самое… — протягивает Киджима, рассеянно оглядывая снимки, а потом откидывается на спинку кресла, за которым сидит. — А у тебя что нового? Выглядишь неважно.       Нимура вовремя прикусывает язык, чтобы сдержаться от сарказма. «Выглядишь неважно» – и это говорит ему чуть ли не самый отвратительный человек – а вот это не точно – во всём Управлении.       А после, едва заметно улыбаясь, потупляет взгляд. Возможно, в чём-то он действительно отвратительнее.       — А, это… — неловко тянет он и совсем по-дурацки чешет затылок. — Ну, у меня была тяжёлая ночка… — «Потому что я вынужден был слушать тупые сплетни, о которых и так в курсе, запивая довольно дрянным кровавым вином, а после трахать престарелую гулиху, по-джентельменски мерзко спасая её от одиночества». Вслух он, разумеется, не заканчивает, но улыбка всё равно исчезает с лица.       — О, сочувствую, — коротко отвечает Киджима, хотя в его голосе нет ни малейшей сочувствующей интонации. Голос Киджимы всегда скрипит, хвалит он или ругает, он всегда одинаков, как и его тонкогубый рот, вечно растянутый в улыбку из-за того, что на лице просто недостаточно кожи, чтобы позволить губам сомкнуться. Он встаёт из-за стола и, сильно хромая, идёт к чемодану с куинке. — Пойдём, нам надо на совещание с этими детишками. — Подняв кейс, он проходит через кабинет прямо по фотографиям, направляясь к выходу.       И никаких выговоров и занудных нравоучений. Киджима и сам не безгрешен, – в Управлении вообще мало безгрешных – но при этом не лицемер.       Отстранившись, Нимура пропускает его вперёд и выходит следом, закрывая за ними дверь кабинета. Киджима идёт медленно, прихрамывает на здоровую – оставшуюся – ногу и слегка приподнимает шляпу перед знакомыми, улыбаясь им своей жуткой улыбкой. Крупная фигура и специфический звук его шагов привлекает много внимания, но зато отвлекает лишнее от Нимуры, что всегда играло ему на руку. Протез гулко стучит по плитке, к стуку примешивается металлический лязг. Нимура прикрывает глаза и вслушивается в этот звук, и в голову снова лезут непрошеные образы.       Стук, стук. На виселицу по деревянным ступеням спокойно поднимается плотник, в чемодане у которого пила, чтобы разрубить ненужную более дыбу. Стук, стук. Рабочие избавляют доски от гвоздей, которыми они были скреплены. Их звонкие молотки одновременно отбивают неровный ритм, напоминающий сердцебиение при тахикардии. Стук, стук. Тела повешенных глухо падают в яму друг на друга, без свидетелей и молитв, прощаний и не нужных больше слёз. Над ними разносится шарканье: доски, бывшие некогда висельными, шлифуют и аккуратно складывают, чтобы использовать для других целей.       Нимура так глубоко погружается в свои мысли, что натыкается на Киджиму, когда тот останавливается у нужной двери. Лёгкий удар подобен атомному взрыву в сознании, но Нимура, мгновенно очнувшись, с низким поклоном извиняется и получает безразличный мах рукой – Киджима привык к его рассеянности, которая очень подходит к маске Фуруты. Они входят внутрь, где уже собралась вся компания, и Нимура прячется за широкой спиной своего начальника, как будто испытывая неловкость за опоздание. Но на самом деле он просто не хочет никого здесь видеть.       Они садятся на оставшиеся свободные места, и парень со стрижкой под горшок – Нимура снова забыл его имя – раздражённо начинает повторять для них двоих. Его хочется выключить, чтобы не слышать севший от постоянного курения голос, но Нимура может только смиренно ждать, когда очередное бессмысленное собрание закончится. Украдкой он всё же рассматривает лица вокруг: рядом с парнем-горшком стоит Хаиру, которая едва ли не в рот смотрит своему семпаю. От этого к горлу подступает тошнота, и Нимура почти отводит глаза, чтобы сосредоточиться на ком-то другом, как вдруг Хаиру сама слегка поворачивает к нему голову, инстинктивно почуяв его взгляд на себе. Её глаза мгновенно сужаются, а взгляд становится острее, жёстче. Нимура в ответ слегка приподнимает уголок губ.       «Привет, глупая сестрёнка», — мысленно здоровается он, хотя, будь они в Саду, он бы даже не взглянул на неё.       «Привет, тупой братишка», — почти слышит он её язвительный голос и улыбается чуть шире. Некоторая схожесть с Хаиру в манерах невероятно бесит его, потому что последний человек, с которым он хотел бы иметь что-то общее, – это прилипчивая девчонка, поклоняющаяся названному Белому Богу Смерти. Арима тоже бесит Нимуру, только нарочитой отстранённостью, будто боится, что единый взгляд на Нимуру бросит тень на Его Совершенство.       Отвернувшись от неё, он скользит глазами по ничего не выражающему лицу какого-то престарелого следователя – кажется, он когда-то очень давно работал с Аримой, – а затем утыкается взглядом в Канеки Сасаки. Несчастный мальчик со щенячьими глазами смотрит на доску с планом, который излагает парень-горшок, и даже пытается тяфкать, чтобы предложить свой план, как пару дней назад с масками. Нимура тихо втягивает его запах и со сдерживаемым блаженством так же бесшумно выдыхает. Сладкий запах Ризе наполняет лёгкие и разгоняет насыщенную возбуждением кровь по венам. В ушах немного закладывает, и Нимура прикрывает глаза, наслаждаясь давно забытым ароматом. А через мгновение лёгкая эфирная сладость превращается в тёмный дёготь злой обиды, который размазывается по внутренностям, полностью очерняя и кровь, и сознание. В глухой ярости Нимура стискивает плащ в районе живота и скрипит зубами. К нему тут же поворачиваются Киджима и отряд Сасаки вместе с командиром, привлечённые резким для гульего слуха звуком.       — Живот прихватило, — виновато произносит он, выдавливая улыбку, и все понимающе кивают. Такое единодушие отвратительно, хочется покромсать всех с помощью кагуне, который тоже достался от этой ненавистной девки. Нимура глубоко дышит, пытаясь успокоиться, и откидывается на спинку стула, насильно расслабляясь. Голос парня-горшка всё ещё раздражает, поэтому до конца совещания Нимура просто считает секунды, стараясь не вслушиваться в содержание.       Когда всё заканчивается, Киджима легонько шлёпает его по плечу, вырывая из полудрёмы, и он послушно вскакивает, выходя следом за ним. В дверях они сближаются с куинксами, и Нимура с некоторой долей интереса незаметно принюхивается к ним. Их запах не такой яркий, как у Сасаки, но приятный, и он невольно запоминает каждый: солоноватый, словно морской бриз, запах высокого рыжего парня, горький шоколад у парня в наушниках, зефирный – у толстой малявки и странный металлический запах у парня с глазной повязкой. Нимура не успевает понять его запах, как следом за ними мимо проходит Сасаки, забивая всё запахом Ризе. Нимура нарочно двигается вместе с ним, и они застревают в двери.       — Ой, простите! — тут же, извиняясь, восклицает Нимура. — Как неловко получилось!       — Это я виноват, простите меня! — вторит ему Сасаки, только он просит прощения действительно искренне. Румянец стыда густо заволакивает его щёки, и Нимура мог бы умилиться, если бы умел и если бы не хотел снести ему голову за случай трёхлетней давности.       Они кое-как проталкиваются наружу, всё время извиняясь друг перед другом, пока Нимура не поднимает глаза и не натыкается на взгляд Аримы Кишо. Чёрные суженые зрачки на фоне светло-серой радужки скальпелем разрезают его лицо от виска до подбородка, оставляя пылающий тонкий след, рассекающий лживую улыбку, которая тут же меркнет. Сила всего одного взгляда вызывает трепет, наклон головы будто придавливает к полу, приказывая поклониться.       «Только попробуй», — вместе с угрозой распространяются по коридору так и не сказанные слова, но Нимура не боится угроз и уж тем более не боится Аримы Кишо. Он снова назло растягивает губы в улыбке и смотрит прямо в ледяные глаза.       «Попробую, ещё как попробую», — склонив голову вбок, так же безмолвно отвечает он, наблюдая, как Сасаки, обрадовавшись Ариме, быстро идёт ему навстречу. Арима отводит глаза от Нимуры и смотрит на Сасаки, и его взгляд мгновенно теплеет, а уголки губ приподнимаются в едва заметной улыбке. Улыбка с лица Нимуры, наоборот, исчезает.       Резко отвернувшись, он следует за Киджимой, снова теряясь за его фигурой и вслушиваясь в стук протеза. Внутри всепожирающим чёрным пламенем разгорается обида, и Нимура стискивает зубы, чтобы не съязвить лишнего прямо здесь. Они спускаются на первый этаж, Киджима потрескивает что-то о новом заключённом в Кокурии, которого нужно допросить, а Нимура изредка поддакивает ему, оставаясь целиком в своих мыслях.       Точно так же проходит и дорога до двадцать третьего района, только Нимура ёжится от постепенно пробирающейся под пальто весенней прохлады. Заряд эмоций, который так любезно подарил ему Йомо, заканчивается, и внутри снова образуется сосущая пустота. Окружающая реальность использует эту лазейку, чтобы начать холодными длинными когтями раздирать свежую плоть и проникать внутрь, постепенно выскребая внутренности. Нимура начинает больше разговаривать, тем самым создавая больше ложных эмоций, которых у него никогда не было, только бы это чёртово чувство пропало. Но это не помогает, и как раз тогда, когда Нимура готов выть от бессилия, они оказываются у мрачной гробницы Кокурии.       — Ты, наверное, совсем озяб? — по-доброму спрашивает Киджима, и Нимура мелко кивает, соглашаясь. — Давай я принесу нам кофе, у нас будет много работы. — Он разворачивается и хромает в сторону небольшого киоска, как вдруг Нимура спохватывается:       — Давайте я схожу! — преувеличенно услужливо восклицает он и делает шаг вперёд, намереваясь обогнать Киджиму, но тот останавливает его:       — Нет. — Он оборачивается и смотрит через плечо. — Подожди меня снаружи, Нимура-кун.       Послушно кивнув, Нимура поворачивается ко входу в Кокурию и рассматривает угловатый стальной купол, накрывающий мрачную подземную темницу. Даже снаружи от этого места веет холодом и взаимной ненавистью людей и гулей, а металлические двери в десятке метров от него напоминают врата Преисподней, которая на несколько кругов спускается вниз. За годы работы с Киджимой Нимуре больше чем другим приходилось бывать в этом месте. Он даже привык не замечать криков заключённых и гнилостного запаха, поднимающегося из недр, где на самой глубине стискиваются стальные объятия пресса, крошащие тела гулей и даже иногда неугодных Управлению людей. С каким-то извращённым удовольствием Нимуре нравилось смотреть на то, как очередная жертва падает вниз, и её перемалывает в гремучих жерновах. Для неё всё заканчивалось на несколько месяцев, пока колесо Сансары не сделает ещё один круг, чтобы душа снова прошла реинкарнацию.       Но, в отличие от простых смертных, колесо Сансары Фуруты Нимуры крутится каждый день, словно центрифуга, размазывая по стенкам его внутренности, выламывая суставы и дробя кости. Бесконечный круг каждодневных смертей и возрождений невероятно выматывает, и Нимура думает, что жизнь и есть его собственный Ад.       — Вот твой кофе, Нимура, — раздаётся рядом скрипучий голос, и Нимура резко оборачивается, первое мгновение не сразу понимая, кто перед ним. Признав Киджиму, он натягивает глупую улыбку и берёт стакан кофе у него из рук, тут же поднося к губам, чтобы сделать глоток. Но едва стакан оказывается рядом с лицом, в нос ударяет кисло-сладкий запах снотворного. Точно такого же, какое Итори запивает кровавым вином, чтобы забыться сном и не думать о своей жизни. Нимура прикрывает глаза и, продолжая медленно подносить стакан к губам, лихорадочно думает.       Отказаться пить – выдать свой обострившийся нюх. Выпить – не иметь возможности защититься в случае неизвестных последствий. Чем ближе стакан оказывается к носу, тем яснее проступает запах сильного снотворного, которое уже кружевными узорами оплетает сознание.       Край стакана касается приоткрытых губ, и Нимура, усмехнувшись про себя, делает первый глоток немного остывшего кофе, а сразу после ещё два. Он принимает игру от Киджимы и с интересом будет наблюдать, что же будет дальше.       — Очень согревает, Киджима-сан, спасибо, — тянет он, и Киджима, идущий впереди, хмыкает.       — Я рад, — отвечает он, направляясь в сторону Кокурии. Нимура следует за ним, на ходу допивая отравленный кофе, заходит в сырое помещение, пропахшее страхом и кровью, и спускается на лифте вниз на третий уровень.       Снотворное постепенно начинает действовать: по телу разливается слабость, походка становится шаркающей, и кружится голова. Запахи, которые хоть как-то отрезвляли до этого, практически перестают чувствоваться, а звуки не могут пробиться к барабанным перепонкам сквозь плотный шум, который стоит в голове. Нимура всё чаще моргает, убирая сонливость, и еле переставляет ноги. Грохнуться здесь он не хочет – сначала нужно узнать, до какого именно места они дойдут.       — Ты в порядке, Нимура? — спрашивает Киджима, и губы Нимуры расплываются в широкой полупьяной улыбке.       — Да, всё хорошо, Киджима-сан.       Язык уже плохо слушается его, а каждый шаг даётся с трудом, но он упрямо следует за Киджимой по третьему уровню, пока они не останавливаются у одной из камер. Буквы на карточке заключённого расплываются, и Нимура не может разобрать написанного из-за тёмной пелены, которая заволокла зрачок.       — Сюда, — спокойно произносит Киджима и открывает тяжёлую металлическую дверь пластиковой карточкой.       Нимура буквально вваливается внутрь и через полуприкрытые тяжёлые веки буравит уплывающим взглядом стекло камеры, за которым сидит гуль, скрытый в тени. Ноги буквально разъезжаются от снотворного, но Нимура впервые за день чувствует себя удовлетворённым: дальнейшая судьба даже несколько заинтересовала его, а игра, которую ненавязчиво предложил ему Киджима, может сильно его повеселить. А если она будет проходить в Кокурии, то веселье ему гарантировано.       — Мы одолжим ненадолго твою камеру? — в отдалении доносится скрипучий голос, а следом перед глазами окончательно меркнет.

***

      Нимура просыпается от того, что натянутые до предела мышцы сводит от холода. Он пытается опустить руки и прижать их к телу, но запястья тут же отзываются болью, а мускулы болезненно напрягаются. Он кое-как разлепляет глаза, часто моргает, чтобы пересохшая роговица не потрескалась от соприкосновения с воздухом, и поворачивает невероятно тяжёлую голову налево, рассматривая, что у него с руками. Левая вытянута в сторону, запястье заковано в наручник из стали, и Нимура, собирая остатки сил, дёргает, пытаясь вырваться. Однако наручник держит крепко, и суставы снова пронзает резкая боль. Поморщившись, Нимура поворачивает голову вправо, оглядывая точно так же закованное правое запястье.       Он буквально висит на растянутых руках, и приходится стоять на цыпочках на ледяном полу, чтобы хоть как-то облегчить натяжение. От этого пальцы на ногах скрючиваются от судороги, которая никак не проходит. Обессиленно опустив голову, Нимура рассматривает своё тело в одном только белье. Бледная, покрытая мурашками кожа расписана кровавыми потёками, но открытых ран на нём нет. Он втягивает воздух, принюхиваясь, и в нос ударяет яркий цветочный запах его собственной крови. Значит, кровь на теле всё-таки его, только раны успели зажить во сне.       — Уже проснулся? — раздаётся скрипучий голос из тени, и Нимура снова поднимает голову. В глаза тут же ударяет яркий свет, который мгновенно ослепляет, оставляя на сетчатке чёрные пятна. Он смаргивает их, пытаясь разглядеть фигуру перед собой, чьё тёплое дыхание уже касается голой кожи, но в этом нет никакого смысла: перед ним стоит Киджима, и он уже начал свою игру. — Ничего не хочешь мне сказать, Нимура? — Он подходит ближе – протез один раз ударяет по плитке – и внимательно вглядывается в него – Нимура чувствует этот сканирующий взгляд всем телом, и от него становится немного щекотно.       — Что, например, Киджима-сан? — посмеиваясь, спрашивает он, и только-только зажившие шрамы на натянутой коже начинают щипать.       — Вот это, например, — отвечает Киджима и проводит холодным лезвием скальпеля по его коже на его животе. Тело вновь скручивает от острой боли, которая отдаёт где-то в паху, и Нимура, не сдержавшись, протяжно стонет, неосторожно дёргая руки на себя. К боли от пореза примешивается резкая боль в запястьях, заставляющая прикусить губу и замереть. Зажмурив глаза, он чувствует, как струйка горячей крови течёт между мышцами пресса и впитывается в бельё, а рана с характерным неприятным зудом закрывается, пока от неё не остаётся лишь розоватая, выделяющаяся на коже полоса.       — А я точно должен это объяснять? — сипло смеётся Нимура, пытаясь устоять на месте на выгнутых пальцах.       Зрение постепенно возвращается к нему, и в следующую минуту он уже видит лицо Киджимы прямо перед своим. Он надеялся никогда не увидеть его вблизи, но сейчас, находясь в крайне скверной ситуации, он решает взять от неё всё. Он пристально рассматривает полоски шрамов, кусок дряблой болезненно-зелёной кожи слева, взятой неизвестно откуда и неизвестно у кого, глаза, поражённые болезнью, но сияющие сейчас полубезумным блеском, и рот с тонкими бледными губами, растянутый в жуткую улыбку. Нимуре хочется посмотреть поближе, сполна насладиться этим уродством, и он, нависая над Киджимой, наклоняется чуть ниже, до очередной резкой боли в подвешенных руках. Киджима не отходит от него, и кончик носа Нимуры дотрагивается до кожи над дырами ноздрей. Она прохладная и пахнет медикаментами, и сейчас этот запах в сочетании с болью скручивает все внутренности наслаждением.       — Нет, — трескает Киджима прямо перед его лицом, обдавая сырым дыханием, а в следующую секунду скальпель рассекает кожу на груди, скользя от ключицы через сосок к рёбрам. Нимура не может сдержаться от протяжного стона, и он гулко отбивается от стен камеры. Боль прорезает его до самого позвоночника, наполняет пустоту внутри и плотно связывает всё его естество, заставляя чувствовать себя живым.       Порезы один за другим покрывают его тело, и оно омывается новой кровью, которая быстро стынет и стягивает кожу ледяной коричневой коркой, но и она быстро тает под новыми горячими струйками. Нимура не может привыкнуть к этим ощущениям. Он то сжимается почти до вывихов в суставах, до судорог в затёкших мышцах, ясно ощущая каждое движение лезвия, рассекающего кожу и задевающего напряжённые мускулы, то расслабляется, почти теряя сознание от наплыва ощущений и повисая на вытянутых руках. Киджима двигается вокруг него, покрывая тело порезами разной длины и глубины, и кожа от них болит и чешется, как от укусов насекомых. Лихорадка затмевает сознание, из груди рвётся несдержанный смех, прерывающийся стонами от каждого движения скальпеля на коже. Лампа подобна палящему солнцу над Голгофой, и в его безжалостном свете Нимура дрожит от жара, а пот застилает глаза, выедая пересохшую роговицу. Из висельных досок сделали крест и распяли на нём полумёртвое тело.       Когда Киджима снова встаёт перед ним, Нимура тяжело дышит, хрипя – голос совсем сел, в лёгких тянущая боль, но он продолжает содрогаться от сдавленного смеха, пытаясь устоять на ногах. Он не смотрит на Киджиму, но чувствует его запах и взгляд на себе. Остатки снотворного нейтрализовались мощным выбросом адреналина, который заставляет регенерировать быстрее, чтобы снова превратиться в гладкий холст для следующей порции порезов.       — И когда только успел? — задумчиво спрашивает Киджима, проводя пальцем в перчатке по кровавым подтёкам. Кровь стирается, являя бледную кожу с нежно-розовыми полосками только-только заживших шрамов. — Как тебе только в голову такое пришло? — Скальпель без нажима ведёт к животу, после чего перпендикулярно вонзается в мышцы и тут же вытаскивается, оставляя глубокую рану. Нимура всхлипывает от боли и до крови прикусывает губу, когда в рану проникает палец, раздирая уже начавшие срастаться ткани. Нимура невероятно ясно чувствует, как Киджима ощупывает его мышцы и органы изнутри, и от тянущей боли в паху всё скручивается от возбуждения.       — Глубже… — хрипит он, подаваясь вперёд, тянется ещё ближе, чтобы шептать прямо в повреждённое ухо, отчего мышцы шеи натягиваются до предела, а задубевшие волокна почти рвутся от напряжения. — Я хочу почувствовать ваши пальцы глубже в себе.       Он упивается грязными словами, слетающими с языка, грязью своего тела и крови на нём и грязными желаниями, которые сменяют отвращение. Тело горит от похоти, и ледяные пальцы, ощупывающие кишечник, он хочет ощущать совсем не у себя в животе. Киджима замирает и поднимает к нему лицо, вглядываясь в истинное лицо душки-следователя третьего класса Фуруты Нимуры, а Нимура точно так же буравит его разными глазами, один из которых уже какуган. Они так близко друг к другу, что он чувствует своё собственное дыхание, отражённое от плоского уродливого лица. Миллиметры, разделяющие их, вибрируют от ненависти, и это упоительное чувство полыхает внутри адским пламенем, вливаясь в безумный танец отвращения и животного желания. Нимура вдыхает через приоткрытый рот, облизывает искусанные губы, а после его язык широким мазком проводит по обвисшей, покрытой шрамами коже Киджимы. Она горько-солёная от пота и лекарств, и этот вкус остаётся на корне языка, не сглатывается и так и манит изуродовать лицо Киджимы ещё больше.       — Вы такой вкусный, Киджима-сан, — тянет Нимура, широко улыбаясь.       Киджима делает полшага назад. Он любил Фуруту, а искалеченный Нимура пугает даже его.       В руке под светом лампы мелькает шприц, а в следующее мгновение в незакрывшуюся рану входит игла. Нимура поджимается, чувствуя, как содержимое шприца быстро проникает в кровь. Введённого депрессанта совсем немного, но хватит, чтобы лишить его сил и замедлить регенерацию. Яд распространяется по телу, проникая во все сосуды и блокируя последние силы, жар испаряется из тела, уступая место пронизывающему холоду, от которого сами собой начинают стучать зубы. Переступая с ноги на ногу, Нимура пытается согреться, но ледяной пол забирает остатки тепла.       — Ты же понимаешь, что я наказываю тебя, как строгий отец наказывает своего сына? — зачем-то спрашивает Киджима, оглаживая его рёбра, которые от каждого судорожного вдоха ярко проступают под кожей.       Нимура снова смеётся, прикрыв глаза. Он правда не знал, что отцы распинают своих сыновей в камере подземной тюрьмы, режут их скальпелем, а после так не по-отцовски гладят и сжимают окровавленные рёбра. Но даже так Киджима не худший отец, чем его настоящий.       «А я думал, вы так удовлетворяете свою тягу к садизму», — хочет ответить он, но вместо этого коротко выдыхает:       — Понимаю. — Он снова поднимает глаза на Киджиму и добавляет: — Я хочу, чтобы вы наказали меня, Киджима-сан.       Уродский рот его названного отца расплывается в широкой улыбке, а в следующее мгновение кожу снова разрезает скальпель, проникая глубже, чем раньше, только на этот раз рана не начинает затягиваться сразу, позволяя тёмно-красной крови литься из пореза и пропитывать бельё.       — Ещё… — через стоны шепчет Нимура каждый раз, когда скальпель касается кожи, а тело снова наполняется жаром. Кожа мокрая от крови и пота, который затекает в порезы и щиплет растворённой солью, заставляя выгибаться в спине. Он почти не замечает судорог в ногах, которые едва удерживают его на цыпочках, не чувствует боли в растянутых мышцах рук и спины, не дрожит от холода. Лезвие обжигает его каждым касанием, и он всё больше плавится от возбуждения, которое плотным маревом заволакивает глаза. Стоны всё громче разносятся по камере, лаская обострённый слух, и Нимура в полубезумном экстазе как заведённый повторяет: — Ещё, пожалуйста, ещё, накажите меня, Киджима-сан! — Голос срывается на крик, когда скальпель проводит вдоль всего позвоночника от затылка до поясницы, оставляя длинный глубокий порез, кровь из которого быстрой струей льётся вниз и пропитывает насквозь мокрое белье, скатывается между ягодиц и скапливается под мошонкой, мучительно зудя.       Нимура до хруста прогибается в пояснице, подаваясь назад на натянутых до предела руках и пытаясь дотронуться до Киджимы и притереться к нему. Он судорожно быстро дышит, и лёгкие наполняются запахами пота, крови и смазки, своей и чужой: Нимура чувствует, что Киджима тоже возбуждён, и от этого знания голова падает на грудь, а смех превращает в мерзкое хихиканье. Он смотрит вниз и видит, как у него самого стоит так, что перемазанная кровью головка выглядывает из белья, и это заставляет его смеяться ещё сильнее, хотя с каждым содроганием его тела края многочисленных ран расходятся в стороны, и пот втыкается в них тысячами мелких игл. Киджима обходит его сзади, не оставляя ни единого живого места на спине, и Нимура неразборчиво мычит, утопая в противоречивых ощущениях, которые засасывают его, словно магма, сжигая кожу и оголяя все нервные окончания. Каждый сиплый вздох через рот раздирает пересохшее горло, и смех прерывается надсадным кашлем. Ребра почти сворачиваются внутрь, и если бы там не было жгучего желания, пустота точно бы засосала Нимуру в свою бездну.       Киджима снова появляется перед его лицом, смотрит ничего не выражающими глазами, как Нимура корчится перед ним, и чего-то ждёт.       — Этого мало, Киджима-сан, — сипит Нимура, широко растягивая рот на последнем слоге, — я хочу почувствовать больше.       С кончика его носа капает соленый пот, а по ногам багровыми змейками ползёт кровь. С каким-то отстранённым выражением лица Киджима обводит пальцами его раны, которые уже не заживают так хорошо, как раньше, а Нимура в полуобморочном от потери крови и нахлынувших ощущений состоянии продолжает смеяться, будто ему щекотно. Только краем сознания он понимает, что боль настолько сильная, что он почти перестал её чувствовать, а тело продолжает его обманывать, даря удовольствие. Рука в перчатке накрывает стоящий член, и он инстинктивно подаётся навстречу, высмеивая реакции своего тела.       Похоть от взаимоотвращения – это действительно смешно.       — А ты всё шутки шутишь? — участливо скрипит Киджима, и Нимура сплёвывает на пол кровь из прокушенной щеки, а после широко улыбается, обнажая зубы в красных разводах.       — Нет, не шучу, — с искренностью умирающего отвечает он.       Киджима хмыкает и отходит в тень, а Нимура поднимает лицо к лампе, чтобы она высушила пот и слёзы смеха, которые застилают глаза и не дают ясно видеть. Свет лижет лицо, иссушая кожу, и ядовитая улыбка застывает на нём, словно маска. В отдалении что-то противно лязгает, заставляя дёрнуть головой и поморщиться. После что-то скрежещет по кафелю, и Нимура нехотя поворачивает голову и натыкается на поблескивающие рваные лезвия Rotten Hollow, которые с отвратительным резким звуком скользят по плитке.       «Вы серьёзно?» — одним взглядом спрашивает Нимура, продолжая смотреть на пилу, пока Киджима снова не становится перед ним.       — Разрубить меня хотите? — вежливо уточняет он, и внутри на первый план снова выходит ненависть, которая смолой окрашивает радужки глаз. Злость, что этот человек избавит его от каждодневных поворотов колеса Сансары и станет ему спасителем, перекорёживает всё внутри, сворачивая в тугой узел все внутренности. Нимура сглатывает ком рвоты в горле и буравит взглядом Киджиму, который поднимает пилу, позволяя ясно увидеть зазубренную цепь.       — Ну, не так кардинально, — в тон ему отвечает он и щёлкает на кнопку активации.       Пила взвизгивает, и её истошный вой отбивается от гладких стен и бьётся в камере, словно обезумевшая птица. Нимура невольно дёргается назад от резкого звука, усиленного гульим слухом, и вглядывается в короткие лезвия, двигающиеся с такой скоростью, что невозможно рассмотреть их по отдельности. Пила разбрызгивает остатки запёкшейся крови с прошлой резни, и они бурой пылью взвиваются в воздух и оседают на пол. Затхлый запах мёртвых гулей забивается в нос, тошнота скручивает желудок. Руки Киджимы дрожат, пытаясь удержать жаждущий смерти куинке в руках, и эта вибрация прошивает израненное тело Нимуры насквозь, разрывая барабанные перепонки. Нимуре не страшно – смерти он не боится, – но мышцы от жути сводит судорога, а сжавшееся горло не даёт сделать ни вдоха.       Киджима подносит пилу к телу Нимуры, будто примериваясь, какую часть растерзать первой. Лезвия верещат от предвкушения, а по коже скользит неприятный ветерок от их движения, но он уже подобен рассекающему кожу скальпелю. Нимура пытается отойти назад, до предела натягивая руки, отчего суставы запястий едва не выскакивают, но пила преследует его, скользя в сантиметре от кожи. Её конец водит над грудью, поднимается к лицу, – Нимура почти глохнет от её чудовищного скрежета, но не может даже прикрыть уши – опускается ниже к шее. Если Киджима перережет её, то бьющая артериальная кровь останется на всех девственно-бледных стенах, зачем-то прикидывает Нимура, чувствуя, как бешено заходится в груди сердце. Но лезвие опускается ниже, проводя вблизи от грудины, останавливается у живота, который тут же втягивается, чтобы быть подальше от вибрирующей куинке-стали. Подчиняясь инстинкту самосохранения, в пояснице пульсирует кагуне, который не может высвободиться из-за депрессанта. Абсолютно беззащитный, Нимура может только ждать, затаив дыхание, куда и когда хищные лезвия погрузятся в его плоть, оставляя глубокую рваную рану.       И хотя он мысленно готовился к этому моменту, удар настигает его неожиданно: конец пилы чиркает внизу живота, оставляя поперечный разрез. Зрелище выскальзывающих из живота кишок настолько шокирующее, что крик боли застывает в похолодевшей груди. Пила замолкает, оставляя Нимуру в абсолютной тишине расширенными от ужаса глазами наблюдать, как его внутренние органы с влажным чавканьем ложатся на пол, расплываясь кровавой лужей. Кишечник бледно-розовой лентой тянется к его животу, в котором зияет настоящая, не метафорическая дыра. На бёдрах остаётся широкая склизкая полоса, и Нимура кашляет, чувствуя, как натягивается желудок и пищевод под тяжестью повисших кровавых канатов других органов. Он чувствует настоящую пустоту внутри – она наполняет лёгкие осколками льда, стискивает сердце и выкручивает позвоночник. На какое-то мгновение Нимура действительно умирает, и его тело повисает за руках, но через секунду он просыпается от резкой боли в запястьях. Внутри снова всё начинает гореть, и языки невидимого пламени подбираются к горлу утробным смехом, от которого кишечник дёргается на полу, повинуясь движениям живота, к которому всё ещё привязан.       — Вы же понимаете, что это ничто по сравнению с тем, что с нами делали в Саду? — помертвевшими губами шепчет Нимура, прикрыв глаза. От вида собственных органов в расплывающейся луже крови его воротит, и хочется выблевать оставшиеся внутренности, стать полностью пустым и наконец сдохнуть. Ответа не следует, и в ожидании тело Нимуры стынет всё больше. Он охлаждается не снаружи через мокрую от крови и пота кожу, а изнутри: воздух камеры в ледяных объятиях держит его кишечник и длинными пальцами пробирается внутрь раны, поскрёбывая острыми когтями остальные органы. Зубы снова стучат от холода, смешанного с ужасом и отвращением. Киджима медлит, и это вызывает только язвительное понимание: в Ви все знают, что делают с детьми в Саду.       Пила взвизгивает снова и проносится над головой Нимуры, но он даже не пытается сжаться. Лязг металла – и его руки безвольно шлёпаются о бока, расслабленно повисая вдоль тела, а сам он оседает на пол, больно приложившись коленями о кафель. Перед ним отвратительной кучей лежит его пульсирующий кишечник, и Нимура отстранённо рассматривает его, будто находясь на препарировании кого-то другого, но не себя. Поддавшись желанию, он тянется руками к кровавому месиву из органов и погружает в него ледяные обескровленные ладони. Его кишечник горячий, горячее тела, приятно обволакивает фаланги и скользит между пальцами. Нимура растягивает в руках кишки, почти не замечая тянущей боли в плечах, рези в суставах и покалывания в подушечках, к которым снова приливает кровь.       — С тебя хватит, — произносит Киджима, складывая пилу в кейс, и Нимура бросает на него потемневший взгляд, хотя улыбка на его лице сияет так же ярко, как и всегда. — Вот, лови. — В Нимуру летит какой-то свёрток, и он ослабшей рукой ловит его в паре сантиметров от своего лица. От свёртка пахнет рыбьими потрохами, и Нимура без труда узнаёт в нём запах гульего мяса.       — Спасибо, Киджима-сан, — тянет он, широко улыбаясь, а мысленно желает ему сдохнуть в страшных муках. Если бы не депрессант, он задушил бы Киджиму собственными кишками.       Киджима уходит, оставляя его наедине со своими внутренностями, яркая лампа гаснет, и остаётся только тусклый флуоресцентный свет над входом в камеру. В таком освещении кровь кажется чёрной, а внутренности – тёмно-бурыми, будто действительно прогнившими. Нимура скользит по ним пальцами, после чего начинает аккуратно засовывать обратно. Их остывшая поверхность приятно холодит рану, но боль снова и снова окатывает его кипятком, когда он разводит края глубокого рваного пореза в стороны и вкладывает туда кишки. Внутри всё кричит от отвращения, но Нимура старается не замечать этого, продолжая виток за витком засовывать кишечник внутрь живота. Пустота постепенно исчезает, на её место приходит тянущая боль, и вот Нимура уже сидит перед кровавой лужей, положив руки, по локоть испачканные в собственной крови, на такие же измазанные бёдра. Мокрые от пота пряди спадают на глаза, и он аккуратно убирает их испачканными пальцами, не касаясь лица, на котором чудом Киджима не оставил ни одной царапины. Возможно – Нимура не может не засмеяться, и от этого внутри всё переворачивается и елозит, словно вместо кишечника у него в животе черви – Киджима правда его любил. Возможно, любит даже сейчас, поэтому и оставил мясо.       Он тянется за свёртком, преодолевая сопротивление мышц, которые отчаянно требуют покоя, и разворачивает его. Мясо внутри тоже кажется чёрным и гнилым, а от запаха к горлу подступает тошнота, но Нимура подносит его к лицу и вгрызается, начиная монотонно жевать. Организм хочет отринуть несъедобную дрянь, однако Нимура глотает практически непережёванные куски, которые камнями падают в желудок. Он чувствует, как постепенно возвращаются силы, а рана на животе и порезы на груди и спине с сильным зудом начинают затягиваться на глазах. Под воздействием прохлады камеры жар тела спадает, оставляя приятное тепло. Нимура вслушивается в едва различимое жужжание лампы и звук рвущихся мясных волокон у себя во рту, и вдруг где-то в тени позади него раздаётся шорох.       Замерев, Нимура проглатывает мясо во рту и оборачивается на звук, вглядываясь в стену, у которой всё это время сидел безмолвный наблюдатель.       — Здравствуй, Нимура-кун, — хрипловато протягивает голос из тени. — Ута посылал мне весточки о тебе, но вот уж не думал, что наше личное знакомство состоится вот так.       Нимура растягивает рот в широкой улыбке, но не спешит поворачиваться к хозяину камеры целиком.       — И вам не хворать, Донато-сан, — безмятежно выдыхает он, остро вглядываясь в поблёскивающие старческие глаза. — Надеюсь, знакомство вам понравилось, — ухмыляется он и кладёт в рот последний кусок мяса.       — Ну ещё бы, — посмеивается Донато, — столько искренности, столько страсти в этих воплях «Ещё, Киджима-сан!». Врождённый актёрский талант или тренировался? — с любопытством спрашивает он, рассматривая измазанное в крови тело. Под взглядом падре Нимура чувствует себя ещё более грязным, и это ему нравится.       — И то, и другое, — проглотив, мрачно отвечает он. Смяв пустую бумажную обёртку, он откидывает её в сторону и поднимается. Ноги побаливают от постоянных судорог, и он растирает мышцы, сильнее размазывая кровь по бёдрам.       — У тебя очень необычные отношения с твоим отцом, — продолжает Донато, — местами даже пробирающие до глубины души, — произносит он, рассматривая спину почти обнажённого Нимуры, и его липкий взгляд разъедает кожу.       — Напоминают ваши отношения с Амоном, да? — в отместку едко проговаривает Нимура, подходя к своей сложенной стопкой одежде. — «Ах, Донато-сан, ещё, пожалуйста!» — пародирует он сам себя, чувствуя, как в камере мгновенно становится на несколько градусов холоднее, а липкий взгляд становится режущим, словно скальпель Киджимы. Донато позади него усмехается.       — Всё как и рассказывал Ута, — тянет он, — остёр на язык и без инстинкта самосохранения.       — Мне просто нечего сохранять, — усмехается Нимура, натягивая на тело белую рубашку, мгновенно окрашивая её красными разводами, чёрные брюки и носки, на которых не останется пятен, но останется запах, убрать который невозможно. Скрыв окровавленные пальцы в перчатках, а окрашенную рубашку под пальто, он надевает ботинки и снова поворачивается к Донато, который молча наблюдает за ним. — Передать от вас привет? — вежливо спрашивает он, но в голосе так и сквозит язвительная нежность.       — Я сам передам, — в тон ему отвечает Донато. Нимура отвечает коротким кивком и направляется к выходу из камеры.       Дверь с шипением отходит и с лязганьем закрывается за ним, и он оказывается по другую сторону стекла. Взгляд сам находит камеру над входом, которая не горит зелёным огоньком – была выключена, вероятно, с самого их прихода. Нимура хмыкает и открывает вторую дверь из куинке-стали, выходя в коридор Кокурии. Здесь теплее, чем в камере, и душно от страха заключённых, их криков и нытья. После наказания, которое досталось ему, эти стенания кажутся жалкими. Нимура поскорее хочет выбраться наверх, покинуть этот Ад, который так и не даровал ему успокоения, и, снова влившись в предсмертную игру своей жизни, закончить поворот Колеса.