Казнь

      Нимура вздрагивает всем телом и просыпается, выныривая из абсолютной черноты своих снов. Его сны не похожи на сны живых людей: единственная картина, которую преподносит ему его подсознание, – всепоглощающая тьма, мёртвым холодом окутывающая его каждую ночь и укрывающая в своей колыбели. Он не сразу решается открыть глаза, и из-за этого первые минуты его жизни – жизни бабочки-однодневки, что каждый вечер умирает, а утром рождается снова, – проходят в красно-оранжевом мареве из-за солнца, которое так настойчиво хочет проникнуть под веки.       Но Нимура не хочет ничего видеть. Солнце выжигает ему глаза, проникая в самое нутро, испепеляет родную тьму, делая полым изнутри (хотя его внутренности уже натянуты на каркас из пустоты). Ему всего двадцать четыре, а реальность уже настолько ненавистна, что пальцы намертво вцепляются в одеяло, лишь бы удержать тело от подъёма. Но чья-то невидимая сила дёргает за призрачные верёвки, привязанные к рукам, ногам и горлу, и не даёт уснуть, спастись в родной черноте. В уши вливается сладкий шёпот самой Смерти:       «Повиси ещё хоть секундочку, ну же, повесели меня».       Нимура смеётся вместе с ней, скалит зубы, образцово-радостно приветствуя новый день, а внутри едва ли не рыдает от отвращения. Его дыхание спокойно и размеренно, но рёбра болят от сдерживаемых судорожных вдохов. Он – рыба, выброшенная на берег жизни, недочеловек, извергнутый чревом матери, которую изнасиловал отвратительный старик.       Но Нимура продолжает глубоко вдыхать воздух, где слишком много яда, который убивает его каждый день, и делать вид, что ему это нравится, что он очень даже счастлив. Он привык к этой лжи так сильно, что не может избавиться от неё даже во сне.       Рядом раздаётся тихое чужое дыхание, и Нимура, пытаясь отвлечься от настойчивых мыслей о смерти, вслушивается в него, пытаясь угадать, что снится спящей рядом Итори. С каждой секундой его губы всё больше растягиваются в злорадную улыбку: дыхание Итори не лжёт, женщины вообще лгут гораздо хуже из-за своей эмоциональности. Она дышит поверхностно, вдыхает немного резко, как будто всхлипывает, а выдыхает неровно, рвано – плачет, бедная, беззвучно, без слёз. А Нимура так же беззвучно смеётся над ней, только почему-то с каждой секундой тошнит всё больше – и от её слабости, и от того, как близок к этой слабости сам Нимура.       Он медленно приоткрывает глаза, раздражённо-радостно скалится проникающим сквозь полупрозрачные красные шторы солнечным лучам и сглатывает ком, застрявший в горле. Сухие губы болят от ненастоящей улыбки, почти трескаются, но Нимура не перестаёт улыбаться – разминается перед ещё одним ненавистным днём. Как можно аккуратнее и тише он поднимается и садится на кровати, вслушиваясь в шуршание лёгкой простыни по голой коже, убирает чёрные смоляные пряди со лба и разминает затёкшую шею. Нимура любит свои волосы и глаза: они чёрные, как его жизнь, и единственное правдивое, что в нём есть. Не сказать, что он любит правду – она слишком скучная, тривиальная и при этом неуправляемая, – но её любит Ута, и в его руках она становится действительно интересной.       В голове немного гудит от кровавого вина – снова забылся и выпил слишком много, поэтому и остался здесь, поддавшись настойчивой женщине и собственному телу, – но это даже хорошо. Похмелье забивает половину ненужных мыслей, которые с самого утра донимают его, с течением дня превращаясь из стаи назойливых мошек в рой ядовитых шершней, единственное спасение от которых – временная смерть, после которой всё начинается заново. Нимура привык и не жалуется, но каждый день бежит от них, задыхаясь от бега и от того, что жизнь – его персональная Смерть – душит его в петле.       Спустив ноги на пол, который для остывших, словно у живого трупа, ног кажется даже тёплым, Нимура вытягивается, подняв руки вверх, и позволяет наглому солнцу обнять себя своими лучами. Его объятия почти как людские: условно тёплые, но по сути невольные, механические, само оно всё равно остаётся далеко. Улыбка невольно становится ещё шире, до судороги в скулах, и нижняя губа всё же трескается. Нимура проводит языком по солёно-сладкой ранке и усмехается.       — Соу-чан… — сладко – слишком – протягивает за спиной проснувшаяся Итори, и улыбка на мгновение меркнет на лице Нимуры. А после, с оттенком смирения, появляется снова: рано или поздно ему всё равно придётся начать притворяться, терять нечего. Немного наклонившись вбок, Нимура снова потягивается, отчего его (пока что) молодое тело соблазнительно изгибается в свете солнца, отбрасывая змеевидную тень на пол и кровать.       Он не хотел, чтобы она проснулась и тем самым невольно запустила ещё один круг бесконечной смены масок. Но ещё более отвратительно было то, что он понимал её: быть настолько одинокой, чтобы спать с живым трупом, а утром бояться, что он уйдёт, не попрощавшись, – страшно. Женщины чувствительны к одиночеству, в этом их слабость, и осознавать, что сам обладаешь этой слабостью, – не самое приятное.       — Уже уходишь? — всё таким же голосом спрашивает она, и Нимура, не забыв скопировать её улыбку, которая плотно осела в его памяти чем-то липким, как палёный сахар, оборачивается на неё. Улыбки похожи, как оригинал и отражение в зеркале, только улыбка Итори не лжёт: для неё Нимура действительно милый сладкий мальчик, к которому она искренне привязана. Один из многих – Итори боится привязаться к кому-то одному, потому что боится, что этот один может исчезнуть, и пытается собрать рядом с собой как можно больше стульев, чтобы сидеть. Нимура же уже пытается усидеть на нескольких стульях, и пока ему это успешно удаётся.       — Наверное, да, Итори-сан… — смущённо потупив взор, отвечает Нимура, чувствуя, как щёки загораются лживым лёгким румянцем. За годы тренировок тело научилось искусно лгать вместе с разумом, имитируя эмоции, которых нет, и скрывая эмоции, которые пока ещё есть. Нимура ненавидит свои настоящие эмоции, но ещё больше ненавидит свои ненастоящие.       — Может, на прощание… — Итори игриво закусывает пухлую губу и дразняще медленно стягивает с себя тонкую простынь, по сантиметру обнажая пока ещё сохранившиеся прекрасные формы: упругую грудь с торчащими от возбуждения розовыми сосками, тонкую талию и крутые мягкие бёдра.       Она действительно красива, но Нимура с горькой иронией понимает, что это ненадолго и что десять лет назад она выглядела ещё лучше. Молодость, соблазнительно пахнущая здоровым женским телом, ушла, растворилась в бокале с кровавым вином вместе с блеском в медовых глазах. Как желтеет листва на роскошных деревьях, постепенно, лист за листом теряя свою зелень, так седеют человеческие волосы. Так уж повелось. Даже Арима, Бог Смерти CCG и непобедимая машина для убийств, ничего не может сделать со старостью, которая совсем скоро убьёт его. А Итори всё ещё цепляется за свою уходящую молодость, выдёргивает седые волосы и ведёт себя как молоденькая, ничем не обременённая девушка, у которой вся жизнь впереди. А жизнь уже не впереди, она позади. У Нимуры так вообще она закончилась в первую минуту после рождения, а все последующие двадцать четыре года – это затянувшаяся каждодневная смерть.       — Так что? — спрашивает Итори, соблазнительно изгибаясь на кровати. Нимура выдавливает что-то похожее на ухмылку, хотя улыбаться сейчас не хочется (и, если честно, никогда не хотелось). Ему жалко Итори и чуточку смешно от этого, но всё равно недостаточно даже для улыбки. Поэтому он набирает в лёгкие побольше воздуха и с придыханием отвечает:       — Конечно, Итори-сан. — Его глаза сияют почти искренним восторгом, жадно скользя по обнажённому женскому телу, всё ещё прекрасному и гладкому.       Организм срабатывает безотказно: низ живота скручивает от возбуждения, в паху тяжелеет, и член понемногу выпрямляется. Нимура подходит ближе и, встав коленом на кровать, с головой окунается в омут похоти, от которого тут же загораются щёки и кончики ушей. Рука тянется к мягкому тёплому бедру, проводит по нежной коже и деликатно давит, безмолвно прося повернуться на спину. Итори послушно поворачивается, без стыда демонстрируя начинающую увядать красоту, и такая уверенность не может не восхищать. Нимура преклоняется перед ней, гладит ладонями вздымающиеся рёбра с родинкой на правом и почти целомудренно целует живот. Он знает, что Итори нравятся скромные мальчики, которые не в силах устоять перед ней, но так же не в силах сразу взять её, и он согласен притвориться, что он именно такой. Руки легко касаются нежной кожи на бёдрах, почти щекоча, ласкают бока, сжимают рёбра, но не переходят на жаждущую внимания грудь. Игнорирование, которое Итори принимает за смущение, ещё больше подогревает её возбуждение, заставляет её выгибаться в его руках и безмолвно просить дотронуться до самых чувствительных мест. Нимура с каким-то полупомешанным упорством целует её кожу, чувствуя, как всё больше горят сухие губы, и мысленно удивляется, как тело Итори ещё не покрылось язвами от его лжи.       Живот нагревается под его прикосновениями, и он, скользя языком между полукружиями груди, добирается до ещё прохладной кожи ключиц. На языке остаётся солёный привкус пота, а в нос ударяет удушающе-сладкий запах женского тела, смешанный с приторным ароматом тяжёлых духов. Ладони наконец-то осторожно проводят по груди, большие пальцы задевают торчащие соски, и Итори что-то тихо стонет, подаваясь навстречу, извивается под ним от желания, и это возбуждает уже не на шутку. Нимура всё больше втягивается в процесс и даже по привычке начинает получать от него удовольствие, сильнее оглаживая мягкую кожу рёбер и груди и стискивая пальцами соски. А стоит представить, как его самого мягко ласкают чужие руки, и внутри всё распаляется окончательно, и возбуждение плотным маревом застилает глаза.       Мягко вклинив колени между ног Итори, Нимура продолжает слепо выцеловывать тонкие ключицы и длинную вытянутую шею. Пальцы Итори вплетаются в его волосы, красивые ногти с аккуратным маникюром скребут по загривку, а после тянут его голову выше. Поддавшись, Нимура оказывается прямо над лицом Итори и с закрытыми глазами глубоко целует её в губы. На них всё ещё слабый привкус забродившей крови, почти стёртый ночными поцелуями, но он чувствуется и снова пьянит, особенно когда её язык скользит в приоткрытый рот и касается его языка. Пальцы сильнее сжимаются в волосах Нимуры, но недостаточно, чтобы было действительно приятно. Итори пытается таким образом пробудить в нём страсть, но это только раздражает. Не разрывая поцелуя, он скользит рукой вниз к её промежности и оглаживает чуть набухший клитор, и Итори заходится в стоне, вытягиваясь и прижимая его к своей груди. Нимуре душно, душно от её стонов, её кожи у своего лица, её жара, но он поглаживает её вход, размазывая выступившую скользкую смазку. Стоны становятся громче, от них закладывает в ушах, а кожа становится горячее, но всё это смешивается в невероятный коктейль, которым Нимура готов упиваться до самой смерти. Его пальцы погружаются внутрь до костяшек, и их плотно обхватывает шёлковое влажное нутро. Итори неразборчиво мычит, плотно сомкнув губы, как можно шире раздвигает ноги и подаётся навстречу пальцам, силясь ощутить их как можно глубже, а после тихо шепчет. Нимура не может разобрать слова, но её дыхание снова стало всхлипывающим, а речь – умоляющей. Хочется вырваться из её отчаянных объятий, навязывающих обязательства и заставляющих сопереживать её одиночеству, но он только глубже проталкивает пальцы внутрь, и постепенно в стонах слышится всё больше похоти. Большой палец начинает по кругу обводить клитор, а пальцы во влагалище – сгибаться, надавливая на гладкие стенки. Губы снова касаются молочно-белой кожи, покрывая её поцелуями, и грудь под ними вибрирует от громких стонов, пронзающих насквозь и самого Нимуру, и весь бар.       Мечась на простынях, Итори едва ли не плачет от удовольствия, которого слишком мало для её жадного тела. Последний раз толкнувшись в тугое нутро пальцами, Нимура убирает их и приставляет головку к входу, на выдохе медленно подаваясь вперёд и проскальзывая внутрь. Итори выгибается, обхватывает его ногами и протяжно стонет, а Нимура, наконец-то оправданно отстранившись от её тела и встав на вытянутые руки, запрокидывает голову, вдыхая более прохладный воздух. Внутри почти обжигающе горячо, и этот жар скользит по позвоночнику и наполняет каждую клетку тела, делая его обманчиво живым. Несколько мгновений Нимура с каким-то удивлением ловит каждое ощущение и инстинктивное движение его тела: как сокращаются мышцы, быстрее бьётся сердце, ещё больше тяжелеет в паху, сами собой сгибаются пальцы на руках, сминая простыню, – а после почти машинально делает резкий толчок. Итори вскрикивает, плотнее сжимая его бёдрами, и надавливает голенями на его ягодицы, безмолвно прося войти в неё ещё раз, ещё глубже и сильнее. Но Нимуре нет дела до её просьб: он двигается размеренно, в своём ритме, через рот вдыхает воздух в комнате, чтобы не чувствовать приевшийся запах Итори, и почти не слышит её стоны – их заполняет белый шум. За закрытыми веками темно и не видно ничего вокруг, Нимура всё глубже проваливается в эту темноту и видит образы, давно его преследующие, продолжая двигаться на автомате.       Вперёд. Назад. Вперёд. Назад. Мерно качаются на виселице тела, и Нимура среди них.       Скрип дерева. Стонет под натянутой верёвкой перекладина, и ветер разносит этот скрип вместе с последним хрипом умирающих.       Итори воет, изламывая брови от наслаждения. Плачут жёны и любовницы повешенных. Нимура не хочет видеть её, потому что его никто оплакивать не будет, о нём никто не будет сожалеть. Но он всё ещё слышит её, сильнее выгибает позвоночник и запрокидывает голову, только бы её стоны как можно меньше забивались в уши.       Итори задыхается от наслаждения, Нимура же задыхается в петле своей жизни. В редкие мгновения после пробуждения ему удаётся уйти в мир своих собственных представлений о реальности, где всё выглядит немного иначе, но больше приближено к истине. В такие моменты всё: запахи, звуки, ощущения, чувство пространства и времени – отходит на задний план, отступает в бесконечную чёрную пелену и скрывается там. Нимура оказывается наедине со своим собственным миром, который крутится вокруг него. Ему нравится его представления и не нравится таящийся во тьме, словно хищник, мир, который все принимают за реальность, хотя он прогнил до основания. В темноте спокойнее.       Полностью погрузившись в свои мысли, Нимура распахивает глаза и почти слепнет, когда Итори вцепляется ногтями ему в спину, оставляя на ней горящие красные полосы, и, надломленно вскрикнув, сжимается в оргазме. Её тело подрагивает, а нутро вокруг члена хаотично сжимается, и разом обретённые ощущения с утроенной силой действуют на организм. Нимура последний раз толкается глубоко внутрь и, содрогнувшись всем телом, с облегчённым выдохом кончает. Ноги Итори всё ещё крепко обхватывают его и прижимают к себе, а он глубоко дышит и приходит в себя, снова возвращаясь в реальность. Запахи и звуки вновь накрывают его, заставляя захлебнуться. К приторному запаху духов добавляется пряный запах пота с кисловатыми нотками смазки. До ушей доносятся выдохи Итори с остатками стонов, которые она не выплеснула до конца. Ей всегда будет мало, сколько бы человек с ней ни спали, потому что разбитое женское сердце заново не склеить и не заполнить. Итори даже немного хмурится, на подсознательном уровне чувствуя, что ей не хватило, и Нимура склоняется над ней, мягко целуя её в лоб.       — Можно я воспользуюсь вашим душем? — вежливо спрашивает он, когда морщинки на светлом лбу разглаживаются. Итори не сразу отпускает его, но всё же ослабляет хватку и позволяет отстраниться.       — Конечно, мой мальчик, — мурлычет она, переворачиваясь набок и прикрывая глаза. Теперь она может снова ненадолго забыться во сне, который всё равно не спасёт её от одиночества.       Нимура встаёт с кровати и направляется в душ, где наскоро смывает с себя смешанный пот и чужие отчаяние и надежды. Под прохладными струями кожа становится ещё более бледной, почти как у трупа, ведь вода, к сожалению, не оживляет. Вытеревшись надушенным полотенцем и отметив про себя, что надо будет ещё раз помыться дома, Нимура выходит из душа и смотрит на кровать. Итори уже спит, снова бессильно плача во сне над своей жизнью, и, чтобы не видеть этого жалкого зрелища, он начинает собирать разбросанные по комнате вещи следователя Фуруты. Белая рубашка скрывает его тело, словно саван, красный платок маскирует невидимые кровоподтёки от затянувшейся петли, перчатки прячут мертвенно-синие ногти. Ещё раз взглянув в зеркало и убедившись, что улыбка перекрывает страшную гримасу, которую рисует насильственная смерть, Нимура бесшумно выходит, прикрывая за собой дверь, и спускается вниз, в бар.       Внизу тихо и не так душно, пахнет только кровью и спиртом. На бутылках и бокалах играют блики солнца, подсматривающего через маленькое окошечко, на стойке всё ещё стоят два грязных стакана, из которых они пили вчера. По какому поводу – Нимура понятия не имеет. Он тянется к пальто и скрывает себя в его квадратном, словно у гроба, силуэте, застёгиваясь на все пуговицы, будто забивая в крышку гвозди. Блики ложатся и на него, но Нимура отступает в тень и тянется к ручке, чтобы уйти, как его опережают, и дверь раскрывается сама собой, являя Уту и чёртового Йомо.       Бесшумно выдохнув, Нимура моргает на мгновение дольше: он надеялся уйти до того, как Безликий жнец и его вечный спутник Падальщик окажутся поблизости.       — Приветик, — стандартно-доброжелательно улыбается Ута, не называя имени и не показывая того, что узнал. — Итори у себя?       Подняв на него глаза, Нимура вглядывается в мерцающую ярко-красную радужку. Иногда Ута раздражает его даже больше, чем Йомо, ведь он никогда не выкажет ревности и любой другой лишней эмоции. Ему плевать, где и с кем спал Нимура, ему вообще плевать на него. Это злит. Нимура едва сдерживается, чтобы хорошенько не врезать ему за его равнодушную улыбку, но вряд ли даже это привлечёт его внимание.       Вместо этого он расплывается в такой же милой улыбке и с лёгким смущением отвечает:       — Да, она у себя, но немного устала и спит.       Ута почти не меняется в лице, только едва заметно прищуривает глаза, но этого достаточно, чтобы Нимура почувствовал себя удовлетворённым. Аура, исходящая от Уты, стала холоднее, потому что Нимура раздражает его своей ложью. А Нимура готов делать это вечно, лишь бы вызывать хоть какие-то изменения на бесстрастной маске.       — О. — Наконец, он понимающе вскидывает брови. — Тогда, думаю, мы можем подождать её в баре, верно? — спрашивает он, поворачиваясь к Ренджи.       Безотчётно посмотрев туда же, куда и Ута, Нимура натыкается на тяжёлый взгляд Йомо. Продолжая играть роль нежного юноши, он вздрагивает и испуганно поджимает губы, а внутри всё сотрясается от сдерживаемого хохота. Хотя Падальщик пытается подражать Безликому, сохраняя на лице спокойствие, это выходит настолько плохо, что от жалких потуг хочется рассмеяться ему в лицо, ободряюще похлопать по плечу и дать утешительный приз. В серых глазах читается злоба и ревность, и Нимуре даже интересно, знает ли Йомо, что ревновать к нему следует не только Итори. Яркие, едва сдерживаемые эмоции Йомо действуют на сознание Нимуры как кокаин. Тело наполняется энергией, жизнь – красками, а в голове уже горит очередная картина истинной реальности в его собственном мире. Ворон летит на запах полуразложившегося мяса, раздирает когтями покрытую струпьями кожу, выклёвывает глаза. Нимура почти физически ощущает, что хочет сделать с ним Йомо, и не удерживается: голова с издёвкой склоняется вбок, брови поднимаются сами собой, и насмешливо-ласковый взгляд встречается с уничтожающим. Так уж вышло, что Нимура ненавидит Йомо в той же степени, что и он его, местами даже больше. Он мысленно желает ему сдохнуть в муках, и Йомо – честно говоря, Нимура думал, что до него хуже доходит, – понимает его посыл.       — Эй, ну хватит. — Ута примирительно хлопает Йомо по плечу, когда тот делает шаг вперёд с вполне определёнными целями, и он останавливается и отводит глаза.       Нимура выпрямляет голову и улыбается слишком уж жизнерадостно, игнорируя предупреждающий взгляд Уты. Он и так знает, что Йомо горит желанием убить его, и сопротивляется этому только потому, что тот не достоин стать его палачом. Бросив последний выразительный взгляд на Уту, Нимура проскальзывает между ними, попутно, наклонившись, как будто случайно выдыхая Йомо в шею. Тот мгновенно напрягается и хочет уже развернуться и ударить, как и планировал, но Ута крепко держит его за плечо и тащит в бар.       Шавку нужно держать на поводке, усмехается про себя Нимура и выходит из бара со странным настроением. Он одновременно очень весел и до крайности раздражён, и эта гремучая смесь – необходимое топливо, чтобы пережить ещё один поворот колеса Сансары.