Казнь

      В ослепительно-белом костюме, Соута появляется у двери студии HySy. Две тусклые лампы заливают мистическим жёлтым светом стены и широкую деревянную дверь с табличкой «Закрыто». Расписание работы мастерской врёт: на самом деле здесь открыто всегда и, скорее всего, для всех. Осознание этого будит внутри ревность, колет в самое сердце и заставляет зубы со скрипом сомкнуться, а лицо скривиться в гримасе. Но этого никто не увидит: Нимура прячется за маской, на которой сияет широкая улыбка. Невероятно отвратительная. Уте не нравится, когда он улыбается, потому что настоящий Нимура не улыбается никогда.       Ещё раз поправив вьющуюся чёлку, Соута плавно поворачивает ручку и открывает дверь. В мастерской горят флуоресцентные лампы, освещающие витрины, но их свет, переломленный прозрачным стеклом и впитавшийся в белые стены и белые клетки на полу, не до конца разгоняет таинственный полумрак. Блики, играющие на блестящей чёрной коже масок, тускло сверкают, притягивая к себе взгляд, но Соута не обращает на них никакого внимания: он пристально смотрит вперёд, где в тёмном углу сидят Ута и Нико. Ута беззаботно смеётся, чуть откинувшись назад, а Нико жеманно прикрывает рот, по-женски хихикая и пряча свой уродский подбородок. Соута машинально пытается выдавить из себя улыбку, забыв, что под маской она не видна. И хорошо.       Здесь действительно открыто «для всех» – и даже для этого сентиментального пидора.       Соута закрывает дверь чуть громче тихого, намеренно привлекая внимание, хотя он уверен, что его заметили уже на подходе к мастерской. Ута и Нико одновременно поворачиваются к нему, и их лица неуловимо меняются: взгляд Уты мгновенно становится более острым, пронизывающим, улыбка – сдержаннее и любопытнее. Ярко накрашенные глаза Нико распахиваются шире – от радости, вероятно, хотя Соута не понимает её причины, – а рот приоткрывается, и из него тут же вырывается приветствие:       — Соу-ча-а-ан. — Нико тянет его имя так елейно, как тупые японские школьницы, что Соуту невольно передёргивает от отвращения.       — Привет, сестрёнка, — хрипло протягивает он в ответ, поднимая руку для приветствия и чуть склоняясь вбок. — Простите, что прервал вашу беседу…       — О, ничего-ничего, я всё равно уже ухожу, — машет холёными ручками Нико и хохочет.       «Конечно, ты уходишь, — про себя думает Нимура, а маска Соуты продолжает улыбаться. — Ведь ты совсем не вписываешься в это место».       Нико действительно выглядит здесь инородным предметом, слишком ярким, безвкусным в стильной монохромной мастерской. Он порочит это место своими надуманными женственными манерами, глупой рубашкой в цветочный узор – цветы смотрелись только на Мистере ММ, только это давно было и вряд ли будет когда-то ещё – а ещё душевными привязанностями и отчаянным их поиском. Именно эту черту Соута принимает со злым сарказмом и, пожалуй, именно она бесит его больше всего.       — Спасибо, что зашёл ко мне, Нико-чан, — мягко проговаривает Ута, вырывая Соуту из его мыслей и заставляя увидеть, как Нико встаёт со стула и манерно, но с искренней улыбкой на ярко-красных губах, обнимает Уту за плечи, а тот обнимает его в ответ.       Нимура кусает губы за маской, сдерживая глухой рык и пытаясь не сжать пальцы в кулаки: Ута совершенно точно заметит, уловив скрип кожаных перчаток. Он молча наблюдает, как татуированные гибкие руки скользят по пояснице Нико, пальцы чуть сжимают талию, сминая чёртову рубашку, отчего приоткрывается полоска светлой кожи над ремнём джинсов, и пытается не представлять эти ладони на своём теле, потому что только от этого по телу расползается возбуждение. Этот пидор что-то шепчет Уте на ухо – Соута не может разобрать и даже прочитать по губам, – а Ута усмехается, и его дыхание касается голой шеи над воротником рубашки. Соуту пронзает дрожь – он помнит, какое горячее у Уты дыхание.       Наконец Нико отрывается от Уты и выпрямляется. Стройное тело, обтянутое тканью рубашки и узких джинсов, немного выгибается, и Нико походкой от бедра следует в сторону Соуты.       — Отлично выглядишь, — дежурно выдаёт Соута таким же высоким голосом с манерными распевами, хотя посаженный голос слушается очень плохо, и Нико улыбается, приобнимая и его на прощание. В нос ударяет сильный приторный запах, от которого у Соуты кружится голова, а в маске становится невыносимо душно.       Нико отстраняется от него и пытается заглянуть в глаза в прорезях маски, и постепенно улыбка на накрашенных губах тает: его немного настораживает Соута, но ещё больше пугает тот, кто скрывается за его маской. «И правильно», — думает Нимура, искривляя губы в ухмылке, которую снова никто не увидит.       Что бы кто ни говорил, а у Нико великолепный нюх. Он не только прекрасно распознаёт запахи, но и сразу чует фальшь и презрение, которые плотным духом окружают Соуту. А Нико Соута презирает особенно сильно за остатки человечности и сентиментальность. Хотя, если бы Нико умел презирать, это чувство было бы взаимным: даже сейчас в вечно широко распахнутых глазах Соута улавливает осуждение, за которое он мог бы посмеяться Нико в лицо.       Но они же сестрёнки – очередная игра.       Нико обходит его, и Соута немного опускает голову, считая секунды, когда дверь за ним закроется. Едва раздаётся тихий щелчок, Нимура тянется к маске и, сняв её, смотрит прямо на Уту. Тот улыбается чуть шире, склонив голову набок, и тихо проговаривает, перекатывая каждый слог на языке, словно нечто невообразимо вкусное:       — Здравствуй, Нимура-кун.       Этот голос вливается в уши мягкой вибрацией, и всё тело отзывается мурашками. Ревность мгновенно испаряется, уступая место умиротворению, и Нимура глубоко вдыхает, позволяя запахам мастерской влиться в лёгкие и осесть на языке. К терпким ароматам растворителя и красок примешиваются сладкие нотки чистого тела и индийских благовоний, дым которых просачивается из комнаты, где спит Ута. От этого сочетания постепенно слабеют ноги и разжимается каждая мышца в теле, а на лице невольно появляется блаженная улыбка. Но постепенно, как обертоны к основному аккорду, добавляется пять других запахов, и Нимура без труда выделяет из них принадлежащий Сасаки, самый яркий, знакомый и любимый. Значит, отряд куинксов времени не терял, пока он был распят в Кокурии.       — Проходи, садись, — не требуя ответа, всё тем же бархатистым голосом предлагает Ута, указывая на стул, где только что сидел Нико, и Нимура послушно проходит через мастерскую, неслышно шагая, чтобы не осквернить это место посторонними звуками.       Он намеренно пока ничего не отвечает – его сорванный хриплый голос тоже здесь не к месту, будет слишком резким, ненужным – и с молчаливой улыбкой опускается на стул, откидываясь на спинку. Ута смотрит на него с нескрываемым любопытством, пристальный взгляд скользит по лицу, шее, расслабленному телу, выхватывая каждую мелкую деталь. Нимура уже совсем не стесняется этого взгляда и точно так же рассматривает Уту.       Молчание длится и длится, совсем не напрягая никого из них, только мягкое жужжание лампы на рабочем столе резонирует в одурманенной запахами голове и приятно давит изнутри на барабанные перепонки. В костюме становится жарко, по венам медленно распространяется приятное возбуждение, и Нимура пока ещё остатками сознания сохраняет свою форму, хотя хочет раствориться в этой мастерской, разлиться по шахматному полу и поселиться во множестве пугающих масок.       — У вас сегодня были гости, — шёпотом проговаривает он, заглядывая Уте прямо в глаза. Шёпот не нарушает покой этого места, наоборот, эхом разносясь по помещению, он забирается в самые укромные уголки и исчезает, распадаясь на мельчайшие субтоны. Нимура не спрашивает – утверждает, и Ута усмехается в ответ.       — Да, отряд молодых следователей под предводительством Сасаки-сана, как теперь зовут Канеки-куна. — Ута прикрывает глаза, скорее всего, рисуя в голове образ каждого куинкса. Нимура невольно занимается тем же, только ему почему-то кажется, что образы в их головах совсем разные. Каким-то неведомым образом Уте удаётся с первого раза достать до сути человека, которая может быть и не видна, мгновенно различить скрытый потенциал. Он играючи запускает руку в омут человеческой души и извлекает единственную ракушку с жемчужиной внутри. На всё остальное он не обращает внимания, безмятежно глядя и на пустые ракушки, оставшиеся на дне, и на водоросли, плавающие на поверхности.       Нимура же любит чистоту. Его раздражает мусор.       — Презабавные детишки, кстати, — снова тянет Ута, и Нимура поднимает на него глаза, снова натягивая на лицо милую улыбку и пряча за ней презрительную ухмылку. — Не расскажешь, зачем им понадобились маски?       Прикрыв глаза, Нимура чуть склоняет голову, раздумывая. С одной стороны, история интересная, с другой – это важная информация, за которую можно потребовать плату. Только вот просить что-то взамен за пару слов – удел жадных старух вроде Итори.       — В Управлении ведётся расследование по делу Розевальдов, им занимается мой начальник, Кромсатель Киджима. — На этом имени у Нимуры непроизвольно сводит челюсть, а под рёбрами начинает ныть едва затянувшийся длинный шрам. Нимура бессознательно накрывает его рукой, что, разумеется, не может скрыться от вечно-всё-подмечающего-и-как-же-это-чёрт-побери-раздражает взгляда Уты, и вдыхает ещё одну порцию воздуха мастерской. Едва ощутимые пары благовоний жидким опиумом вливаются в сознание и снимают боль, оставляя только сладкую истому. Перед глазами всё плывёт, заворачивается в чёрно-жёлтые спирали, по бледной коже Уты ползут татуировки, покрывающие каждый свободный сантиметр. Нимура смаргивает мираж и немного трясёт головой, приходя в себя. — К нам присоединили отряд Сасаки-куна, этих подопытных крысок. — Бессвязные ассоциации цепляются одна за другую, и Нимура снова делает паузу, рассматривая появившуюся перед глазами препарированную белую крысу с раскрытыми и выставленными напоказ внутренностями. Он видел такую в каком-то документальном фильме: под слоем белой шерсти и розоватой кожи в лужице алой крови лежат тоненькие жёлтые кишки, красно-коричневая печень, малиновый желудок и ярко-красное сердце. Несчастное животное лежит, раскинув лапки, которые прикреплены учёным иглами к столу. Но крыса мертва, ей уже не больно. Нимура же был в сознании, даже улыбался, скаля зубы в кровавых подтёках. Сотня порезов, изуродовавших сегодня его тело и почти исчезнувших, напоминает о себе лёгкой щекоткой, будто в них копошатся мелкие личинки. Нимура хочет выжечь их вместе со своей осквернённой кожей. — А маски им нужны, чтобы притвориться гулями и поискать информацию в районах, общаясь с гулями, — заканчивает он, насильно вырывая себя из мыслей, потому что на руках он уже снова чувствует тепло своих внутренностей, которые укладывал в поперечный разрез, оставленный Rotten Hollow.       — Интересный план, — тянет Ута, и его красная радужка загорается ярче, но вовсе не от этой информации: у Нимуры странное чувство, что в этом месте его мысли не принадлежат только ему и что хозяин мастерской запросто читает каждого гостя. — Канеки-кун становится всё интереснее и интереснее.       — Ещё интересно то, что ему запретили претворять этот план в жизнь, — заговорщически шепчет Нимура и невольно наклоняется ближе, — но, видимо, вы произвели на него неизгладимое впечатление.       Ута откидывается на табуретке и, уцепившись руками за сиденье между ног, негромко отрывисто смеётся.       — Ну, может быть, — запрокинув голову, выдыхает он куда-то в потолок.       Нимура, пользуясь моментом, рассматривает его длинную вытянутую шею. Сквозь бледную кожу ясно проступает гортань и ребристая трахея, исчезающая между ключицами, через кадык тянутся греческие буквы, и каждый раз, когда Нимура видит эту татуировку, она выжигается у него внутри раскалённым лезвием. Он ненавидит и одновременно болезненно-остро любит её; если бы только было можно, он бы бессчётное количество раз вгрызался бы в шею, силясь содрать надпись вместе с кожей, а затем зализывал свои же укусы, раз за разом проводя языком по выпирающим хрящам.       — Кстати, прости за Ренджи, — опустив голову, проговаривает Ута с извиняющейся интонацией. Улыбка с лица Нимуры мгновенно слетает, и он вглядывается в ярко-алую светящуюся радужку за чуть прищуренными веками и неслышно сглатывает от мягкой улыбки.       Совершенно точно Ута знает, куда бьёт, и попадает ровно в цель. Лезвие фразы проходит между створками раковины и без труда вскрывает её, открывая ещё одну жемчужину в виде сбившегося дыхания и в момент потемневшего взгляда Нимуры. Ута также знает, что об этом не стоило напоминать сейчас, но всё же делает, нарочно, чтобы полюбоваться на перекосившееся лицо. Нимура уже не успевает спрятаться за маской и сам понимает, что уже выложил перед Утой все свои эмоции, проскользнувшие в движении глаз, дёрнувшихся пальцах и лёгком наклоне головы, а также в мимике – у Нимуры слишком живое лицо, и любая настоящая эмоция, которую он не успевает спрятать – а с Утой это происходит почему-то довольно часто, – яркой молнией сияет на нём. Сжав пальцы на коленях, он растягивает губы в приторной улыбке и произносит чуть громче, отчего едва слышно дрожат стёкла в витринах:       — Ничего страшного. Я просто не думал, что задержусь с Итори-сан так долго.       Довольно жалкая попытка надавить на братскую любовь Уты, и Нимура это понимает. Ласковый взгляд сейчас кажется невыносимым, но Нимура так и не нашёл точку давления на Уту. Всё, что он любит, не нуждается в защите от чего-либо, а чтобы Ута чего-то не любил – это представить и вовсе невозможно.       «Лицо» человека – не в его привязанностях, а в его неприязнях. Ута же безлик, не имея ничего такого, что ему бы не нравилось. Даже Нимура, тасуя свои маски, имеет собственное лицо, которое просвечивает сквозь них, иногда даже слишком явно для тех, кто может читать. А вот безликому лицу пойдёт любая маска.       Ута особенно любит маски людей.       — На самом деле, я тогда предположил, что ты в скором времени заглянешь ко мне, — очень тихо и вкрадчиво говорит Ута, и бархат его голоса тонет в шелестящем шёпоте и скрипе нижних частот, которые на такой громкости просто не могут раскрыться. — Ты хотел мне что-то сказать?       — А разве обязательно должны быть причины посетить это уютное место? — усмехается Нимура, выпрямляясь и закидывая ногу на ногу.       — Нет, конечно, — улыбается Ута. — Ты можешь приходить сюда, когда захочешь.       С одной стороны, Нимуре нравится такая формулировка. «Когда захочешь» – хорошее оправдание, чтобы приходить как можно чаще, и Ута не будет против. Но в то же время чем меньше Ута знает о его желаниях, тем безопаснее.       — На самом деле я пришёл предупредить, что один из следователей раскрыл меня, — тихо говорит он, опуская взгляд. — Не знаю, случайно или благодаря той фразе, которую вы шепнули на ушко юнцу в повязке на Аукционе.       — И это как-то связано с твоим теперешним состоянием? — спрашивает Ута, кивая на живот, на котором всё ещё покоится рука. Нимура усмехается и убирает её, упирая в стул.       — Это уже не так важно.       «Ведь завтра я буду либо в Кокурии, либо на свободе, либо мёртв».       Нимура ещё раз глубоко вдыхает, позволяя дурману полностью заполнить сознание. Беспокойные мысли-шершни застревают в сладкой патоке этого запаха и почти бесшумно зудят, но не мешают. Встав со стула, Нимура поднимает руку для прощания и двигается к двери, мягко переставляя ботинки на клетках. Ута встаёт вслед за ним – Нимура слышит скрип старой табуретки, но не сами шаги. Он только ощущает спиной пылающую, словно солнце, ауру Уты, которая греет его спину, сжигая дотла всю здравость.       Он кладёт ладонь на дверную ручку, поднимает руку с зажатой в ней маской и почти надевает её, как вдруг его снова мягко окликают:       — Ты неважно выглядишь, Соута-кун.       Не глядя на Уту, Нимура усмехается и немного поворачивается к нему, замирая в четверть оборота. От фразы, которая звучит сегодня уже второй раз за день, в душе разливается едкий сарказм, отголоски злости и какой-то полубезумный задор. Всё это плещется в его глазах вместе с воспоминаниями о громком треске бензопилы, от которого едва не порвались барабанные перепонки, и летящих во все стороны ошмётках кожи и каплях крови.       — Я могу чем-то помочь? — тихо спрашивает Ута, подходя на шаг ближе. Его мерцающие глаза очень близко, а Нимура хочет, чтобы он подошёл ещё ближе, давая рассмотреть их повнимательнее и, может, увидеть отголоски истинных мыслей Безликого.       — А хотите? — негромко парирует Нимура, так и замерев с маской на полпути к лицу. Соута в его руках подрагивает, просится на место, но Нимура слишком эгоистичен, чтобы сейчас отступить.       — Смотря чего хочешь ты, — с улыбкой говорит Ута, едва заметно пожимая плечами. Ему тоже интересно, насколько далеко сможет зайти Нимура в своих желаниях. По правде говоря, самому Нимуре это интересно.       Он разворачивается к Уте целиком, опускает маску и ровно произносит:       — Я хочу гореть, Ута-сан. Сгореть дотла и возродиться заново.       Белый костюм клоуна Соуты напоминает погребальный саван, а рубашка в шахматную клетку – символ вечной жестокой игры с Жизнью, которая держит его за горло.       — Я помогу тебе, если ты захочешь. — Ута протягивает ему руку и ждёт решения. Нимуре немного обидно, что даже отказ примут со смирением. Но им обоим уже известно, что отказа не будет. Выдохнув, он стягивает с руки перчатку, чтобы голой рукой прикоснуться к татуированным пальцам, и, сжав их, просит:       — Тогда помогите мне, Ута-сан.       Ута чуть слышно хмыкает и тянет Нимуру к себе, но когда тот едва ли не дотрагивается до его груди, делает шаг назад, разворачиваясь, и бесшумно идёт в глубину мастерской, к закрытой двери, за которой скрывается жилая комната. Они проходят мимо стоек с масками, и десятки безглазых лиц провожают их взглядами. Нимура крепче стискивает чужие пальцы, иногда забывая вдыхать: маски на стенах напоминают безмолвных духов, которые следят, как его ведут на место жертвоприношения. От такого своеобразного внимания внутри поднимается волна благоговения к такому моменту, и Ута, как шаман, проводящий его, тянет его за собой.       Комната раскрывается, как пасть огромного спящего животного, и внутри, в абсолютной черноте, красными точками горят благовония, курятся едва заметными извивающимися нитями сизого дыма, да подрагивает пламя свечи в стеклянном стакане. От густого запаха закладывает уши, а лёгкие наполняются тяжестью, от которой подкашиваются ноги. Не наклоняясь, стянув ботинки с ног, Нимура ступает в комнату и мгновенно погружается ступнёй в мягкий пол. Прикрыв глаза, он слышит, как позади него с тихим щелчком закрывается дверь.       Аура Уты, стоящего так близко, заливает всё пространство, будто запах благовоний, только ещё более пьянящий и пробирающий. Нимура облизывает пересохшие губы, пытаясь собрать вкус этого места, но на языке остаётся только приятное тепло. Аккуратно взяв пиджак у ворота, Ута стягивает его вниз, и Нимура чуть выгибается, помогая ему освободить руки. Отложив его в сторону с мягким шуршанием, Ута подходит максимально близко и прижимается грудью к спине, начиная расстёгивать пуговицы на клетчатой рубашке, касаясь пальцами горячей кожи. Нимура едва стоит, чувствуя чужое дыхание на своей шее, наклоняет голову вбок и скрючивает пальцы на ногах в попытке уцепиться за пол, который в комнате удивительно мягкий. Продолжая поглаживать его грудь и живот, Ута едва ощутимо дотрагивается губами до шеи и проводит к уху, где легко целует у кромки волос. Нимура закусывает губу, действительно сгорая от желания, но покорно стоит, позволяя Уте снова и снова целовать его шею, будто пробуя её. Его острый нос ведёт по жилам, а зубы иногда касаются кожи, будто примериваясь, куда вонзиться в следующую секунду.       Края рубашки расходятся, и Ута снимает её, кладя туда же, куда и пиджак. Горячий воздух, насыщенный тяжёлыми запахами, лижет голый торс, и, приоткрыв глаза, Нимура наблюдает, как неровный оранжевый свет свечи скользит по его телу, испещрённому розоватыми полузажившими царапинами и покрытому тусклыми синяками. Он едва слышно выдыхает от досады: преподнести себя Уте в таком виде – не то, чего он хотел. Но в эту же самую секунду он чувствует, как пальцы проводят по длинному шраму на позвоночнике, а до слуха доносится восхищённый вздох Уты. Он снова и снова очерчивает тёплыми подушечками рельефные мышцы спины, облегчая прикосновения, когда касается шрамов. Одна ладонь Уты покоится на плече, а сам он, наклонившись, изучает его тело, словно карту. Нимуре остаётся только стоять и наслаждаться, как горячее учащённое дыхание обдаёт спину и как короткие ногти скребут по пояснице, отчего какухо начинает вибрировать от удовольствия.       — Пойдём, — очень тихо произносит Ута, поднимаясь, и мягко надавливает на позвоночник. Нимура делает шаг вперёд, и его ступня снова проваливается в пол. Он действительно обит чем-то мягким, и ноги то и дело натыкаются на подушки.       Где-то в центре Ута кладёт руку ему на плечо и ненавязчиво давит вниз, приглашая сесть. Нимура опускается на колени, а после, повинуясь направляющим движениям рук, ложится на спину и расслабляется. Ута садится сверху на его бёдра, и в тусклом свете Нимура видит, как он снимает майку, обнажая чёрное солнце на груди. От дрожащего пламени кажется, что оно движется, и его неровные лучи извиваются, поглощая свет, который после выходит через сияющую кожу. Ута неторопливо стягивает длинные чёрные волосы резинкой и склоняется над ним, опираясь на руку у его головы и пристально всматриваясь в глаза. Нимура не может отвести взгляда от алой радужки, не может нормально вздохнуть от близости, не может пошевелиться под ним — Ута обездвиживает и заставляет подчиняться одним лишь своим присутствием.       — Расскажи мне всё, — шепчет он и склоняется ещё ближе, мягко целуя в губы. Нимура чувствует прохладу металлического кольца в губе и шёлковый язык, что скользит по его зубам, не забираясь слишком глубоко. Ута целуется с закрытыми глазами, полностью погружаясь в мир другого человека и целиком захватывая его мысли. Всё, что хранит в себе Нимура, больше не является только его собственностью: татуированные пальцы деликатно ощупывают каждую эмоцию, будто это что-то материальное. В реальности же Ута всего лишь легко поглаживает его шею и щеку, продолжая касаться его рта своими губами и языком, а Нимура растворяется в этих прикосновениях, утопая в полу под весом горячего тела.       Оторвавшись от его губ, Ута переходит на шею, целуя горло и проводя кромкой зубов по выступающему кадыку. Нимура сглатывает и выгибается от прикосновений, и ладонь ложится ему на немного ноющее плечо, ненавязчиво вдавливая в пол.       — Это произошло в камере Кокурии, — негромко начинает Нимура, чувствуя, как его голос вибрирует в гортани, которой касаются горячие губы. Будто вознаграждая его за прерванное молчание, Ута глубже целует натянутые жилы и несильно прикусывает кожу зубами. Нимура прерывисто вдыхает, но старается не шевелиться, о чём попросил Ута, положив руку ему на плечо. — Третий уровень, — зачем-то уточняет он, и по горлу скользит чужой язык, оставляя влажную полосу, которая почти сразу испаряется от жара.       Ута переходит на плечи и ключицы, аккуратно дотрагиваясь до них губами и покрывая кожу лёгкими, почти целомудренными поцелуями. Нимура вслушивается в едва слышное трение губ о кожу, спокойное дыхание и собственные протяжные выдохи, скрывающие тихие стоны. От ласковых касаний тело медленно тлеет в густом жидком пламени, которое наполняет всю пустоту внутри.       — Киджима усыпил меня снотворным, — проговаривает Нимура через паузы, чтобы не позволить лишним звукам вырваться наружу, — хотя, по правде, я почуял его и всё равно выпил.       — Киджима… — эхом вторит ему Ута и проводит языком по первому шраму на груди. Розовая свежая кожа более чувствительна, и это прикосновение прошибает Нимуру током, от которого пальцы невольно сгребают какое-то подобие покрывала в горсть. Ута снова и снова скользит по многочисленным шрамам на груди, то очень нежно, почти незаметно, то с ощутимым давлением, будто хочет прорвать кожу, вскрыть рану и насладиться вкусом крови. От этих мыслей тяжелеет в паху, а Нимура немного выгибается, подаваясь навстречу умелому языку, который оглаживает его грудь.       — Он подвесил меня на расставленных в стороны руках, позволив дотягиваться до пола только кончиками пальцев ног, — продолжает он, и от воспоминаний все суставы и мышцы отзываются тупой болью от многочисленных судорог, растяжений и почти-вывихов.       Рука на его плече резко поднимается, убирая давление, а затем снова ложится, осторожно поглаживая пострадавший сустав. Шрамы под горячими касаниями начинают приятно жечь, будто сгорая и исчезая с кожи, которая совсем скоро снова будет совершенной. Ута опускается ещё чуть ниже, целуя под рёбрами и водя носом по мягкой коже, втягивая сладкий запах тела. Он привык, что от Нимуры пахнет уже не только Нимурой, но каждый раз внюхивается заново, пытаясь выделить настоящий запах. Нимура польщён таким упорством.       — Для наказания за мою модификацию он использовал скальпель и куинке-бензопилу, — усмехается он, и Ута на мгновение замирает, а после поднимается, внимательно осматривая торс Нимуры. Его пальцы слепо ощупывают каждый сантиметр кожи, впитывая неровности шрамов, оставленных скальпелем, пока не опускаются на широкий поперечный разрез на животе. Подушечки касаются его гораздо медленнее, аккуратнее, обводят каждую неровность, оставленную хищными искривлёнными зубьями, немного давят – Нимура всё же не сдерживается и едва слышно стонет от упоительной близости, которую дарит тонкая кожа. Ему кажется, что Ута касается его органов, мягко оглаживая стенки, но его прикосновения не приносят боли, только вожделение, распространяющееся по телу вместе со сладостью благовоний. Согнувшись почти пополам, Ута сжимает ладонями его бока и тягуче проводит языком по уродливому шраму, будто это самое красивое и желанное, что он видел. Нимура запрокидывает голову и вытягивает шею, хватает воздух приоткрытым ртом и заходится в едва слышных стонах наслаждения.       Оторвавшись от живота, Ута проводит пальцами по пряжке ремня и расстёгивает её. Пуговица брюк выскальзывает из петли, и жужжит ширинка, позволяя зажатому в свежем белье члену выпрямиться окончательно под ласковыми прикосновениями. Нимура мычит и елозит по мягкому полу, когда чёрные ногти проводят по хлопковой ткани, оглаживая твёрдый ствол под ней. Подушечки касаются головки и мягко массируют её через бельё, и Нимура, всхлипнув, отчаянно хочет попросить освободить его от всей одежды, но запрещает сам себе это сделать. Однако Ута понимает его без просьб: одновременно подхватив резинку белья и край брюк, он стаскивает их вниз, зацепив у щиколоток носки. Нимура остаётся полностью нагим и впервые за день действительно рад этому.       Потянувшись куда-то в сторону, Ута достаёт бутылочку с вязким содержимым и щёлкает крышечкой. К запаху благовоний примешивается цветочный аромат массажного масла. Ута выливает немного себе на ладонь и растирает в руках. В жарком предвкушении Нимура ждёт, что с его телом сделает шаман, приведший его на очистительный костёр, и прикусывает губу, когда пальцев левой ноги касаются скользкие пальцы Уты, начинающие разминать сухожилия и мышцы. Измазанные в масле фаланги скользят между косточками, сминают исстрадавшиеся ноги и массируют, разгоняя кровь в волокнах. От прикосновений к чувствительным точкам под сводом стопы, между пальцами и к лодыжке в паху всё скручивает в тугой узел, и Нимура прикусывает губу от удовольствия, наслаждаясь каждым мгновением перед своей смертью.       Ута точно так же разминает вторую ступню и скользит ладонями по голени, приподнимая ногу и сгибая её в колене. Горячие пальцы скользят по расслабленным мускулам, с силой сжимают их почти до боли и отпускают, расслабляя плотными поглаживаниями. Нимура отодвигает колено вбок, раскрываясь и приглашая подняться выше, и Ута проводит руками вдоль его бедра, почти царапая ногтями его кожу. Нимура дышит сквозь сжатые зубы, изнемогая от желания, но послушно ждёт, когда ладони Уты хорошенько пройдут все мышцы его бедра и промассируют вторую ногу.       Когда он заканчивает, Нимура, не стесняясь, медленно подаётся бёдрами вверх, призывая уделить внимание его члену, но Ута будто не замечает этого и смотрит прямо ему в глаза, придвигаясь ближе. Он кладёт руку под поясницу, легко приподнимая тело Нимуры, а второй рукой касается его копчика, чуть надавливая. Нимура с удивлением смотрит на него, не понимая, что Ута делает, и тот негромко произносит:       — Муладхара. Ты мог очистить тело от крови, но не очистил дух от того, что с тобой сделали, Нимура-кун.       Его имя из его уст сейчас звучит очень мягко. Подушечки аккуратно массируют копчик, скользят между ягодицами, касаются ануса и слегка надавливают. Нимура коротко стонет и хочет насадиться на пальцы, но Ута удерживает его под поясницей, не давая сдвинуться. Он снова поднимается к копчику и вновь скользит между ягодицами, заставляя анус сладко сокращаться от приятных прикосновений. Наконец, он аккуратно кладёт Нимуру обратно на пол, убирая руку из-под поясницы, а пальцы поднимаются выше, оглаживая прохладную мошонку и стоящий член, но почти сразу скользя ещё выше, к поперечному шраму под пупком. Там он мягкими давящими прикосновениями массирует его ещё раз, тихо напевая себе под нос низким утробным голосом, который то и дело превращается в неразборчивый шёпот. Нимура прикрывает глаза и вслушивается в него, и неизвестные слова, смысл которых улавливается на интуитивном уровне, окутывают его сознание, увлекая в свой медленный танец.       Огладив пупок, Ута двигается дальше, к солнечному сплетению, надавливая ладонями на мягкие расслабленные мышцы и вливая в Нимуру новые силы. Пение становится чуть громче, едва заметно эмоциональнее, и перед закрытыми глазами снова встаёт картина: шаман в маске неизвестного божества натирает его тело маслами, очищая его от чужих прикосновений, и голос, доносящийся до слуха, похож на голос сотен поющих духов из мира мёртвых. Эти духи стоят вокруг них, наблюдая за движениями татуированных ладоней и за самим Нимурой, который упивается близостью с загробным миром, будто всю жизнь готовился для того, чтобы ступить в него.       Руки исчезают с тела Нимуры, и он приоткрывает глаза, снова возвращаясь в тёмную комнату, освещённую танцующим пламенем в стакане. Ута тянется к нему, отбрасывая на стену длинную тень, а в его руке зажата вторая свеча продолговатой формы. Он всё ещё поёт, и от его дыхания пламя дрожит сильнее. Второй фитиль загорается от соприкосновения с огнём, и Ута снова поворачивается к Нимуре. В свете свечи, который падает прямо на бесстрастное лицо, он ещё больше похож на существо из потустороннего мира.       Ута склоняется над ним, прихватывая губами левый сосок, и сомкнутые губы вибрируют от запертого в горле голоса. Нимура прерывисто вдыхает и цепляется пальцами за пол, когда рука ложится ему на грудь и надавливает, растирая остатки масла. Сердце гулко стучит в рёбрах, и Ута прислушивается к нему, немного наклоняя голову вбок. Правая рука с зажатой в пальцах свечой отведена в сторону, делая свет в комнате немного ярче, и в нём можно рассмотреть всю комнату. Сквозь марево наслаждения Нимура рассматривает чёрные росписи на стенах, напоминающие многочисленные татуировки на теле Уты, и они, будто языки чёрного пламени, извиваются в неровном свете. А Нимура лежит в центре этого причудливого костра на мягком алтаре, повинуясь рукам стоящего над ним на коленях безликого духа.       — Анахата… — нараспев произносит Ута, выпрямляясь и поднося свечу к груди Нимуры. Близость пламени еще больше разогревает тело и освещает полузажившие порезы, но Нимура смотрит только вверх, на приоткрывающийся рот, из которого льётся раздвоенный гортанный голос, пронизывающий всё тело от головы до ступней. Ута запрокидывает голову, обращаясь к духам, но рука его всё ещё скользит по телу Нимуры, на ощупь касаясь шрамов и выступающих сосков.       Свеча наклоняется над грудью, и первая капля воска падает на разгорячённую кожу. Нимура дёргается и резко вдыхает от боли, но пальцы Уты тут же проводят по незастывшей капле и растирают её. Ожог сменяется приятным терпким теплом, проникающим прямо к мышцам, и Нимура смотрит в полыхающие красные глаза, которые неотрывно смотрят на свечу.       — Переживи ещё раз и освободись от ненависти, — слышится в низких распевах. Нимура закрывает глаза и готовится почувствовать следующую горячую каплю.       Воск падает прямо на шрам, обжигая до копчика, заставляет выгнуться в спине и закусить губу. Пальцы снова растирают воск ровно по розовой полоске пореза, тонким слоем покрывая нежную кожу. Нимура снова чувствует обжигающее лезвие скальпеля на своей коже, но не ощущает ненависти: он предвкушает каждый ожог и следующие за ним прикосновения татуированных пальцев, которые сплетают капли воска в витиеватый кружевной узор на его груди. Злость и отвращение к своему искалеченному телу впитывается в прикосновения и выходит наружу через гортанное пение, и то, что было ещё несколько часов назад, забывается, словно кошмар. Шрамы приятно вибрируют под пальцами Уты, а тело пылает от кипящего на медленном огне возбуждения.       Ута поднимает свечу ко рту и, лёгким выдохом задув её, откладывает в сторону. Сквозь подрагивающие ресницы Нимура наблюдает, как перекатываются мышцы под татуированной кожей, когда Ута на коленях подходит чуть ближе, проводя чёрной хлопковой тканью брюк по бокам. Его руки ложатся на шею Нимуры, и большие пальцы с нажимом проводят вдоль гортани, останавливаясь на лимфоузлах под челюстью. Дышать становится труднее, и запах благовоний, втягивающийся в лёгкие небольшими порциями, сильнее действует на организм, лишённый достаточного количества кислорода. Ута сминает ладонями его шею, ведёт от плеч к челюсти и обратно, и Нимура сильнее вытягивает её, давая больше пространства для движений горячих пальцев. Ута наклоняется к нему и едва заметно касается приоткрытыми губами, из которых всё ещё льётся приглушенное пение, больше похожее на гул, рта Нимуры, и тот сам становится полым инструментом, в котором резонирует звук, наполняя все оставшиеся мельчайшие пустоты. Ладони все ещё легонько душат его, заставляя глотать воздух, пропахший сладкими благовониями, терпким запахом разгоряченного мужского тела и наполненный монотонной вибрацией голоса. Нимура задыхается в сладкой муке, сливаясь в единое целое с абсолютно другим миром, отличным от лживой искривлённой реальности, которая душит только тошнотой.       Руки отпускают его шею, и Ута поднимает голову от него, кладя пальцы ему на лоб. Его тело, сияющее изнутри потусторонним светом, очень близко, и Нимура хочет дотронуться до него, провести ладонями и точно так же впитать немного жара. Он поднимает руку и цепляется пальцами за резинку свободных чёрных штанов. Костяшки касаются горячей кожи, и, сглотнув, Нимура тянет одежду вниз, обнажая сначала скрытый за ней орнамент из татуировок у самых паховых волос, а после стоящий член. Головка с двумя шариками пирсинга подрагивает от возбуждения, и в нос ударяет умопомрачительно сильный запах смазки, который калёным железом выжигает все остальные эмоции кроме желания. Нимура кладёт ладонь на ягодицу и давит на себя, приподнимая голову навстречу.       — Это необязательно, — впервые прерывает пение Ута, говоря бестелесным шепотом, массируя подушечками больших пальцев между бровей.       — Знаю, — коротко выдыхает Нимура, бросая на него тёмный от возбуждения взгляд, и настойчиво тянет к себе.       Ута возобновляет пение, придвигаясь к нему ближе, и кладёт ладонь на затылок, поддерживая поднятую голову. Нимура приоткрывает рот и вытаскивает язык, оглаживая нижний шарик пирсинга и уздечку. У чистой кожи приятный вкус, который хочется пробовать снова и снова, и он тянется головой ближе, отчего шея отзывается тупой болью, и вбирает головку в рот. Пение становится более надсадным, слоги растягиваются из-за стонов, а фразы разрываются короткими прерывистыми вздохами. Ута придвигается к нему ещё ближе и сам медленно толкается в рот, скользя головкой между языком и нёбом. Нимура расслабляет шею и горло, отдавая себя во власть чужих рук. Пальцы скользят по его макушке, а рука на шее немного надавливает с безмолвной просьбой запрокинуть голову. Нимура подчиняется, позволяя члену выскальзнуть у него изо рта, и головка медленно ведёт по губам, размазывая по ним слюну с едва заметным привкусом смазки. Напряжённые мышцы ягодиц подрагивают в руках, и Нимура плотнее обхватывает их пальцами, чтобы Ута не растворился в комнате. А тот смотрит прямо на него, приоткрывая рот, но звук остаётся где-то внизу живота и резонирует во всем теле. Бёдра двигаются к нему навстречу, заставляя заглатывать член почти целиком, изнывая от жара. Удовольствие, которое Нимура дарит Уте, разносится тихими вздохами и скрытыми в горле стонами и впитывается в него самого. Движения становятся более резкими, жадными и нетерпеливыми, и эти ощущения передаются через кожу, сжигая изнутри.       Ута держит его за голову, зарываясь пальцами в волосы на затылке и сжимая их, мягко и уверенно, но в прикосновениях чувствуется сила, которой невозможно не подчиниться. Ута не пытается пробудить в нём какие-либо чувства – они рождаются сами и накрывают с головой, действуя мощнее опиума.       Глубоко толкнувшись в самое горло, Ута с протяжным утробным стоном изливается в него. Возбуждение в теле Нимуры достигает своего пика и распускается лотосом с тысячью лепестков. Тело жертвы на алтаре воспламеняется и разносится пеплом по комнате, растворяясь в росписях на стенах. Ута отстраняется и наклоняется к нему, целуя влажные губы и забирая остатки его жизни.       — Сегодня можешь остаться здесь, — шепчет он, поглаживая одной рукой его щеку, а пальцами второй зарываясь во взмокшие волосы на затылке.       — Только сегодня? — слабо усмехается Нимура, кладя ослабшую руку на голову Уты и притягивая его к себе, чтобы поцеловать более глубоко. Ута подчиняется ему и вдавливает в пол, садясь на его грудь.       — А ты ещё думаешь о завтра? — негромко спрашивает он, улыбаясь.       Нимура расслабляется в его руках и чувствует накатывающую мягкими тёплыми волнами сонливость. Он продолжает по привычке думать о завтрашнем дне, хотя он всё равно ничего не изменит. Завтра утром Жизнь беспощадно бросит его в свой кипящий котёл, а Колесо сделает ещё один поворот.       — Спи, Нимура, — шепчет Ута, скользя пальцами по его глазам, опуская веки.       Сознание растворяется в сладкой неге, и его мельчайшие частицы витают в воздухе вместе с дымом благовоний. Нимура засыпает, утопая в мягких подушках, и под чутким вниманием Безликого жнеца его искалеченная душа на несколько часов обретает покой в царстве временной смерти.