۞
Ловкие пальцы вставляли помятые и порванные страницы обратно в корешок дневника. Без скрепляющего их клея нечему было удерживать их на месте, и с каждым лёгким движением они грозились вылезти из кожаного переплёта. Только на нескольких страницах действительно было что-то написано, их белизну пятнал текст, написанный, как курица лапой, разбросанные и неразборчивые записи в дневнике продолжались. Даже сейчас, когда он держал кончик ручки над первой испорченной страницей, у него тряслась рука. Он этого не заметил, лишь хмуро взглянул на ручку, как будто это было её виной, что его мысли были в беспорядке, и продолжил писать дальше. Рядом с Алоисом на кровати дремал Лука, он храпел громче, чем было возможно для кого-то такого маленького. Этот шум раньше мешал Алоису спать, но как только он исчез, он не мог спать по ночам несколько месяцев. С доброй улыбкой он убрал волосы с лица Луки и снова повернулся к разрушенному дневнику, лежащему на его поднятых коленях. Это был подарок Клода, который он разорвал в припадке гнева. И сразу же об этом пожалел, он разрушил не связь между Клодом и Сиэлем, а только свои вещи, и с тех пор пытался восстановить свой дневник. Это было бесполезно без клея или скотча. Он знал, если он попросит Клода, мужчина, вероятно, даст их ему, но только если узнает, зачем. Позволить Клоду увидеть, что сделал Алоис с единственным его подарком уже было пугающей перспективой, а шанс, что он увидит то, что Алоис написал там за последние несколько месяцев, и подавно. Самое ужасающее: Мой мёртвый брат вернулся. Сам факт, что Алоис понимал, как это было ужасно, уже значил, что он ещё не совсем безнадёжен, он повторял это про себя постоянно, не впервые после возвращения Луки. Если он всё ещё осознавал, насколько опасен был его бред, тогда определённо в нём ещё остались мозги, чтобы он мог рисковать и потакать себе ещё какое-то время. Это было так легко объяснить, все ему лгали, тогда почему он сам не может себе солгать? Когда он привыкнет к Луке, когда он станет чем-то, от чего он не будет чувствовать себя неуютно, неправильно, только тогда он пойдёт к Клоду и признается, насколько низко пал. МОЙ БРАТ МЁРТВ. ЭТО НЕ РЕАЛЬНО. Это напоминание заполняло страницу, то же самое предложение было написано большими буквами снова и снова, пока чернила не испачкали его руку, а его средний палец не стал болеть от того, что он слишком долго держал ручку. Алоис отказывался слишком много об этом думать с того момента, как Лука исчез, но теперь, с этим теплом рядом с ним и этим раздражительным храпом, вторгающимся в тишину комнаты, всё перестало казаться концом света. Слова были просто словами, фактом, который он должен был запомнить, даже если позволял себе поверить в обратное. В конце концов, что было ненастоящего в том, как Лука ему улыбался? В их словах, шутках и смехе не было ничего нечестного. То, как Лука ловил каждое слово из историй Алоиса, было так же искренне, как и пять лет назад. Лука был реальнее, чем всё за дверью его спальни. Реальнее Сиэля и его пустых заверений, реальнее Клода и его пустых обещаний, и определённо реальнее Джокера и его внезапного беспокойства. Ручка Алоиса остановилась, когда его мысли стали злее. Было так легко притвориться, что он уже всё решил, но его разум был его самым злейшим врагом, он отказывался оставлять это дело. Хотя личность и поведение его были точной копией того Луки, которого он помнил, в нём было несколько несоответствий. Одежда, которая никогда не пачкается и не меняется, не мнётся, хотя должна бы, от того, как Лука сидит, или когда они обнимаются. Детское лицо, нетронутое временем, прошедшие годы нисколько не изменили его, но изменили Алоиса так, что это было просто нельзя проигнорировать. Но самое грустное, то, от чего Алоиса начинало подташнивать из-за осознания нереальности происходящего, это нехарактерный рык или внезапные вспышки ярости, охватывающие мальчика. Из двух братьев Лука никогда не поддавался гневу. МОЙ БРАТ МЁРТВ. ЭТО НЕ РЕАЛЬНО. МОЙ БРАТ МЁРТВ. ЭТО НЕ РЕАЛЬНО. МОЙ БРАТ МЁРТВ. ЭТО НЕ РЕА… Глаза Алоиса закрывались, пока он продолжал писать те же слова на чистом листе. Прошло уже два часа, как он это делал, просто, чтобы себе об этом напомнить. Теперь это монотонное действие было направлено просто, чтобы отогнать сон, в котором он так нуждался. Из всех искренних тревог за Луку, больше всего Алоиса волновал нерациональный страх, что он уснёт рядом с ним, а проснётся в одиночестве, и Лука снова уйдёт. Однако никто не может так долго бороться со сном, и через пару минут ручка остановилась и Алоис задремал. Проснувшись несколько часов спустя, он увидел полуденное солнце, светящее ему прямо в окно, и от внезапной вспышки страха он почувствовал приступ тошноты. В кровати он был один, простыни были холодными, никого, кроме него, в комнате не было. — Лука? Он встал с постели и забытый дневник упал с его колен, бумаги снова разлетелись в разные стороны. Четыре страницы сзади и спереди были исписаны напоминанием, признанием, которое могло оказаться петлёй на его шее, если бы попало не в те руки. Алоис даже не подумал об этом, он с пренебрежением переступил через бумаги и побежал в ванну, единственное место, где мог прятаться Лука. — Лука! Свет в ванной комнате ослеплял. Она была пуста. Когда его накрыла волна паники, из его комнаты раздался голосок: — Джим? Лука был здесь. Он сонно выглядывал из-под одеяла, его волосы были растрёпаны, а на его лице отпечатались простыни. Лука оказался там, где его не было секунду назад. Алоис почти что заплакал от облегчения. — Что случилось? — спорил Лука, когда Алоис его обнял, у него трясся подбородок, хотя он и сказал себе, что плакать глупо. В этот момент ему не над чем было плакать. — Я думал, ты исчез, — признал Алоис, его слава сотрясал осуждающий смех. Лука по-доброму рассмеялся вместе с ним и так же крепко его обнял в ответ. — Я больше тебя не оставлю, Джим, я обещаю.۞
Кожа на руках Себастьяна всё ещё чесалась от настойчивой дрожи даже после того, как он ушёл из Комнаты V. Руки Себастьяна были покрыты порошком, находившимся внутри перчаток, и ему понадобилось больше самоконтроля, чем нужно было бы, чтобы противиться желанию их почесать. Не было пролито крови, Себастьян напомнил себе снова, и криков тоже не было. Он совсем не ранил V6. В каком-то смысле, он ей даже помог. Без таких длинных волос она будет намного чище. Он не причинил ущерба, и Доктор отстал от него хотя бы на какое-то время. Это выигрышная ситуация. Эти оправдания звучали впустую. Себастьян меньше обычного был в Комнате V. Что неудивительно, если считать, что часы, когда он противился приказам и спорил с Эшем или кем-то ещё, кто за ним присматривал, были пропущены. У него оставалось множество времени пойти к Сиэлю, но для начала он решил заглянуть в лазарет. Рассеянно он задумался, увидит ли здесь Ханну. Она не присутствовала в этом учреждении уже несколько месяцев. В целом, в последний раз он её видел в самом лазарете, когда сам же её сюда отвёл, когда её атаковал Алоис. Её забрали в настоящую больницу? Зная психиатрическую клинику им. Святой Виктории, в её отсутствии не было ничего невинного. Когда Себастьян пришёл в лазарет, там были только тройняшки. Они были слишком заняты, сортируя вечерние дозы лекарств для пациентов, поэтому, когда он зашёл, никто из них не обратил на него внимания. Он так же проигнорировал их и направился к одной занятой постели. Дорселя мучил острый кашель. Его глаза были впалыми, а волосы лежали грязными паклями вокруг его лица, его губы потрескались, а нос покраснел, он был белее стен самого лазарета. Иди и посмотри, действительно ли он болен, — сказал ему Сиэль предыдущей ночью, и, видя его сейчас, он не сомневался в его болезни. Себастьян теперь мог с облегчением уйти. Что бы Сиэль сделал, если бы Дорсель не был бы болен? Он мог только спекулировать, но очередная спасительная операция не была безопасна. Комната V была достаточно сильным наказанием за последнее злоключение наших героев. Клетка в конце Комнаты V слишком подозрительно пустовала. — Себастьян? — Дорсель звучал ещё хуже, чем выглядел, каждое произнесённое им слово было словно бритва у его горла. Хотя он и не удивился при виде Себастьяна, он не был и особо счастлив. Титул персонала был тяжёлой стигмой, несмотря на его действия, которые говорили, что он не такой, как остальные, ему всё ещё не доверяли. — Твои друзья волнуются, — сказал Себастьян вместо приветствия, пододвигая к кровати стул. «Друг» было не тем словом, и он сомневался, что Сиэль действительно волновался именно за здоровье Дорселя, но осторожный взгляд, направленный в его сторону, убедил его вести себя вежливей, — поэтому я сказал, что тебя проверю. Какой у тебя диагноз? Дорсель не выглядел убеждённым, он холодно ответил хриплым голосом: — Лихорадка после лечения. Лечения. Себастьян не мог не проявить любопытство. Если то, что ему приказывали выполнять в Комнате V считалось лечением для пациентов, которым уже не поможешь, то какое лечение применялось к пациентам, которых они должны были вылечить? Его любопытство не помогало подозрениям Дорселя, это было очевидно, но Себастьян не мог ничего поделать, он всё равно спросил. — Они хотели, чтобы я им рассказал кое-что. То, что я знаю, не правда. Но они не хотят правды, они хотят, чтобы я поверил в их правду, — каждое слово было произнесено с неохотой, Дорсель смотрел на Себастьяна обвиняющим взглядом, как будто он сам это сделал. — Поэтому они привязали вокруг моего лица ткань и полили меня водой. Я не мог дышать. И они продолжали это делать, пока я не дал им те ответы, которые они хотели. Себастьян нахмурился: — То есть, ты сказал им то, что они хотели услышать? Дорсель рассвирепел от его тона, который звучал не так, как он хотел, и повторил: — Я не мог дышать. Я сказал бы всё, что угодно, чтобы это остановить. — И в процессе дал им именно то, чего они и хотели, — Себастьян будто бы разочарованно покачал головой. — Что они пытались заставить тебя сказать? Себастьян видел, что Дорсель отстранился от него, и понял, что больше ответов от него не получит. Он был недоволен этим больше, чем мог бы ожидать. Действительно ли было важно, какую чушь они говорят о Дорселе? Себастьян до сегодняшнего дня едва перекинулся с ним парой слов. Ему это было не важно. Но всё же, когда они попрощались, и он покинул лазарет, по его коже распространился настойчивый зуд, переползая от рук на всё остальное тело. Нетерпеливость, разочарование, раздражение. Они нахлынули на него, словно инфекция, пока он весь не заразился от них. Укус на его руке начал болеть, когда он сжал кулаки и попытался сфокусироваться на боли, на том, как растягивается рана на коже, разрыв маленьких царапин, то, как бинт прилипает к волосам на его руке, но это не сработало, как в прошлый раз. Это только заставило его задуматься. Мы не неразрушимы. Он был персоналом, как и другие. Даже если ему не нравилось никого пытать и думать, что он хороший, он всё ещё носил эту униформу, всё ещё уходил из больничного крыла в конце дня. Он был персоналом, и он не был непобедим. Пациент укусил его, и у него текла кровь. Он всё ещё чувствовал эту боль. Он был человеком, все они были лишь плотью и кровью, тогда почему? Почему Дорсель такой же сильный, как и все остальные, пресмыкался, вместо того, чтобы бороться? Они не были детьми. Сиэль в свои семнадцать был самым младшим из них, и Себастьян видел его силу. В тот момент, когда он чувствовал, что его прижали к стенке, все метр семьдесят сантиметров Сиэля смогли без колебаний напасть на Агни, который был больше и физически сильнее его. Если бы не Себастьян, в ту ночь он бы задушил Агни до смерти. Если Сиэль, который был младше всех и болезненнее всех, смог это сделать, тогда, определённо, все они были на это способны. Да умоляю вас, Алоис смог выколоть человеку глаз в первый же рабочий день Себастьяна, и этим остановил работу всей больницы. Разве это не было особой властью? Они все были способны на большее. Несомненно, у них была сила и мотивация. Поэтому почему, недоумённо думал Себастьян, почему они играли в жертв, позволяли им себя сломить, будто бы не было другого выбора? Другой выбор существовал всегда. Удар ногой, кулаком, применение оружия, всегда был другой выход. Это было просто жалко. Дорсель просто лежал на месте, больной, и винил других в том, что сам позволил им себя пытать. Но нет, нечего тут обсуждать, он бы не стал бороться с ними, он лучше позволит им причинять себе боль. Они были людьми, такими же временными в этом мире, как и он! Он заявил, что сказал им то, что они хотели услышать, просто чтобы остановить, но хороший удар произвёл бы тот же самый эффект, если бы он забыл свой здравый смысл, чтобы это сделать. Чем ближе Себастьян подходил к больничному крылу, размышляя об этом, тем злее он становился. Именно пациенты поставили его в эту позицию. Себастьян никогда не был особенно хорошим человеком, нет, но и плохим тоже не был. На чёрно-белом спектре он неуклонно находился на сером. Даже так, он не делал ничего плохого. Он никогда никого не ранил. Никогда не врал никому, если не себе во благо. Он никогда ничего не украл. Всё, что он сделал, так это послушал своего друга и получил эту работу. Единственным его преступлением была попытка найти своё место в мире, заработать деньги честным путём. Что в этом было такого, за что он заслужил эту кару? Но всё же, теперь ему приказывали причинять вред невинным людям под предлогом, что это им поможет, невинным людям, которые и пальцем не могли пошевелить, чтобы защититься. И ему пытаются привить ответственность за то, что происходит, пока всё, о чём он может думать, это нависающая над ним угроза, то же, что произошло с Финни, и та пустая клетка в Комнате V. К тому моменту, когда Себастьян дошёл до больничного крыла, он уже кипел от злости. Он пошёл прямо в комнату Сиэля, не замечая или игнорируя острый взгляд Грелля, но зная, что до конца дня об этом узнает Анжела. Он даже не заметил, что Сиэля не было в его комнате, пока не пошёл за ним, он выглядел встревоженней, чем когда-либо. — Что случилось? — потребовал узнать Сиэль, даже не рассердившись, когда Себастьян занял вместо стула его кровать. Он лёг на неё, не сняв обувь, это необычное поведение заслуживало выговора, но в этот раз Сиэль прикусил язык. Было не время начинать ссоры. — Заходил в лазарет, — небрежно объявил Себастьян. — Дорсель болен, но, вероятно, вернётся через пару дней. Не из-за чего волноваться. — И? Себастьян искоса на него взглянул: — И что? — И что-то ещё тебя явно беспокоит, его что, вырвало на твои ботинки? — спросил Сиэль, жестом указывая на Себастьяна, будто бы показывает пальцем на нависшее над его головой дождливое облако. — Не понимаю, почему из-за болезни Дорселя у тебя началась менструация. — И ничего, — вместо того, чтобы огрызнуться, Себастьян ответил ему дружелюбным голосом, от чего Сиэль точно понял, что что-то явно произошло. — Ничего не случилось. Сиэль закатил глаз: — Ох, значит теперь ты врёшь. Хорошо, — кивнув головой, он начал говорить сладким тоном, в его словах было так много сарказма, что его можно было использовать, как оружие. — А ты знал? Ты тоже здесь пациент. Упс, какой поворот сюжета, знаю. И на самом деле я на короткой ноге с Председателем. А всё это уловка. — У меня истерика, — сказал Себастьян с кислой миной. — Тебе бы в комики идти. — А Грелль на самом деле влюблён в Анжелу, — ответил Сиэль, — ты просто его «борода»*. Себастьян сел прямо на кровати, злобный взгляд сменил его ничего не выражающее выражение лица: — Я не думал, что ты из тех людей, которые любят обсуждать чувства. Скоро мы начнём заплетать друг другу косички? — Я не хочу говорить о чувствах, — Сиэль выплюнул это слово, словно ругательство, — но о чём ты ещё хочешь поговорить, о крикете? Мы уже закончили говорить, потому что тебе придётся уйти где-то через пять минут. Поэтому ты либо продолжишь вести себя, как пассивно-агрессивный ублюдок, либо расскажешь мне, что случилось. Косички это на твоё усмотрение. Долгие несколько секунд они злобно пялились друг на друга, но Себастьян первый сдался и со вздохом отвёл глаза. Когда он ответил, то пробормотал больше вопрос самому себе, чем Сиэлю: — Почему ты не борешься? Сиэль всё равно его услышал, он запутался и жестом показал Себастьяну, чтобы он продолжил говорить. — В смысле, я тебя видел. Ты не беспомощен, ты не слаб. Я множество раз видел, что ты умнее их. Ты без вопросов ходишь на эти сеансы к психотерапевту. Ты хорошо себя ведёшь и опускаешь голову, как запуганный маленький мальчик. Я видел, как ты пересилил Агни голыми руками, но ты же до дрожи боишься чёртовой комнаты. Комнаты, в которой нет ничего страшного, только зеркала! Веришь или нет, ты не такой уж и страшный, Сиэль. С лица Сиэля исчезли все эмоции при упоминании Комнаты, что с лёгкостью скрыло его удивление. В голосе Себастьяна была злость, злость на него, и он не мог понять, из-за чего. Он был уверен, что злился мужчина не на него. Он просто был одним из тех, на кого его можно было направить, одним из тех двух или трёх людей, которым Себастьян мог произнести эту гневную речь и избежать серьёзных последствий. Несмотря на это, он ощетинился. Даже хотя рациональный голос в его голове говорил ему, что это неуместная злость и с ней нужно справиться осторожно, ему не понравилось, что направлена она была именно на него. Не без затруднений он смог сдержать свой разгорающийся пыл, и спокойно спросил: — Себастьян, что ты видишь, когда смотришь в зеркало? Себастьян раздражённо вздохнул: — У нас уже был этот разговор. Я вижу своё отражение, ты оскорбляешь мои волосы. Мы это уже проходили. Сиэль покачал головой и ответил: — Не в этот раз, — с возникшей внезапно усталостью он плюхнулся на стул, стоящий у его письменного стола. Большую часть времени он выглядел так, будто бы Святая Виктория никак на него не влияет, в нём была та стойкость, которой Себастьян мог только подражать. Но иногда в такие моменты показывалась глубокая усталость его души. — Тебе повезло. Ты можешь взглянуть на своё отражение и подумать «да, это я». Ты даже на секунду не сомневаешься в этом. Я завидую этой уверенности. У меня уже давно её не было. Ты не можешь даже понять, как ужасающе зеркало, когда ты больше не знаешь самого себя. В Комнате тебе негде спрятаться от своих собственных глаз, и, когда ты их закрываешь, ты просто знаешь, что эта… штука на твоём лице всё ещё смотрит на тебя, наблюдает за тобой, осуждает тебя. Твоё отражение знает абсолютно всё, Себастьян, и это меня ужасает. Я больше не вижу в зеркале себя. То, что я вижу… я даже не знаю, как назвать то, что на меня смотрит, но я не позволю себе этим стать. Это не я, и я не дам этому измениться. Ты можешь сколько угодно смеяться и отпускать ехидные шуточки, но пока тебя не запрут в этой комнате наедине с самим собой, у тебя нет права говорить мне, что это всего лишь беспочвенный страх. Себастьян на секунду опустил глаза, будто бы пожалев, что вообще об этом заговорил, и в других обстоятельствах он бы закрыл эту тему. Но не сегодня. Сегодня он кипел от ярости, сегодня ему нужно было понять. — Хорошо, ты прав. Я этого не понимаю и не хочу понимать. Но ты всё ещё не ответил на мой вопрос: почему ты не борешься? Сиэль недоверчиво рассмеялся. — Ты не думаешь, что я борюсь? — Нет, не борешься, — тогда что-то щёлкнуло в Себастьяне, последние остатки терпения лопнули, и он начал свою страстную речь. — Ты просто позволяешь им делать то, чего они хотят, а я знаю, ты мог бы что-то сделать, вы все здесь могли бы что-то сделать, но вы все просто сидите и ждёте, когда же вас кто-нибудь спасёт. И я думаю, это жалкое зрелище. Вы жалкие, раз позволяете себе быть жертвами, и они жалкие, раз позволяют себе стать такими, какими Анжела и Фаустус, и все остальные хотят их видеть… Эта тирада приобрела неожиданный поворот, и с Сиэля было достаточно, он встал и дал Себастьяну пощёчину. Его щёки сразу же зардели, он ошеломлённо замолк. Он ожидал любую реакцию, но не пощёчину. — Если ты закончил, — холодно сказал Сиэль, к счастью, его презрение немного утихло, когда он продолжил: — Я понимаю. Беспомощность это самое худшее чувство в мире, но если ты будешь так из-за этого переживать, ты ничего не изменишь. Не стану лгать, ты сейчас в такой же плохой позиции, как и я. Ты у них под колпаком, ты такой же плаксивый мальчик Святой Виктории, как и все мы, и ты ничего с этим не можешь поделать. Но не смей нас обвинять. Мы тебя не обвиняем. Я понимаю. Ты хочешь, чтобы экспериментальные пациенты боролись, так? Себастьян перестал чувствовать ярость, и её немедленно сменило сожаление за его срыв. Он не осознавал, как он завёлся, пока не выговорился. Его щека горела от шлепка, и хотя какая-то его часть начинала тревожиться от того, что ему начали нравиться такие атаки, он был благодарен, что его вернули на землю. Внезапно Себастьян начал колебаться, он не мог поднять глаз. Если он увидит жалость в глазах Сиэля, то он не был уверен, что с этим справится. Ему не нужна жалость, не от пациента и точно не от Сиэля. После затянувшейся тишины, он заставил себя поднять голову. Он почувствовал облегчение, увидев на лице Сиэля нетерпение. Нетерпение, раздражение и выражение беспокойства за то, что своим ударом он убил клетки мозга Себастьяна, отвечающие за речь. Ему это больше нравилось, это равное положение, это равновесие. Себастьян снова нашёл слова. — Это было бы не так… просто, — признался Себастьян, в каждом его слове звучал стыд, — Ты сказал, что я могу думать о том, чтобы причинить им боль, сколько я хочу, пока я действительно не начну это делать. Поэтому я так и делаю, и это помогает. И не представлять, что я делаю им больно, а думать о том, что это будет значить, если я это сделаю. Доктор, Эш, и все остальные от меня отстанут, мне не придётся сомневаться во всём, что я делаю или говорю, я буду чувствовать себя в безопасности хотя бы немного. Я эгоистичен, Сиэль, признаю. Я не хочу закончить, как Финни, и осознание того, что единственное, что я могу сделать, чтобы не стать, как он, это пытать этих пациентов, делает это слишком заманчивым. И я просто думаю, если им настолько всё равно, что они даже не борются за свои жизни, тогда почему это должно волновать меня? Меня всё ещё заботит моя жизнь. Я не хочу умереть, или хуже — закончить, как они. Сиэль кивнул, и ответил: — Ты напуган. — Я не напуган, — отрезал Себастьян, оскорблённый этим замечанием. — Но я не могу продолжать им отказывать, Сиэль. Это не страх, это инстинкт. Я просто знаю, что если продолжу говорить им «нет», я подставлю свою задницу. Я не позволю себе оказаться в клетке рядом с Питером. Сиэль ответил так, будто бы не слышал, очевидно, ему всё ещё было больно от обвинений Себастьяна: — Ты сказал, что я не борюсь. Это не правда. Может, я и не использую свои кулаки, но последнее, чем я позволю себе здесь стать, так это жертвой. Тебе не нужно махать кулаками, чтобы бороться, я лучше сломаю кому-то мозг, чем кости. — Да, очень поэтично, — усмехнулся Себастьян, — но я не очень понимаю, к чему ты. Сиэль выглядел так, будто бы собирается снова дать ему пощёчину. — Что я пытаюсь сказать, так это то, что мы боремся так, как можем. Я предпочитаю не марать руки. Я не могу дать им ещё больше боеприпасов, чтобы они были использованы против меня, поэтому всё, что у меня есть, это стратегия. Но ты, тот факт, что ты можешь сопротивляться, это твоя борьба. Ты не беспомощен, ты бросаешь им вызов, и они ничего с этим не могут поделать. Только вчера это помогло бы ему зализать свои раны, но ещё до того, как Сиэль закончил свою фразу, Себастьян уже почувствовал вес ржавых ножниц в своих руках и крахмал от перчаток, которые никак не помогли оставить его руки в чистоте. V6 снова смотрела на него ничего не выражающим взглядом и совсем не сопротивлялась, облегчая ему задачу. Сиэль был так уверен, что Себастьян им всё ещё противился, его незнание делало его почти доверчивым. По непонятным причинам, ему показалось, что он его предал. Его вина прозвучала, как раздражение. — Как старомодно, — он засмеялся. — Это хорошо звучит в теории, Сиэль, но это не школьный кружок. Я не могу просто кого-то пытать и отделаться без последствий. Сиэль ответил ему тем же гневным тоном, сумев показать столько презрения всего лишь одним единственным глазом: — Разве? Потому что, мне кажется, Агни прекрасно справляется. Себастьян не нашёл слов. Именно Агни порекомендовал ему Святую Викторию, он был единственным вторым здравомыслящим членом персонала в этом месте, кто работал здесь на несколько лет дольше, чем Себастьян. Принимая во внимание то, как вопиюще заметна его дружба, если её так можно назвать, с Сомой, было просто невероятно, что Агни не подвергся тому же, чему сейчас подвергается он. Так же невероятно, как думать, что Агни причинял боль кому-либо из пациентов, экспериментальных или обычных. Он не смог даже скинуть с себя Сиэля, когда руки мальчика вцепились в его глотку. Каким бы переменам не подвергались люди, работающие в Святой Виктории, переменам, которые приближались к Себастьяну, Агни поборол их и выиграл. — Я ничего не могу сказать, — продолжил Сиэль. — Мы находимся в разных ситуациях, не важно, под каким углом на них посмотреть. Но Агни, он может тебе помочь. Иди, поговори с ним. Спроси, как он так долго продержался. Если ничего не выяснишь, то хотя бы он останется на твоей стороне.۞
— Я думаю, у него в волосах что-то живёт, — тайно прошептал Лука на ухо Алоису, смотря на Доктора и подозрительно хмуря брови. — Ну, раньше это было чем-то живым. Ему стоило больших усилий не рассмеяться над словами, которых больше никто не мог слышать, предательская улыбка появилась на его лице, и острый глаз Доктора её заметил. Это был одним из тревожных звоночков для мужчины с тех пор, как началась их ежемесячная проверка, и снова появилось маленькое несоответствие, которое Алоис забыл скрыть. Доктор был очень хорош в своём деле. Хотя он и не был психотерапевтом, он гордился тем, чем он занимается, и использовал своё свободное время, чтобы подучить то, что не знает. Поэтому, когда дверь лазарета открылась, для него было очевидно, что что-то было явно не так. Понять, что именно, было достаточно просто. Алоис очень редко так решительно смотрел кому-то в глаза. Хотя его поведение могло внезапно смениться с общительного до самодостаточного, ему всегда было сложно устанавливать такой длительный зрительный контакт с большинством персонала, кроме доктора Фаустуса. Обычно он хорошо это маскировал, делал вид, что что-то ещё привлекло его внимание, что-то в окне или в комнате. Однако сегодня он пристально смотрел Доктору в глаза. Это было преднамеренно. Первый звоночек. То, как он сидел. Алоис редко был расслаблен, вне зависимости от ситуации или места. Особенно не в лазарете, который он и его друзья пациенты, несомненно, иррационально считали «территорией врага». Он всегда был закрытым, излучал агрессию, которая держала людей на расстоянии, словно иголки в спине ежа. Он обнимал себя руками, старался выглядеть настолько незаметно, как мог, пытаясь защититься, но сегодня всё было иначе. Сегодня он сидел в вынужденно расслабленной позе, облокачиваясь на подушки дивана, и растопырив руки. Слишком внезапная перемена, слишком необоснованная. Второй звоночек. Его зрачки. Не их размер, он был в норме. Однако, хотя он так намеренно смотрел на Доктора, его взгляд не дрожал, его зрачки не стояли на месте. Может быть, он и пытался внимательно смотреть на Доктора, но то, как его зрачки то и дело поглядывали влево, вызывало беспокойство. Особенно потому, что каждая минута, как он отрывал от него своё внимание, совпадала с моментами смеха. Он пытался побороть улыбку, заглушить смешок, и всё в этом роде. Доктор не видел, что могло бы вызвать такое веселье. Третий звоночек. Доктор редко игнорировал такие вопиющие предупреждения. Он отложил дозу Зидрита, приготовленную на этот день, и позвал доктора Фаустуса. Он прибыл незадолго после, веря в то, что этому была острая необходимость. В ту секунду, как он перешагнул порог лазарета, кое-что немного изменилось в Алоисе, это было легко не заметить, но Доктор именно этого и ждал. Зрительный контакт исчез, всё его тело напряглось, и он больше не кидал взгляд влево. Именно зрительный контакт, интереснее всего подметить. Он глядел в противоположном направлении, он смотрел на Доктора, когда обычно никогда бы этого не сделал, он отказывался смотреть на доктора Фаустуса, хотя обычно не оторвал бы от него своих глаз. Очень интересно. — Я был занят, — сказал доктор Фаустус, жестом приказывая Доктору отойти, он совсем не взглянул на Алоиса. Он говорил с тем уважением, которое выказывал всем на малюсенький ранг ниже его. Доктор это проигнорировал, как и всегда. — Извините, что оторвал вас от дел, но я подумал, что вы захотите лично с этим справиться, видите ли, — начал объяснять Доктор с радостью, не соответствующей данной ситуации. — Я заметил некоторые аномалии в этом пациенте. Изменения в поведении, о которых вам следовало бы узнать. — Таких, как? — хотя у него не изменилось выражение лица, голос доктора Фаустуса звучал заинтересованно. Настолько заинтересованно, сколько он вообще показывал. Он вдумчиво взглянул на Алоиса, принимая во внимания все перемены, которые мог заметить, но его внимание привлекла неиспользованная игла на столе. — Вы не дали ему его дозу. — Ну, нет, — Доктор остановился, почувствовав его недовольство, — мне показалось не умно это делать, пока мы не оценим уже произведённый эффект. Доктор Фаустус выглядел неубеждённым. Он прервал эту беседу и облокотился на стол перед Алоисом. Мальчик не подал вида, что его заметил, он смотрел в пол со стойким выражением лица. — Алоис, — Доктор заметил резкие изменения в голосе доктора Фаустуса, обычное холодное безразличие сменил почти тёплый тон. — Ты хочешь мне что-нибудь рассказать? Алоис потряс головой, всё ещё смотря в пол, его волосы закрыли его глаза: — Нет. Он издал дерзкий звук, тот, что издаёт ребёнок, когда его ловят на горячем, но он всё ещё делает вид, что невиновен. Так оно не пойдёт. — Хорошо. Тогда я задам тебе пару вопросов, и мне бы хотелось, чтобы ты честно на них ответил, хорошо? — мягкая манера речи, которую доктор Фаустус симулировал, определённо симулировал, уже начала работать. Алоис больше не был так напряжён, он постепенно поднимал голову. Доктор с интересом наблюдал за ним, следя за каждым движением Алоиса. — Когда мы в последний раз говорили один на один? — Три недели назад, — он поморщил нос, и уголок его рта дёрнулся, он был явно недоволен этим фактом. — И тогда всё было хорошо, ты мне не лгал? — Нет, — он нахмурил брови, его оскорбило это обвинение. — И ты теперь не станешь мне лгать? — …Нет, — очевидная неприкрытая нерешительность, зачатки дискомфорта. — С последней нашей встречи ты не чувствовал приступы тошноты? — Нет, — тут же ответил он, на его лице было очевидное облегчение, честность. — С последней нашей встречи ты не стал плохо спать? — Нет, — его тон слегка изменился, хотя он уже дал ответ, ложь. — Алоис. — …Да, — его защита потихоньку спадала, Доктор это видел, и его зрачки снова начали слегка поглядывать влево. Было ли это паникой, думал он, подходят ли они слишком близко к зоне комфорта пациента? — И с тех пор, как у тебя нарушился сон, чувствовал ли ты визуальные или слуховые галлюцинации? — Нет, — доктор Фаустус и Доктор оба удивились. Ответ был дан им слишком быстро, но тон его голоса не изменился, он не отвёл взгляд. Лжёт он или говорит правду, ни один из них не мог точно сказать. Не имея возможности двинуться вперёд с этой мёртвой точки, опрос закончился. — Хорошо. Спасибо тебе за твою честность, Алоис, — сказал доктор Фаустус голосом нежным, как сам грех. — Если что-нибудь изменится, ты знаешь, позови меня, и я приду, как только найду время. Теперь мы дадим тебе это, и ты сможешь вернуться обратно в больничное крыло. Доктор Фаустус взял со стола сзади Зидрит, неоново-голубая жидкость плескалась в узкой трубке. Доктор нахмурился, подкатился на кресле-каталке к столу и вежливо кашлянул. — Доктор Фаустус, вероятно, лучше было бы проследить за эффектами и дальше, прежде чем продолжить данный курс медикаментозного лечения? — вмешался Доктор с самым неназойливым тоном, которым он только мог это сказать. Судя по кинутому на него взгляду, эта попытка была тщетной. — Я не спрашивал вашего мнения, — сказал доктор Фаустус, подворачивая рукав протянутой руки Алоиса. Доктор схватил его за руку, прежде чем он успел поднести иглу ближе к вене Алоиса. Доктор Фаустус напрягся от нежеланного прикосновения. — Нам следует предположить, что, на данный момент, новая доза принесёт больше вреда, чем помощи, — попытался аргументировать Доктор, обнадёживающее улыбаясь Алоису, но мальчик снова склонил голову вниз. Резко Доктор почувствовал, как его оттолкнули, холодные глаза доктора Фаустуса сжигали его заживо. — Побеспокойтесь лучше о зоопарке внизу, Доктор, а я позабочусь о пациентах. Сказав это, он снова повернулся к Алоису и вставил в его вену иглу с большей силой, чем это было необходимо. Чисто напоказ Доктору. Какой-то момент последний был в ярости, его гордость ущемили, но он пожелал полностью прочувствовать эту злость. С неискренней улыбкой он попрощался с доктором Фаустусом, возвращающим Алоиса в больничное крыло. После напоминания о его зоопарке, его мысли ненадолго вернулись к Комнате V и её обитателям, но сложно было сфокусироваться, когда перед своими глазами он видел такие ухудшения. Ухудшения, которые всё ещё можно было исправить. Побеспокойтесь лучше о зоопарке, напомнил себе Доктор, хотя и хотел позвать Алоиса назад. Он мог столько сделать для этого мальчика, его состояние только начало ухудшаться, он знал столько методов, которые могли бы ему помочь, прежде чем его разум окончательно загнётся. Но нет. Как доктор Фаустус хорошо подметил, это было не его делом.