Принцесса и ее чудовище

      Я лежала на черных мехах северного вапра, и прекрасно знала, что выделяюсь на них теплым, светлым пятном. В свете пламени камина мои волосы всегда теряли свой серебристый отлив, приобретая совершенный золотой тон, да и кожа тоже становилась более теплого, золотистого оттенка. Только голубые глаза в таком освещении всегда темнели. Миралес часто говорил, что это потому, что при разном освещении моя истинная сущность по-разному проявляется.       Истинная сущность. По правде говоря, я так и не поверила в это его утверждение.       Картэф сидел на подоконнике, у открытого в предрассветные сумерки окна. Его белые волосы казались серыми в таком освещении, а красные глаза – потухшими. Только темный цвет кожи неожиданно приобрел дополнительную глубину, притягивая взгляд. С тех пор, как мы перешли Границу, он делал так постоянно. Кажется, он так и не поверил, что здесь не так опасно, как на поверхности в Черных землях.       Но за окном был не мертвый лес его родины, а молодая дубрава, зеленеющая и пышущая жизнью. В такое время она была наполнена тишиной и покоем. Птицы и зверье еще (или уже) спали, и даже ветер, казалось, задремал на деревянной крыше сторожки, ставшей для нас с Миралесом временным пристанищем. От открытого окна тянуло рассветной прохладой, но близость камина сводила ее на нет.       Я шевельнулась, ложась немного иначе, чтобы было удобнее его рассматривать. Он едва заметно шевельнул заостренным, как и у меня, ухом на звук, но взгляда от леса за окном не отвел. Сейчас я смотрела на него, не скрываясь, не боясь. Но двадцать лет назад… Все было иначе.       - Тхэ?       От взгляда красных глаз сделалось страшно, я опустила голову, спрятав лицо за ладонями. Неизвестность страшила почти так же, как его взгляд. Что он сделает со мной? Такой сильный… Его сила навевала ужас, он был будто объят ее темной аурой.       Картэф. Даже не знаю, что было бы ужасней, найди меня настоящий монстр или вот он. Об этих существах в моем королевстве ходили жуткие легенды. Они жестокие, беспринципные, сильные и быстрые. Они никогда не переходили Границу, но если наши воины, погнавшись за какой-либо тварью, оказывались на их территории и задерживались, то часто бывали либо убиты, либо утащены в их подземные города. Для чего? Тут мнения разделялись, но варианты всегда были один хуже другого. Поэтому я и дрожала от ужаса.       Но пока что он только связал меня, когда забрал с берега реки, и насильно накормил какой-то пресной гадостью. Дал какую-то странную меховую шкуру, чтобы я укрылась и согрелась, и развязал руки. Впрочем, одну тут же привязал на длинную веревку к кольцу в стене. От узлов саднило запястье, но эта боль была столь незначительна, что не стоила и толики моего внимания. Ведь, ослаблено свисая с его плеча, пока он тащил меня непонятно куда, я снова осознала, что шанса на спасение нет. Бороться за жизнь было очень глупо. Если бы он подумал, что я слишком слаба для того, чтобы тащить меня в свои пещеры, то убил бы быстро.       - Ты должна поспать.       Он говорил, не оглядываясь и не шевелясь вообще. Только вдохнул поглубже перед речью. Я лишь улыбнулась уголками губ и попросила спеть мне колыбельную. Он снова дернул ухом, в этот раз раздраженно, и все же оглянулся на меня:       - Лэдо.       - Лэдо, - раздраженно буркнул картэф, бросил в меня еще одну шкуру и погасил свет.       Я испуганно вжалась в угол. Что это значит? Замерла, прислушиваясь к каждому звуку. Из темноты донеслось недовольное, неразборчивое бормотание, после чего в отгороженной тяжелыми шторами части его дома, состоящего из одной, большой, но разделенной на условные «зоны» комнаты, раздался едва слышный шелест ткани и меха. И настала тишина, разрываемая только учащенным стуком моего сердца, да испуганным дыханием.       - Лэдо, - еще раз едва ли не с шипением разнеслось по комнате, и больше он не издал ни звука.       Не знаю, сколько времени у меня ушло на то, чтобы успокоиться, но в какой-то момент усталость, нервное напряжение и боль взяли свое и я просто отключилась.       - Моара, - двадцать лет спустя я говорила на его языке, когда-то так меня пугавшем, едва ли не лучше, чем на родном.       И могла даже позволить себе воспротивиться его словам. Ведь время меняет если не все, то очень многое. Со временем можно привыкнуть фактически ко всему. Принять, осознать, выбрать новый путь.       - Твоя глупость никогда не станет для меня привычной.       Он спрыгивает с подоконника и подходит ближе, глядя сверху вниз. Сейчас в его красных глазах пляшет пламя камина, создавая образ еще большей опасности, чем он излучает обычно.       - Спой мне, - едва заметно улыбаясь, прошу я и протягиваю ему руку.       Он перехватывает ее, скользит по внутренней стороне, от запястья до линии колец, после чего переплетает наши пальцы, прижимаясь к моей ладони своей. А потом плавным движением ложится рядом, притягивает меня к себе, устроив свой подбородок у меня на макушке:       - Лэдо. Спи.       Не знаю, с чего он решил продублировать свою команду на обоих языках, но уткнувшись ему лбом в грудь, я понимала, что была бы не против так и провести остаток жизни. В объятьях моего персонального чудовища, хранящего меня ото всех бед обоих миров.       Выждав некоторое время, и убедившись, что даже так я все равно не уснула, несмотря на то, что обычно для засыпания мне достаточно было слушать его сердце, он все же начал петь. Тихо, спокойно, на картэфском. Думаю, что на моем языке он не знал песен. Откуда? Да и зачем? Язык его народа всегда становился очень певучим в песнях, словно преображаясь и расцветая черным ночным цветком.       Когда я впервые услышала эту песню, я не знала о чем она. Тогда она показалась мне мрачной, но не лишенной своего, темного очарования. Уже потом, обучая меня своему языку, Миралес объяснил мне, что она являет собой что-то вроде заповедей его народа. Она называется "Трэара. Эар".       Это значит "Выживи. Живи".