«— Слишком много света в доме. Тебе не кажется, что мы не сможем оплатить услуги? — Не говори ерунды. Если нам был по карману этот дом, то и остальное нам не страшно, так ведь? — В этом весь ты.»
Мои шаги отдавались скрипом лестницы. Глухой шорох словно окутывал помещение, любое, в какое бы я даже мельком не заглядывал, лишь бы убедиться, что я до сих пор один здесь, опираясь на головку трости. Это был не скрип, это был то крик, то недовольство посторонних, оседающее на сознание и тушу, заставляя скрючиваться, как вопросительный знак, лишь бы не слышать ничего этого, лишь бы… не чувствовать. Пожалуйста.«— Ты все еще великий композитор…»
Спустя пару шагов — и я на верхнем этаже, оглядываясь по сторонам. Зачем я так поступаю? Чтобы просто пойти к себе в кабинет? Чтобы открыть дверь нашей с ней спальни и не увидеть там никого, кроме небрежно заправленной кровати и старого играющего граммофона? Чего я ждал?«— Этого ты хотел все это время? Это то, к чему ты стремился?»
Ответов не было. Только взор, устремившийся вперед помещения, на картину, которую мы покупали на аукционе пару лет назад. «Дама с горностаем». Картина, как считается, принадлежащая кисти Леонардо да Винчи. По мнению многих исследователей, это портрет Чечилии Галлерани — любовницы Лодовико Сфорца по прозванию Иль Моро, герцога Миланского, что находит подтверждение в сложной символике картины. Я бы повесил что-то иное, что-то похожее на «Похищение Ганимеда» — картину, что была наполнена множеством тёмных оттенков и цветов, а на лице ребёнка созерцал страх и слезы, он боялся, что уже не вернётся на землю, и все из-за чувства детских страданий, ярко отражающиеся в работе, словно в зеркале, где я видел самого себя. Орёл — жестокий, в тёмно-коричневом цвете, несет Ганимеда в небо, крепко держа его руку в клюве. Ребенок… Что бы это могло означать для меня? Для нее? Большая постель, как я и предполагал, была небрежно заправлена, но не тронута очень давно. Из шкафа вот-вот выпадут линии из пустых бутылок, разбивающихся об пол. Темные осколки будут валяться тут после моего ухода, оставляя на моем лице новую волну презрения, отвращения к самому себе, которое появлялось без причин. В проигрывателе играла любимая песня матери, от прослушивания которой я всегда плакал, а потом смеялся. Это было так странно: обычно дети не реагируют так на композиции, а я всегда отличался иными представлениями. Шкаф, ранее открытый самостоятельно напором бутылок из-под виски и вина, предоставил новую картину. Ее вещи лежали так аккуратно, на своих местах, словно этот стеллаж был взят прямиком из бутика и так и не был тронут чужой рукой, а пыль, будто являясь частью общей движимости, имела полное право присутствовать. Порой на пленке она так красиво проявляется через лучи солнца, словно маленькие существа залетели к тебе в комнату, осели на швейную машинку, так же покрытую слоем пыли. Она была бежевой. Один из любимых ее цветов в палитре. И мой, впоследствии, тоже.«Я знаю, что ты снова будешь работать допоздна, поэтому я оставила тебе ужин в кабинете. Он, скорее всего, остыл давно, и совершенно противоположен твоим предпочтениям, но… ты должен поесть хотя бы что-нибудь. Да, я помню, ты не любишь холодное… лед ведь не может любить лед… Прости, я снова говорю глупости. Просто заканчивай работу поскорее, ужинай и приходи в спальню. Хочу ощущать тебя рядом с собой и греться в твоих объятиях. Я тебя люблю.»
Здесь было душно и холодно одновременно. То ли мое тело горело, сжимая лист бумаги в руке, то ли погода совершенно не щадила Париж. Может быть и то, и другое, но это уже аксиома. Нет, капли пота стекали по вискам, по скулам, оставляя влажные дорожки по обеим сторонам. Легкие забивались невидимой тягой, подобно дегтю, размазанному по стенкам органа, закупоривая затворки и не пуская кислород внутрь. Я слишком давно не был в своем кабинете. Уверяя себя в том, что полки с книгами также были заполнены пылью и грязью, нежели зачитанными до дыр произведениями, я осмелился подойти к светлой двери, медленно крутя круглую ручку вправо, каждый раз останавливаясь. Я останавливал себя, не хотел, не верил. Это же все пустая трата времени, верно? Ничего не будет. Меня ничего не ждет. И ждать не будет. И я все равно ее повернул, отворяя. Тепло от огня в камине распространялось по кабинету на удивление теплому и по температуре, и по обстановке. Все напоминало о веселом прошлом, а также и не очень. Эта вешалка, с которой я в свои шесть лет танцевал уже тогда известное танго, роняя периодически на пол и падая следом за ней, расстраиваясь от неудач. Отец смеялся, подписывая какие-то бумаги, вторил мне, что я когда-нибудь займу его место и буду сидеть на мягком огромном кресле, в коем я тогда мог утонуть и дивиться большому миру, подобно букашке, которую легко раздавить. Эта полка с книгами, одна из которых была «Портретом Дориана Грея» — единственным произведением Оскара Уайльда, что в жанровом отношении представляет смесь романа воспитания с моральной притчей, которую мать обожала. Я не знал, о чем она, и теперь отпечатки моих пальцев надолго там останутся. И сейчас я лишь вздыхаю, отворачиваясь, кидая в такое же заваленное книгами кресло свою шинель, оставаясь в заправленной рубахе. Никогда не любил ее застегивать на все пуговицы — воспитание заставляло. Приказывало. Вся моя жизнь — приказ. Блеск ключа выдавал его на столе, в ящиках которого лежали также бутылки, старые письма и документы, какие-то вещи, мне не принадлежащие по праву. Я не смотрел их, даже если бы желание с болью и ором вырывалось из моей груди, оставляя на подбородке слюни, а в глазах соленые слезы, жгучие такие, что заставляли жмуриться и еще сильнее кричать в унисон. Мне просто не хватало смелости. И трусости тоже. Письма от друзей, обожателей, равносильные только больным фанатикам, были раскиданы по всей поверхности стола, но при этом их было так мало, что даже оставалось место для работы, которая меня не жаждала. Имя знакомого писаря бросилось мне в глаза, как песок.«Мой дорогой друг, позволь задать тебе один простой вопрос: ты, черт возьми, лишился рассудка?! Я знаю, что ты переживаешь сложные времена, я действительно знаю, и именно поэтому я согласился, чтобы ты написал мне сонату для постановки — в знак нашей старой дружбы. Более того, я сознательно дал тебе простейшее задание, потому что ожидал, что ты сможешь написать это с закрытыми глазами. Чего я точно не ожидал, так это сумасшедший кошмар, претендующий на роль детской сказки на ночь! Выбора нет, гори оно все в аду, я использую твою композицию! И уже сожалею о согласии на предоплату… Пожалуйста, разберись со своим дерьмом. Твой старый друг, Давид Мартэн ООО Папирус Паблишингс»
Ключ я, все-таки, забрал. Здесь мне делать более нечего. И пусть я был готов ухмыляться, но почему бы действительно не гореть всему этому в аду? Ступени вновь издают свой «скрипичный ключ» в такт моим шагам, а перила ранее никогда не были так крепко сжаты, как сейчас. Тяжело.«— Дорогая, если мы купим этот дом, ты будешь носить меня на руках. — Не смейся! — Почему? Ты же тоже смеешься. А идея как минимум гениальная, не думаешь? — Я была бы не против, имея столько силы, чтобы хотя бы на долю секунды тебя поднять. — У тебя есть силы. — С чего ты взял? — Та картина сказала мне. — Адриан! Я уже не хочу покупать этот дом! — Слишком хорош для тебя? — Особенно для тебя. — Ты снова смеешься. — Ты тоже, любимый. Ты тоже.»
Ощущение изменения вида комнат внизу меня не покидало еще тогда, когда я соизволил их покинуть. Убийственная тишина доконала меня, и если бы я мог — я бы спешил к своей комнате, вставляя ключ в замочную скважину. Почему мои руки снова дрожат?«— Чего я ожидаю?»
Дверь предоставила моему пустому взгляду лицезреть одинокий инструмент посреди комнаты. Темнота, совершенно не освещенная даже светом от уличных фонарей, покрыла мир по другую сторону меня пушистым одеялом напряжения и слабости, а запах настенной краски, перемешанная с алкоголем чересчур выдержанным, бил в затылок, заставляя жмуриться и отводить взгляд. И если бы я мог, я бы не смотрел на него. Покрытые лаком клавиши попадали под мои касания, покорно молча и дожидаясь своей участи издать право быть мною услышанными. Плотный кусок бархата закрывал от меня его блики, его искусственный, но не менее выразительный силуэт, и не дожидаясь посторонних мнимых возражений, та пала на ковер, предоставляя мне наслаждение и томный вздох. Подушечки моих пальцев вибрировали, как только я касался закрытой крышки, как только я касался их —стоящих на подставке пустых листов. Почти пустых. Название лишь давало понять, что время обязалось прийти сейчас, в эту самую минуту.«— Чего я жду?»