«— Осталось всего лишь пара штрихов. Да, вот так. Вот тут еще немного подправить, чтобы не было видно пробелов. Ох, черт, слишком много воды, слишком много… красного. Красной воды. Красной, гадкой воды. Такой же гадкой, как… как ты. Как я. Как… мы.»
Резкий глоток воздуха заставил меня слепо открыть глаза, ощущая натиск балок под собой. Рамки, в коих гвозди гроздьями были небрежно прибиты в разных частях дерева, также давили на прикрытую, слегка изорванную шинелью кожу. Больно. Больно внутри, не физически, нет. Тело давно перестало что-либо ощущать, и отсутствие чувства потерянной ноги это лишь только подтверждало. Что ж, по крайней мере, эта неровная коряга заменяет мне мои мнимые физические недуги на опустошение, которого более, чем предостаточно. Мастера нынче стали совершенно бесполезны. Я убедился в этом не раз, к своему собственному сожалению. Но это было давно, кажется. Встать без трости оказалось труднее, чем предполагалось. Неровная поверхность заставляла пошатываться, качаться, вновь глотать прогнивший кислород, заполняющий сначала холл, потом всю гостиную, а после и весь этот дом. Дом, в котором когда-то все было так прекрасно… Проходя мимо серванта, у которого валялись обрывки старых газет, я находил и фото, и книги, и отцовский дорогой портсигар. Иронично, если помнить то, что он никогда не курил. Матушка при жизни и сама была против вредных привычек папы, но все всегда меняется, что мир, что общество. И, увы, всегда не в ту сторону, о которой мечтают. Но кто именно? Ладонью я опирался на стол. О том, как он еще не потрескался под моим напором, мне остается только догадываться. А может и не стоило. Может быть, я сам не хотел. Может быть, я просто хотел, зажмурив глаза от боли в спине, поднять с пола карточку, на обратной стороне которой была записка:«Мсье, Вам не следует оставлять Вашу комнату открытой, если Вы так не желаете пускать туда посторонних. Ключ лежит на столе в кабинете. © Натали.»
Ее почерк, такой прямой и аккуратный, как и она сама, я узнал бы из тысячи, если не из всех семи миллиардов, что оседали на этот свет. Натали всегда была человеком своего дела, а я до сих пор не знаю, а может быть просто не понимаю, почему в ее кабинете стоит гробовая тишина. Проходя мимо, за дверью я слышал отчетливо, как та набирает тексты на печатной машинке, а на звон телефона моментально отвечала привычным:«— Добрый день, это резиденция Агрестов.»
Перевернуть карточку, что все еще была в моей влажной от пота руке, я рискнул не сразу. Размышляя долго и нудно, жмурясь и томно выдыхая, противясь этим вздохам каждый раз, как только они сходили с уст. Я дрожал, дрожал мелко, почему — сам не знаю. Мне не было страшно, мне не было неприятно, мне было просто… просто было. Не существовало слова, которое бы описало мое «было» в одно мгновение. И я снова решился на это, поворачивая неспешно помятую временем и тонкими пальцами плотную бумагу. Причина того, что я сейчас стою, опираясь на тот же стол, была до боли проста и глупа, но как бы странно это не казалось, я был готов созерцать ЕЕ образ остаток всей своей ничтожной жизни. ЕЕ глаза, которые смотрели на меня в театре с восхищением, ЕЕ губы, которые она облизывала смущенно и поджимала, не желая показывать своих действий посторонним, смущаясь от этого еще сильнее, ЕЕ ладони, которыми она аплодировала, как мне казалось, громче всего зала. Талия, которой я касался во время танца. Румянец, который так и не сходил с ЕЕ мягких щек. Для всех она была обычна, проста и совершенно незаметна, но я видел только ЕЕ стан в тот незабываемый вечер, когда длинный подол ЕЕ платья придерживали хрупкие пальчики ее кистей. И тогда мир увидел и ЕЕ тоже. Я мог похвалить себя за железную выдержку, что позволяла мне не дать щекам стать мокрыми, но это казалось мне еще более отвратительным, чем разреветься и упасть на пол, сжимая фото еще тогда такой счастливой, такой непорочной юной леди. Но я лишь убрал ее во внутренний карман, прижимая к груди с прикрытыми глазами. Стоит ли забывать то, что было тогда? Стоит ли забывать все?«— Подумай.»
Позже. На глаза попадались новые вырезки из газет: старых и новых, потрепанных и облитых, а каких-то идеально сохранившихся, даже не помятых. Заголовки кричали о воссоздании новой звезды, возвышающей «новую эпоху Просвещения». Смешно. Жалко. Невозмутимо старо и пропитано поганой ложью. Я был готов порвать все эти статьи, раскидать по гостиной, по мягкому ранее ковру, но тогда бы я снова упал, не удержавшись на своей ноге. Почему было все так тяжело, так трудно? Разве я не заслуживал частицу поддержки? Разве я не заслуживаю ее сейчас? Строки, исписанные на полях пером, бросились мне на показ.«Одни зовут его новым Кристофом Виллибальдом Глюком, другие сравнивают его с Бетховеном, а один восторженный критик, пожелавший остаться неизвестным, зашел так далеко, что воззвал к „духу Великого Моцарта“. Как бы там ни было, а концерт имел огромный успех. Особый стиль мсье Агреста получил высокую оценку за свое уникальное „сочетание несочетаемого“. Сам музыкант провел половину торжества в компании юной красавицы. В своем черно-красном платье она выглядела потрясающе. (…)»
Да, она была прекрасна в том самом черно-красном платье, а на фоне моего черного фрака и зеленых запонок, что добавляли в строгий образ своеобразную изюминку, она была достойным контрастом. Контрастом, подчеркивающим их сочетание.«Сочетание несочетаемого…»
Годы, которые стали настоящим испытанием для нас, не изменили ее совершенно: она всегда одаривала меня поутру поцелуем в лоб, пока я спал рядом с ней и пытался отобрать пушистое одеяло, шелковая наволочка которого предательски соскальзывала с моего плеча; она всегда любила проводить на кухне большую часть своего времени, создавая из обыденных продуктов настоящие произведения искусства, которым бы я и сам мог позавидовать, наплевав на исписанные нотами листы; она помогала мне вставать с кресла, когда в одну роковую ночь я хромал до самой комнаты еще старой квартиры, стыдливо отводя взгляд от ее взволнованного взора. «Потеря ноги — не порог, ты все еще великий композитор», — вторила она полушепотом, целуя меня в висок мягко и тепло. Это согревало мне душу, но не согревало мое разбитое сердце. Я откровенно разрушил ее жизнь. Я смотрел на нее, заваривающую мне мятный чай и поправляющую фартук, что был ей велик. Ее иссиня-черные волосы были заколоты в пучок, а пара прядей выбивалась из слишком идеально собранной прически, заставляя ее убирать их за ухо, продолжая размешивать листики в кипятке. Она говорила что-то очень тихо, словно не решаясь нарушить покой в спальне, не доставляя мне лишних неудобств.«— Ты никогда мне не мешаешь. Если бы ты мешала мне, я бы не позвал тебя тогда на Сену, чтобы проверить прочность моего костюма.— Ты был слишком озорным, когда прыгал в воду.— Это было так давно…— … будто бы это было вчера.»
Каждое мгновение дарило ей надежду, а меня наполняла слабостью. Я просто качал головой, добираясь осторожно, порой даже опираясь на стену, к ванной комнате, одна из которых располагалась внизу, прямо рядом с гостиной. Свет был включен к моему удивлению — моя семья никогда не тратила зазря электроэнергию. Так ли не иначе, я оставил лампу тускло освещать маленькое помещение, откуда веяло мерзлотой и звуком громко капающей в ванне воды. Я не помнил, почему не любил сюда приходить, почему хотел всей своей душой запереть эту комнату и никогда больше не смотреть в ее сторону. Я не помнил, почему я так ненавидел ее… И снова стоящий флакон духов, кажется, с ароматом розы. Она всегда любила этот запах после подаренного ей первого букета. Я бы не удивился, если бы она его не выкинула после почернения лепестков. Она всегда была такой. Зеркало было грязным до такой степени, что я совершенно не видел отражения стен, а свет от лампы выставлял напоказ следы разводов. И желание заглядывать в него отпадало моментально, как и оставаться в ванной еще немного. Я поспешил выйти, случайно хлопая дверью и слыша, как от треска рядом стоящий комод пошатнулся, а пустые бутылки из-под виски упали на пол, разбиваясь вдребезги. Алкоголь всегда был решением уйти от проблем и забыться в собственных запутанных мыслях, верно? Видимо, от такого знатного количества пустого стекла, пребывающего в ящиках с одеждой, в комодах и даже в камине, говорило о достаточном количестве тех самых мыслей. Голова постепенно начинала болеть.«… Ключ лежит на столе в кабинете.»
Единственным мудрым решением было пойти на поиски какой-нибудь клюки, что поможет также быстро отыскать проклятый кабинет, затем ключ, и открыть дверь раньше, чем этот самый ключ упадет из моей все еще потной холодной ладони на пол, откуда я уже не смогу его достать. Кто придумал делать протезы такими неровными?!«— Почему именно ногу?..»