Королевство

В зачатке лета раздалась жара. Солнечный день слепил глаза. Душный воздух пах мёдом. В зените томно колыхалась поярчатая, в сиреневой опушке, туча, лениво звенели птичьи трели в перелеске, к востоку от дворца. На цветочных шляпках, распростёрших лепестки теплу, млели пчёлы. Дорога на стрельбище казалась бесконечной в таком зное; Микки тоже замлел, следуя за Принцессой. Плечо больно затекло под тяжёлым арбалетом; коленки в чулках сопрели и намокли, и их досадно щипало. Ни ветра, ни дождя — ни одного предлога, чтоб отпустила во дворец. Припёрло ей пострелять, и всё тут. Микки и больным притворился: отвернулся, сунул руку в рот и почесал язык глубоко-глубоко да как начал кашлять, — но она всё равно его вытащила. Это у тебя, говорит, потому что без солнышка сидишь целыми днями. Развеешься — и всё пройдёт. Микки едва успевал вытирать пот со лба. Текло на чернёные брови: со вчерашней пьянки в блядюшнике так и не смыл. — Микки! Как там было про птиц, напомни, — Принцесса обернулась и пошла задом, жмуря глаза. Подол её светлого крепдешинового платья волочился по свежей травке, только проклюнувшейся, ещё не облагороженной королевскими садовниками. — «Кто не почувствует притока любви, когда раздастся вдруг напевов птичьих нежный звук»… Осторожнее, Ваше Высочество. Принцесса юрко развернулась, обежала Микки — тот едва не запнулся о её платье — и переливчато засмеялась. Совсем ещё дитё: светских бесед не водила, сэров-пэров, что около брата её околачивались, избегала; всё бы ей на шальное — догони, прочитай да расскажи. Микки эти романы ещё сызмальства оскомину набили — пуще «пенья птах в лугах цветущих и садах» он ненавидел только летнюю жару. Лучше бы у себя в покоях доделывал королевскую писанину, чем кипятиться в этакой духоте. На стрельбище ни единого деревца, хрен укроешься: выровненный пустырь в стриженом газоне. Принцесса наслаждалась погожим днём, и Микки терпел. Ведь не скажешь ничего супротив. Он предвкушал момент, когда ей надоест стрелять и она отпустит во дворец. Ему не терпелось скинуть с себя липкие чулки и туфли. Сесть в холодную кадь, унять жару в теле. Обмыться как следует, соскоблить с себя противный вонючий пот, без спешки высушиться, подобрать одежду. Сегодня важный день. Сегодня он сделает первый шаг, как сказал лорд Говард. На стрельбище было настоящее пекло: солнце стояло высоко над головой, облака разошлись. Микки положил суму со стрелами на землю и теперь подавал их Принцессе. Та справлялась ловко — все попадали в цель. Когда третья влетела прямо в мишень, он присвистнул. — Весьма метко, Ваше Высочество. — Ещё бы, — Принцесса хихикнула и мгновенно зарделась. Дёргано забрала упавшую на лицо прядь, подвигала плечами, выправляя рукава. Микки заметил мурашки у неё на шее. И откуда бы в такой зной… — Хочешь сам? — Я не умею. Знаешь ведь. — Ты попробуй, — и она пихнула тяжеленный арбалет прямо ему в руки. Микки нехотя подхватил его: деваться было некуда. С него слезло семь потов, когда он взвалил эту бандуру себе на плечо. Объял ладонью цевьё и сморщился, поёрзав пальцем по шершавому дереву. Пропитка плохо взяла. Переделать бы, да только у Говарда бумаг накопилось до фени, и дни теперь были забиты писаниной. Ещё последнее письмо короля в Исландию лежит неготовым. Опять от Говарда оплеухи получать. — Теперь расслабь немного правый локоть и пальцы… Палец большой вот сюда, — Принцесса, встав почти вплотную, переложила руки Микки на другое место. Её нежные пальцы приятно холодили, пока она аккуратно сгибала его запястья. Микки взглянул на неё исподтишка. Она продолжала краснеть и часто моргала, подлаживая его руки. А всё же Говард ерунды не скажет. Её Высочество и правда к нему липла. — Подведи тетиву. Двумя, двумя руками. Да, вот так, к замку. — С этими словами она подтянула его ладонь к рычагу. Раздался щелчок. И всё. Принцесса смутилась в конец, отошла, слегка запнувшись о белый оборчатый подол. Цыкнула, взялась отряхивать — голову опустила. Щёки — две наливные помидорки. Взгляд подняла — глаза ясные-ясные, как сапфировые бусины. Микки, чтобы замять паузу, попросил её: — Подай, пожалуйста, стрелы. Неперестающая жара сделала своё дело. Солнце приударило в голову — совсем разморило. Ещё и арбалет слоновий — надо было тот, что покороче да полегче взять, но Принцессе захотелось этот, потому что колодка и плечи у него были из малахита, а ложе — облито позолотой. Микки месяца два корпел — и правда, красиво вышло. Принцесса легко держала, но сам он едва стоял под такой тяжестью. — Возьми-ка сам, — она сложила руки на груди и нарочито громко хмыкнула, словно пытаясь скрыть смущение. — Кто тебе будет подавать стрелы во время боя? Слуга, которого у тебя, кстати, нет? — Я надеялся на тебя вообще-то, — Микки с облегчением вытер лоб о плечо. Казалось, к Принцессе вернулось игривое настроение и больше странностей не будет. Придерживая арбалет на одном плече, он кое-как доковылял до сумы, валявшейся в стороне, взял оттуда стрелу и попытался вставить в паз. Стрела выскользнула из мокрых от пота пальцев и упала на землю. Микки про себя выругался; едва сдержав матерную браваду, натужно присел, чтобы поднять. Лилит, когда с тяжёлым животом ходила, тоже приседать не могла. Пузо её дырявое вспомнилось. Микки оставил жалкие попытки и плюхнулся на траву, умоляюще глядя на смеющуюся Принцессу. Та присела на корточки, подняла стрелу и ловким движением вставила её в паз. — Видишь, получилось, — она снова засмеялась неизвестно чему и поправила волосы. — Вот когда всё в таком положении — это значит, что он заряжен. Можешь стрелять. Их дружба зародилась странно — год назад, в сыром дворцовом подвале. Сэнди зажимала рот себе и Принцессе; та от потрясения впала в забытье, а Микки держал её мокрые безвольные ладони и думал: если отпустит — сам свихнётся. Если отпустит — вылетит из тесного убежища прямо на гвардейский штык, мелькавший в щели между дверцами потайного шкафа. Хорошо тот шкаф был упрятан в стене, в деревянных панелях, и хорошо, что Микки о нём знал. Так бы гнил уже где-нибудь на задворках Йорка. С дуба поодаль свисал крупный жёлудь. Микки прицелился, и — дзыньк! — взвизгнула тетива. Стрела ушла мимо. Жёлудь закачался, но остался на месте. — Ну, для первого раза неплохо, — похвалила Принцесса. — Давай ещё! — Только передохну немного, — Микки рывком опустил арбалет на землю и вытер пот. Взгляд его случайно упал на поле по направлению к западу, где паслись королевские лошади. Одна такая лошадь упала под стрелой гвардейца в прошлом году, когда у крепостных стен началась резня. Микки смотрел на лошадь и седока, что свалился на землю и растерянно озирался по сторонам в ярой гуще тел. А потом раз — и скрылся под чьим-то мечом. Затоптали, в грязь подкопытную затёрли. Принцесса так наивна, ни о чём ещё не знает. Брат её свалится с трона, как тот боец с лошади, и помрёт так же незаметно. Затрётся венценосное имя на жалкой странице толстенного тома, забудется. Микки про таких в хрониках читал. Месяц правил — два абзаца. Год — три абзаца. Ни портрета, ни регалий — и описания сухие, с датами. Сегодня же у короля театр. Микки их Величествам прислужит хорошо. Первый удар совсем не за горами, а Принцесса, дурочка, всё краснела и улыбалась, и полуулыбка её глупая костью в горле встала. Микки тихонько отхаркнулся. Воздуха горячего в себя вобрал. — Я третьего дня обедала с Сеймурами, — вдруг произнесла Принцесса. Губы её слегка дрогнули, когда она подавала Микки стрелу. — Из Нортумберланда прислали подарки. Лорд очень обходителен. — Да, он будет тебе хорошим мужем, — вежливо ответил Микки. Он сделал вид, что не заметил, как она растерялась. Каждый раз, как в первый: сколько бы они ни говорили о её свадьбе — всё глаза отводила. А потом всё равно словно нарочно заводила шарманку про Сеймуров. Краска ещё больше залила её лицо, но Микки упорно этого не замечал. Он давно убил в себе жалость — уже и не помнил, когда. Год назад, на присяге новому правительству? Или раньше, гораздо раньше, когда начал служить Говарду? Или ещё раньше, когда деревню разграбили османы, а их с сестрой угнали далеко-далеко от дома, в холодную сырость Туманного Альбиона? В этом мире хлюпиков не ждало ничего хорошего. «Хорош кукситься, дурень! Сопли — удел слабаков», — Говард орал на него из угла, пока он — мелкий, лет в одиннадцать, что ли, — давил слёзы, смывая с себя кровь. Добрая была у Говарда горничная: всегда добавки им с Сэнди положит, а иной раз и шоколадку сунет. Уедет лорд по делам — она расскажет сказку на ночь, и Микки представлял, что это мама. Свою первую маму он почти забыл тогда. Потом пришлось забыть и эту. Его Светлость имели неосторожность переговариваться при ней с высочайшим лицом. Микки честно исполнил приказ. Только в первый раз кровь так ужасно пахла — потом уже не чуялось. Дзыньк! — второй выстрел. Жёлудь, в который он метил, так и висел себе на ветке. Две стрелы застряли в дубовой коре. — Зараза, — проворчал Микки и кое-как закрепил тетиву на замке. Стрела никак не хотела двигаться, выскользала из паза. По виску стекла капелька пота. Он сосредоточился на прицеле. Прищурился. Дзыньк — и на месте жёлудя, что неудобно торчал в зелёной шевелюре и мозолил глаз, осталась лишь колыхающаяся ветка. — О! Ты попал! Принцесса оживилась, повеселела. Микки скинул арбалет на землю. Они переглянулись — глаза Её Высочества заискрились азартом. Короткая заминка — и вот они сломя голову бегут к старому раскидистому дубу на краю стрельбища. Сердце зашлось от восторга: вот, сейчас он достанет несчастный жёлудь и утрёт Принцессе нос. А та, в голос хохоча, отталкивала его локтями и тоненько кричала: — Я первая увидела! — Выкуси, Ваше Высочество! Её Высочество была тяжелее — Микки споткнулся и чуть не упал от толчков на бегу. В последний момент он поднатужился и обогнал её. Жёлудь, насквозь проколотый стрелой, валялся на мху у подножия дуба. Микки схватил перо, развернулся и поднял нанизанный орех высоко над головой. Радость ударила в голову, заставила смеяться — так-то! — Дай сюда! — захныкала Принцесса. Запутавшись в длинных юбках, она вскинула руки и, кряхтя, потянулась к жёлудю. Микки бочком увернулся, задом побежал обратно, всё так же держа стрелу на вытянутой руке, чтоб не достала. На него напала шальная придурь; захотелось подразнить Принцессу, чтобы она за ним побегала. — Достань-ка сама! Кто тебе орехи рвать будет в голодное время? Слуга, который, кстати, сам от тухлой говядины помрёт? — Ах ты язва, — засмеялась Принцесса. Смешно подпрыгивая с юбками в руках, она попыталась дотянуться до жёлудя, но у неё получилось только схватить Микки за запястье. Микки ловко вывернулся, но тут она навалилась со всей дури, и он грохнулся на задницу, вытянув руку с трофеем как можно дальше. — Отдай! Цепко схватилась, но Микки не поддался и рванул руку, смеясь ей в ответ. Подол светлого платья весь измазался в свежей зелени. Ещё чуть-чуть — и она бы дотянулась, но тут, что-то заметив, невзначай подняла голову. — О, Иен идёт… Микки так забылся, что сразу развернулся в ту сторону, куда она смотрела. Это был король. Яркое пятно огненных кудрей полоснуло глаза. Микки тут же очнулся, вскочил на ноги. Холодный пот прошиб затылок. Привычно склонив голову, Микки помог Принцессе подняться. Быстро мелькнула мысль: сейчас, наконец-то она отпустит, наконец-то он окажется под сенью каменной прохлады. Но Принцесса не торопилась. Оправив юбки, поскакала к брату. Далеко идти ей не пришлось: король сам подошёл ближе. Стремительно, почти подскочил. Микки не помнил, чтобы его покойный папаша так ходил. Да что там, чтобы кто-то из вельмож так ходил. Не по статусу это — мчаться на своих двоих. Особенно к тем, кто ниже. В замешательстве Микки уронил жёлудь. Пёрышко стрелы упёрлось в землю. Шутка ли — монаршая персона, а скачет, словно горный козёл. Принцесса при слугах степенно ходила — хотя с Микки они дурачились, конечно, но ведь Микки она знала. А король его не знал. Видать, правду про него говорили — тютя, каких поискать, этикет ему не писан. Обругав про себя незадачливого короля, Микки неловко отступил на пару шагов назад, чтоб не стоять с Монаршими в одном кругу. — Ваше Величество, — Принцесса присела в реверансе, придерживая юбки. — Не церемонься, Деб, я один, — раздалось в ответ. Не поднимая головы, Микки скосился на террасу. Свиты нигде не было видно. «Его Величество-то, королевич, везде один ходит. Что за причуды!» — это он в кулуарах у господ слышал. Свиту королевскую Микки только раз видел, на свадьбе. Смущало не только это. Микки лбом чуял пристальный взгляд. Ну да, конечно, — не нравится ему, что сестра не с дворянскими детьми водится. Пока они о чём-то вполголоса говорили, с Микки семь потов сошло. Какая жара, чёрт бы её побрал! Время текло ленивой густой патокой. Он продолжал учтиво стоять в стороне, сцепив руки в замок. Солнце, зайдя на минуту за тучу, вышло снова. Жар всё приливал; капельки пота, скатываясь вниз, щекотали спину. Голову повело вбок: Микки стало по-настоящему дурно. Он начал считать про себя, чтобы не отключиться: «Раз, два…» Принцесса щебетала с братцем и, казалось, забыла, что он тут стоит истуканом. «Тридцать один, тридцать два, тридцать…» — и на тридцать третий счёт случилось то, что повергло Микки в ступор. — Отойдём, — король повёл сестру за собой; они прошли мимо. Микки почтительно развернулся, чтоб не стоять задницей к Монаршим, — и тут Его Величество ойкнул и поднял с газона пресловутый жёлудь со стрелой. Да чтоб ты провалился. И на кой чёрт ему вздумалось тащить сюда эту хрень? — Ты потерял. Рука белая, жилистая, как и положено. Только веснушки, сплошь веснушки — от круглых ногтей до кружевных манжет. Длинные узловатые пальцы держали жёлудь, насквозь проколотый стрелой. В животе аж ёкнуло — надо же, как любезен. Такими руками в самую пору по щекам хлестать. Или щипать за бока, жену во боге трахая. Микки едва сдержался, чтоб не ухмыльнуться, но осмелел. Наклонив голову ещё ниже, он выставил ладони — жёлудь лёг ему в руки. — Покорнейше благодарю, Ваше Величество. От короля пахло чем-то тёплым, горячительным. Не то французским глинтвейном, не то зельем каким. Наверняка правы слухи, что он блаженный: мало того, что денно и нощно молится, так ещё и припадками страдает. Бывал у Микки господин, Говардов знакомец, его однажды так прижало, что, пока кончал, кровать сломал. Глаза выпучил, рот раззявил, всю простыню семенем и пеной залил. Неприятное дело — и тот же едкий травяной запах. Микки не сразу услышал тишину, неловкую, странную. Он стоял, не смея и не желая поднять глаз, а потом эта тишина ударила по ушам, и Микки только моргнуть успел, а король дёрнулся с места и зашагал куда-то в сторону цветников. Только каблуки сверкали: налево его повело, потом снова направо и снова к цветникам. Как примчался, так и умчался. Принцесса, поспевая за ним, обернулась и махнула рукой — отпустила. Микки всласть утёрся рукавом, а затем с полминуты смотрел вслед. Блаженный на голову король разительно отличался от сестры. Принцесса — та ладная, плотная, ходит осторожно, голову не задирает, но несёт высоко. А тут что? Спина сутулая, сзади похож на доску; руками машет при ходьбе, как дитё. Ноги лодочкой — и, кажется, косолапит. Так было странно, даже пот на спине остыл. Микки зашагал прочь. Дурные мысли одолевали его. На каменной террасе, предчувствуя плохое, он оглянулся. Его Величество с сестрой было хорошо видно издалека. Нелепая кудрявая голова на тонкой шее яростно рыжела, а Принцесса хмурилась, глядя королю в лицо, и всплёскивала руками. Отчитывает её — это как пить дать. Вдруг Принцесса замотала головой и отвернулась от короля. Тучи собрались над стрельбищем, налившись чернотой, и, когда заморосило, она присела в реверансе и удалилась в цветники по отсыпанной тропинке. Король потоптался на месте. Развернулся, пошёл обратно. Микки скрылся за каменными колоннами. Нет, кажется, не заметил: ковылял, опустив голову, и даже не торопился. Микки улизнул на чёрную лестницу; поднимаясь по ступенькам, он слышал, как крепостная охрана отдала честь. Значит, разминутся — и хорошо. Пора было возвращаться во дворец: Говард наверняка уже рвал и метал, заждавшись его в покоях. Только выйдя в людскую, Микки почувствовал боль в кулаке. То был простреленный жёлудь. Он так сильно его сжал, что на крепкой блестящей скорлупке побежала трещина.

♚♚♚

Говард бегал туда-сюда, как тупой хомяк по клетке. Едва узнав о том, что Принцесса возьмёт Микки на королевский приём, засуетился: вот уже несколько дней въедливо жужжал над ухом, дёргал со всех сторон. Серьги сними, то заправь, то выправь, на отдалении ходи — а потом р-раз! Микки злился про себя: в первый раз, что ли? Говард словно сбрендил. Ну ещё бы. Микки подчас казалось, что он сам слегка помутился рассудком, — от одной мысли, что ему предстоит сделать, в груди холодело. Часы в томительном ожидании воскресного вечера тянулись, как месяцы. Микки представлял, как подходит к королевскому столу, учтиво кланяется, подливает вино, а из рукава его незаметно капает яд. Предвкушение сковывало сердце — оно шумело в ушах глухими ударами, и сейчас слова Говарда долетали до слуха сквозь плотный туман видений. Среди этих видений было одно, что почему-то накатывало чаще всего. Белая рука в бледных веснушках, и бокал вместо жёлудя в этой руке. Крепкие круглые узлы на костяшках — всё рассыпалось в пепел, сам король рассыпался в пепел. А потом Принцесса его ненавидела, и следующим видением курилась под ногами солома, ветки и дрова; болью в запястья, в лодыжки врезались верёвки… Нет, ничего этого не будет. Лорд Говард всегда знал, на что шёл. — Смотри, не разбей. Жижа редкая, — сипло проговорил лорд. — Тридцать стерлингов отдал. — Понял, Ваша Светлость. Лорд подал ему склянку. Стекло и вправду тончайшее, словно венецианское. Навряд ли у йоркских колдунов, ютившихся в трущобах под вывесками лекарен, подобное в ходу. Говард, старая лиса, так просто себя не выдаст. Микки перевернул склянку и погладил донышко. Гладко — видно, какой кропотливой выделки. Наверное, можно потом сбыть задорого. Маленькая, прозрачная, не блестит — даже в прозрачном кисейном рукаве никто не заметит. Лорд в одной рубашке слез с постели и грузно прошлёпал от трюмо к камину, где на высоком столике стоял поднос с трубкой и табакеркой. — Ну-ка, иди сюда, подкури. Чё там рассматриваешь? — он недоумённо пошевелил губами; бугристые старческие щёки заходили ходуном. Микки быстро спрятал яд в бархатный мешочек и положил под подушку; вскочил с постели, подошёл к лорду. — Просто стекло необычное, Ваша Светлость. Тонкая работа, — с этими словами он наклонился к камину, чтобы выбрать уголёк, и тут же его оглушила звонкая оплеуха. — Ты на виселицу захотел? — рявкнул Говард. Скинув бархатные подушки, он растёкся по креслу и ткнул его трубкой в плечо. — Не дури мне. Как дело закончишь — в камине разобьёшь. Микки почтительно принял трубку, высыпал табак. Как назло, угли в этот раз дурацкие вышли: то мелкие, то чересчур большие, — и всё сыпались. Прямо как король в видениях — пыльно, удушливо. Торопливо ёрзая кочергой по дну камина, Микки закашлялся. Лорд ненавидел открытые окна. Проветрить бы здесь всё. — Я сделаю всё, как приказали, Ваша Светлость. — Раз на семь-восемь растяни. И по чуть-чуть, не перестарайся! Каплю сегодня, дальше посмотрим. С принцессой у тебя договор в силе? — В силе, Ваша Светлость. — За её столом ходить будешь? — Да, Ваша Светлость. Говард нахмурил кустистые брови. Губы его заходили, запереминались, а бугры на лбу запали в морщины, и эти морщины стали похожи на грозовые тучки. Сэнди так его и называла — тучкорожий лорд. — Ну, ты сам уж смотри, — задумчиво пророкотал Говард. Казалось, он ничего не заметил. — Постарайся ближе ходить. Лучше, чтобы кто-то из-за стола сам тебя позвал. Рядом с собой он навряд ли теперь её посадит. Микки навострил уши. — Почему нет? — Да потому что натворила сестричка дел, — Говард стянул с кровати чулки и кинул Микки. — Помоги. — Каких дел, Ваша Светлость? — Микки растопырил чулок и начал рассеянно надевать его на ноги лорда — тощие, белые от седины и кожной перхоти. Вдруг лорд рявкнул: — Аккуратней, разиня! Порвёшь! Микки посмотрел вниз. И правда, справа чулок зацепило мизинцем. Лорд не стриг ногтей. Давным-давно мама рассказывала сказку про чёрта: «ноги мохнатые, когти огромные», — было очень похоже, и как бы Микки ни уговаривал, Говард не соглашался стричь ни за какие коврижки. — С Повстанцами наша принцесска снюхалась, — прохрипел он, вставая с кресла. Руки Микки замерли на тесёмочных завязках. Чулок пополз вниз. Принцесса не связывалась с ним уже несколько дней, не приходила; он ждал записки с Лолой, но ничего не было. Вот оно что. — Не может того быть, Ваша Светлость. — Да я знаю, что ты мне тут рассказываешь… Чтоб с ними на одном поле играть, нужно иметь хватку, — он сжал руку в кулак и потряс им, — а где у ней! — Ей что-то предъявили? Говард пожевал губами. Мутноватый, масляный взгляд упал вниз. У Микки сердце ушло в пятки. Он опустил глаза вслед за лордом: рубашка задралась на коленях, когда он присел. Штаны не успел нацепить после утех, и — voilà! — вчерашние порезы уродливо бурели на бёдрах, прямо на виду у Говарда. — Это что? Тяжёлая оплеуха на мгновение оглушила его, и сквозь звон в ушах послышался хриплый окрик: — Опять за старое взялся?! — Нет, Ваша Светлость, я упал на стрельбище, вот и разворотило, — быстро соврал Микки. Покончив с чулками лорда, он поднялся, преклонив голову, и попятился к кровати за штанами, но лорд схватил его за ляшку и больно развернул к себе. Одна из царапин тут же закровила. — Посвисти мне ещё! Упал он, — Говард разворачивал его в одну сторону, в другую — и с каждым разом разочарованно цыкал. — Ты понимаешь, как это безобразно выглядит? Ты с такими ногами, как хмырь болезный, а ещё в придворных покоях живёшь! Сучонок… Лорд выхаркивал ругательства ему в лицо. Микки смиренно дождался, пока он выпустит свой гнев; когда же лорд кивнул на кровать с разбросанной одеждой, то Микки быстро натянул на себя чулки с бриджами. Свалил бы поскорее — ещё к пьянке королевской готовиться. Нерасторопный Говард и так уже отнял у него полдня, пока хуец свой пытался поднять. Всё ему не так — то широко, то сухо. Микки едва сдержался, чтоб не притвориться больным, — только бы отстал. — Я всё скрою, Ваша Светлость. — Ещё бы ты не скрыл. Чтоб я тебя таким больше не видел, — он гаркнул в последний раз и достал из кармана звенящий мешочек. Брякнул им о стол, пригрозил пальцем: — Ты всё уяснил? Не больше капли. — Уяснил, Ваша Светлость, — Микки учтиво наклонил голову, помогая лорду подвязать рукава к дублету. Скосил глаза на стол — а мешочек-то дохленький. С виду — штук двадцать, и хорошо, если золотых. На шёлковый костюм с парчовой безрукавкой, что лежал в выкупе у бургундского мастера, едва хватит. — Ваша Светлость, Вы обещали пятьдесят. — А ты обещал не страдать ерундой и беречь себя, — огрызнулся Говард, рвано оправляя манжеты. — Второй подвяжи, чё встал? Стиснув зубы, Микки аккуратно продел шнурки в люверсы, подтянул, зашнуровал решётками — на вдох-выдох. Всё спокойно. Сейчас Говард съебёт вон, а в тумбе ещё остались свежие пышки с завтрака и яблочная пастила, под кроватью — два сундука с золотом, и всё это — хороший повод молчать. Порвать бы эти шнурки к чёртовой матери, схватить лезвие, спрятанное в щели между кроватью и сундуком, и пырнуть сучливого лорда в третий подбородок, прямо под язык. Жаба тебя душит, а не чужие обещания. Хрен ты собачий, чтоб тебя повстанцы драли. Говард вылетел из его покоев без лишних церемоний; Микки едва успел произнести вслед слова благодарности. Будто камень с души упал. Ещё несколько часов в одиночестве, которого он отчаянно желал с десяти утра. Дверь на засов. Окна зашторить. Пышки и пастила. Солнце подустало, присело на лесные макушки. Кадь согретая остыла… Покурив у окна, Микки залез в кадь и обмылся. Ёжась от прохладной воды, наскоро обтёрся щёткой, с руганью вылез и достал свежее полотенце. Меж булок зуд перестал. Микки взял маленькое зеркальце и, расшеперившись, сел на корточки. После Говарда царапина от бритвы опухла и разъехалась. Ближе к яйцам бурые, уже зажившие дерябки почти затянулись кожей. Под тонкой наросшей плёнкой темнели вросшие волосы, но времени их выдирать уже не было. Микки раздосадованно выругался, встал. Убрав зеркало за умывальник, открыл маленький резной шкафчик над ним. Уксусом бы закупиться ещё: бутылёк почти пустой. Микки намочил ладонь в умывальнике и выгреб горсть бараньего жира. На придворной кухне пять кадушек с таким, а не делятся, сволочи, хотя летом он у поваров мочалится без дела и воняет. Микки сам тащил с рынка, но кончалось быстро, даже если через день трахаться. Вот был бы у него в покоях погребок, как в крестьянских лачугах: там целыми бадьями и крем, и масло, и всё что угодно храни — не попортится. У отца с маткой такой был — даже картошку там держали. Микки раздвинул задницу и, смочив полотенце уксусом, протёр как следует от яиц до дырки. Защипало. Сморщившись, проляпал промежность. Вроде успокоилось, но он на всякий случай пихнул оставшуюся горстку крема в малюсенькую шкатулку с застёжкой. За пазухой пусть будет: масло-то сильно течёт, а этой хренью одежды господам не испачкаешь. Бёдра тоже припудрить бы; впрочем, хер с ними. Не голый же он там будет расхаживать — под штанами порезов не видно. В блядюшнике задом встанешь, да и плевать. О, вон ещё та жижа, что Сэнди на Рождество подкинула. На кончу похожа, только пахнет хорошо. Кожа от неё мягкая сразу, и трогать приятно. Микки вымазал сухие ступни и голени, а когда дошёл до коленок, то под свежими болючими струпьями заметил старые, зажившие следы от лезвия. Они белели на бёдрах рваными полосками и напоминали растяжки на беременном животе Лилит. Той, кстати, интересно было, как они выглядели, и Микки показал ей свои бёдра. Она потом долго его ругала. Хорошо зажили, с кожей слились почти. Микки выгреб тонну белья из комода. Подладил волосы маслом, синяки глазные запудрил. Говард наверняка надеялся, что Микки короля в постель затащит со временем. Тут дело нехитрое. Если он явится прислуживать Монаршим с рожей пьяной лошади, лорд точно выпишет ему люлей, так что Микки решил на всякий случай ещё и губы розовой печаткой обмакнуть. Интересно, королева так делает хоть иногда? Микки видел её как-то раз. Мышь мышью — бледная, дрищеватая. Они, аристократы, все такие, у них это благородной красотой считается. Ну, так они меж собой болтают. А по ночам-то, как жёнам своим тощим ручки облобызают, в блядюшник всей толпой — жопы телесастые мацать. У Лилит свои губы были яркие, как клубника наливная, она и не красила никогда. Потому Микки не сразу кровь заметил. Мёртвая и беременная, она частенько ему являлась. То во сне ругается, то наяву из головы не идёт. Как была приставучей, такой и на том свете осталась. Микки взглянул на себя в зеркало. Масло на волосах высохло почти. Ещё чёлку набок зачесать — и ладно. Он достал из комода ни разу не надетые чулки, которые берёг для особенных случаев. Сверху — бриджи нижние и верхние, не вычурные, а попроще, чтоб не выделяться в толпе слуг. Повернувшись задницей к зеркалу, Микки вздохнул — широко сидели. Подтянул, попрыгал — так лучше вышло, даже зад слегка обтянуло; снизу покороче загнул, чтоб икры виднелись. Ноги у него были что надо, а с козырей зайти самое то. Ещё один козырь — душистая вода из Индии, что Говард подогнал. Даже у королевы таких духов не было, обычный мускус из оленя, поди, на себя лила. У Принцессы такие же были; пахучий шлейф волочился за ней, где бы ни прошлась. А эта штука — чуть сладкая, едва уловимая, зато альфы от неё с ума сходили. Микки надушился, натянул рубашку с любимой вышитой безрукавкой; снова осмотрел себя в зеркале со всех сторон. Нет, слишком вычурно; безрукавку придётся снять, рубашку — застегнуть до воротника. Серьги убрать, точно! Так лорд приказал. В последний раз он взглянул на себя в зеркало. Без серёжек уши казались какими-то голыми. В тусклом вечернем освещении он, наверное, сойдёт за обычного прислужника. Достав из-под подушки лордову склянку, Микки быстро сунул её в рукав. В дворцовый коридор он вышел в надежде поскорее дожить до глубокой ночи и выяснить, что с Принцессой.

♚♚♚

В огромной сводчатой зале было тесно и шумно. Гудящим волынкам подвывали флейты, бренчала лютня. Отовсюду — поддатый смех, шелест платьев и разноязыкий говор. Мерцали свечи, сияли лица, блестели бокалы. От пёстрого лоска рябило в глазах. Иен то и дело тёр веки. Больше всего на свете ему хотелось сейчас оказаться у молитвенника, одному. Воздать хвалу Господу за ещё один прожитый день, доползти до кровати, забыться. Но вечер обещал быть долгим. Он в сотый раз устало оглядел сверкающий зал. Три стола — два длинных вдоль стен и между ними один маленький, королевский, — едва не ломились от еды. Слуги неустанно сновали между гостей и дворни, разнося подносы с мясом, чаны с тушёными овощами, супами и рагу, виноград и сладости. Напротив темнели подмостки с декорациями. Два дерева — Древо Жизни и Древо Познания — увивали гербовые розы; в каждом бутоне плавилась свеча. Блестящие ярко-белые полотнища свисали с потолка — райские кущи. Пол усыпан листьями смоковниц. Иен тяжело вздохнул. Театр ещё не начался, а ему уже хотелось ужраться вусмерть. — Вижу, Ваше Величество, Вы, гхм, сильно озабочены. — Очевидно, господин Сеймур, мне есть чем озаботиться, — сухо ответил Иен, не глядя на тестя. Тот сидел по правую руку; весь вечер он только и болтал, что про Принцессу и её святую преданность Его Величеству. Иен слушал, потому что очень хотел в это верить, и в то же время на душе скребли кошки. Особенно, когда бросал взгляд на сестру. Та сидела за соседним столом и почти не ела. Лицо её было бледно и мертвенно спокойно. Несколько раз они пересеклись взглядами. Глаза её горели, словно угольки, слёзно отражали пламя свеч. — Я уверяю Вас, Фицрой не стоит переживаний. Ваша почтенная сестра, кхм, не может быть связана с этими безбожниками. Если бы Ваше Величество позволили мне лично, э-кхм, возглавить расследование, я бы Вам это доказал… Вдруг Иен увидел его. Сеймур ещё что-то плёл, но Иен перестал его слушать. За спинами гостей, что весело чесали языками, ходили прислужники с подносами и кувшинами. Среди них был и он — тот омега по имени Микки, прихвостень сестры. Она и сюда его притащила! Подойдя к Деб, этот Микки подлил ей вина и наклонился как бы невзначай. Дебби что-то прошептала ему на ухо. Омега моргнул пару раз и коротко поклонился; лицо его не дрогнуло. Выпрямившись, он поплыл дальше вдоль стола. Иен вскипел. Схватив бокал с вином, залпом выпил до дна. Ставя обратно, стукнул им по столу, чуть не свернув тарелку с жареной бараниной. Сказал же, не ходи с ним, не разговаривай — а ей нипочём! Если даже младшая сестра его не слушала — что уж говорить об остальных? Иен снова напряжённо оглядел залу. Сидят, пьют, перешёптываются, смеются. Нагло, не таясь и не смущаясь, все здесь над ним смеются. — …и если Вашему Величеству так угодно, кхм, Вы вправе казнить мерзкого Повстанца, но позвольте мне прежде, гхм, как Вашему верному слуге, докопаться до правды, — настаивал герцог. Иен сжал зубы. Пора было с этим покончить. Если Господу так угодно, чтобы он был королём — значит, нужно быть хорошим королём, справедливым и мудрым. Самому выносить решения, угодные Господу Богу в верующей душе. Самому казнить и миловать. Самому решать, кто переступит порог этой залы. Его здесь точно не должно быть. Иен выцепил взглядом тёмную макушку. — Я сам хочу его допросить. Почему бы Вам это не устроить, господин Сеймур? — процедил он сквозь зубы, не сводя глаз с омеги. Сеймур замялся. — Это очень опасно, Ваше Величество. Я весьма обеспокоен Вашим благополучием, и я бы ни в коем случае не желал… Иен фыркнул в бокал с вином. Глоток, второй — его слегка развезло. Огоньки свеч заплясали перед глазами, и ярость вдруг вспыхнула в его груди, вырвалась смешком: — Чем мне опасен какой-то омега за решёткой? — О, эти существа коварны, Ваше Величество. Они, кхм, они умеют затуманивать богобоязненный разум. Они развращают добрые помыслы. Разве Вы забыли, — Сеймур наклонился над ухом, и Иен содрогнулся от тихого, вкрадчивого голоса, — разве Вы забыли, как, гхм, как Ваша покойная сестра оказалась на их стороне? Всё их существо — от дьявола. Иен смутился. Отвращение взыграло в нём так, что он чуть не выплюнул кусок индейки. Но он должен, должен что-то сделать сам, должен утереть носы этим смеющимся рожам. — Я всего лишь хочу добиться правды, герцог. С Божьей помощью. Сеймур преобразился. Его холёное лицо просветлело, губы выгнулись сладкой дугой. Он положил руку Иену на плечо, нагнулся и зашептал: — Так Ваш верный слуга ради того и здесь! Вы же знаете, никто, гхм, никто лучше меня не расследует измены Вашему Величеству. Я уверяю Вас, лорд Говард — очень сомнительная персона. Ещё при Вашем покойном батюшке… Да Вы и сами помните, — Сеймур так воодушевлённо тараторил, что почти перестал кашлять. — Гнусная душонка, падок, гхм, на омежьи мерзости. Вам не стоило бы доверять ему такие деликатные вещи, как допрос. Ведь, чего доброго… Иен влил в себя третий бокал и взглянул на соседний стол. Дебби чуть просияла: наверное, от вина её щеки покраснели и уже не казались такими мертвенно бледными. Тонкое дребезжание лютни — и вот началась мистерия. Ходили Адам и Ева по райским кущам в белых одеждах, как и подобает детям Божьим. То при папаше покойном разврат царил, то при нём нагая плоть не стеснялась зрителя, а Иен такого беспутства не допустит. Радели они своему праведному счастью, ели плоды с Древа Жизни, танцевали под благодатные напевы лютни… Во все глаза глядя на сцену, Иен стиснул зубы. Сейчас Ева предаст Адама. Прельстится дьявольским плодом, падёт в объятия искушения. Слабая улыбка сестры медленно изогнулась, спряталась коварными уголками в мякоти щёк. Она тоже омега, и она тоже смеялась над ним: налитые вином губы заплясали, задёргались в рваной усмешке. Иен не поверил своим глазам. Моргнул раз, второй — его сестра сидела, опустив голову, и ковыряла мясо в тарелке. Нет, не может быть! Такое наваждение просто так не придёт. То промысел Божий, то Бог предупреждает свыше! Иен срыву допил остатки вина. Шмыгнул, закусил смоквой. Сок брызнул, стёк по подбородку; Иен утёрся рукавом и сбивчиво прошептал Сеймуру: — Я понимаю, о чём Вы говорите, герцог. Однако… Я желаю, чтобы тот, кто укажет на непричастность моей сестры к делам повстанцев, был беспристрастен. А Вы, как-никак, собираетесь на ней жениться. Вот и посмотрим, достойна ли она такой чести. Беспощадно заныло в сердце: не достойна. Ну кому она нужна в этом королевстве, кроме них с Сеймуром? Кто станет без причины обличать Принцессу? Да никто. Не пришла ни разу, не оправдалась, только на стрельбище раз сказала: «Не виновата», — и всё. А сама всё за спину смотрела, на дружка своего. «Дьявола-то личина всегда красивая». Коварен дьявол — оборотился змеем, вполз на Древо Познания, засвистел: «Бог обманул вас… Бог обманул вас…» Вкрадчиво мяукнула волынка. И ещё раз, и ещё, послушно вторила она словам дьявола-змея: «Съешь, Ева. Съешь сама и мужу дай, и да преисполнитесь мудростью и могуществом, и тогда…!» Тогда! Иен поёжился. «Не бери, не бери», — умолял он Еву про себя. Стало душно, и чем-то приятно запахло. Рука сама потянулась к верхним пуговицам дублета. Приказать, что ли, окна открыть… — Ваше Величество, — тихо сказали слева. Иен вздрогнул и резко повернул голову на знакомый голос. Рядом с троном стоял омега. Длинная — почти до подбородка — чёлка обрамляла лицо с двух сторон, чернела и лоснилась в тусклом свете залы. Камешки пропали с манжет, не было и колец; ворот застёгнутый. Голова опущена, взгляд в пол. Пахло от него сладким душистым яблоком… Так змей-искуситель и прячет своё естество. Так и берёт смиренной личиной; осторожно, незаметно, словно кошка, подошёл с кувшином в руках. Разве люди так ходят? — Ещё вина, Ваше Величество? Глупая Ева вкушает запретный плод. «Тогда овладеете силой великой, и даже Бог, Создатель и Вседержитель, вам не ровня», — рокочет змей на всю залу. Иен внемлет и, не помня себя, томно кивает. Лей, лей ещё, чтобы дольше на тебя посмотреть, чтоб силой великой овладеть. Сладко журчит вино, сладко пахнет от белых рук, и вздымается грудь под простой камизой. Иен смотрит в ложбинку под кадыком — там мокро. Капельки-бусинки стекают по шее с подбородка, на подбородок — от виска. Близко-близко, только руку протяни: царапинка на блестящей розовой губе, изящные линии носа, брови вразлёт… Дьявольская красота, недобрая. Столы, и еда, и сцена, и двор, и вся зала — всё кружится в чёртовой карусели и меркнет перед этим омегой. А он будто нарочно медлит, тоненькой струйкой льёт — и вдруг томно поднимает глаза. Смотрит исподлобья, нагло и не стыдясь. Дыхание спёрло: горло будто сжали в тиски. Иен подавился и закашлялся; звуки музыки ударили в уши. Бесовской хохот прокатился над его головой, эхом вторили ему завывания хора. Не помня себя, не видя ничего, он растёр глаза и, тяжело дыша, заморгал. — Ваше Величество, Вы в порядке? — Сеймур положил руку ему на плечо. Иен оттолкнул его. На скатерти — огромное пятно, а в пятне этом стоял бокал, переполненный до краёв. Кружевной подзор, вымоченный в вине, лип к коленям. Иен посмотрел вверх. На сцене хохотал шутовской бес. А здесь, в страхе поджав губы, молчал сам дьявол. Личина, личина — покажи свою личину! Не хочешь? Смотрит только испуганно, и дрожит кувшин в руках. Яблоко там красное, наливное, а здесь — вовсе не яблоко. На вид мягонький, маленький плотный чертёнок. Дрожит и кается: — Простите, Ваше Величество. Простите, простите. Засмотришься и пропадёшь, руками не поправишь. Если бы только губами припасть да отпить с краешку, а потом глотать потихоньку, а ещё потом — больше, больше — и всё выпить до последней капли. — Зачем же ты… Зачем ты так много налил? Я теперь не смогу это выпить, — пробормотал Иен, спотыкаясь на словах. Резко пересохло в горле; он поперхнулся на последнем слове и едва скрыл это, пригнув подбородок к шее. — Это для нас вместе, Ваше Величество. Дьявол, сущий дьявол — глаза горят из-под ресниц. Иен переспросил: — Что ты сказал? — Это для Вашего тестя… Ваше Величество, — повторил омега. Пальцами он остервенело оглаживал бока кувшина. — Господин Сеймур всегда желает доливать до краёв. Простите меня. Простите, я перепутал бокалы. Неужели послышалось? Истый дьявол играл словами в его устах. Сеймур побагровел. Махнув рукой одной из служек, он пихнул омегу и прошипел: — Наглец! Как ты смеешь хохмить в лицо Его Величеству? Тот дёрнулся, пригнулся, ещё пуще побледнел. Ресницы запорхали, и костяшки пальцев побелели от того, как он сжал кувшин, прижав его к себе. — Покорнейше прошу простить, Ваше Величество… Ваше Сиятельство. Снова этот взгляд, быстрый, наглый и пронзительный, — и тут же глаза в пол. Иен замер, задержав дыхание. Будто неведомая сила встала над ним. Будто дьявол возымел над ним власть; томный похотливый взгляд снова скользнул по его лицу и снова пропал, скрылся под ресницами. Как в тумане, Иен прошептал: — Оставьте, Сеймур. Я выпью. Он поднёс бокал к губам. Расплескалось вино, потекло по пальцам, пролилось на грудь и выпачкало багровыми пятнами честные одежды. Адам выкусил сердцевину яблока. Заныла волынка, загрохотал гром над райскими кущами. Белые одежды спали с первородных, листья смоковниц закрыли срамные места. Вскрикнули они, воздали руки Богу — а поздно. Дьявол стал их богом. Сила сатанинская — красивая, с бровями вразлёт и красными губами — стала им оплотом. Так прокляла подлая Ева честного Адама своим искушением. Вино уже не горчило язык. Иен зажмурился, допил бокал и бросил его о пол; зала взорвалась рукоплесканиями, и в воздухе повилась жара. Упиться бы сейчас вусмерть, не смотреть на заплаканную сестру. Не знать, что никудышный из него король. Не сражаться с дьяволом, что совращал его страждущую душу. В голову ударила нега. Забурлило, заклокотало в грешном теле. Затянуло срамное место, и от того тяжелее было смотреть на омегу, что удалялся к соседнему столу. Задок в обтяг, чулки прозрачные… Иен отвернулся, вспомнив стрельбище. Он уже очень пьян. Сеймур куда-то отлучился; Иен обернулся — а тот уже стоял за его спиной. В голове всё плыло от вина, и он едва ли соображал, что происходит. В темноте колонн показались знакомые лица из королевской полиции… — Ваше Величество, — Сеймур тряс его за плечо. Иен моргнул раз, второй, подпёр рукой голову. Заплетающимся языком произнёс: — Чего Вам, герцог? — Ваше Величество, Фицрой признался, — протараторил Сеймур. Лицо его было чернее тучи; сухие морщины собрались в кислую гримасу. — Что? — Фицрой признался, что Её Высочество действительно, кхм, оказывала помощь повстанцам. Замерло сердце. Тоненькие ниточки холода в животе собрались в один большой клубок. Всё больше и больше этот клубок — вот уже обвило сердце холодом, покатилось к рукам, перелилось в ноги. Пальцы на левой руке затряслись; с усилием открыв рот, он не узнал своего крика. Иен не помнил, как оказался в восточном крыле дворца. Туман, сплошной туман: толпа придворных, изумлённых и притихших, смолкнувшие волынки, потом Принцессу вели под руки; глаза её зажмурены, локти зажаты, а потом Калеб тащит его тёмными затхлыми коридорами и всё уговаривает куда-то зайти. А потом он сидел, запрокинув голову на спинку дивана, и тупо вглядывался в полумрак какой-то большой комнаты, заставленной мебелью невпопад. Силуэты этой мебели напоминали очертания сваленных тел в небесном чистилище. Протяжные стоны, сиплый шёпот за шторами, похожими на врата в ад, тоненький визгливый плач; Иену казалось, что он плывёт в этой душной тьме по кругу — раз круг, два, три — и тонет, тонет в водовороте человеческой похоти. — Иен, отдохни. Тебе нужно отдохнуть, — голос Калеба прорезал плотное желе воздуха. Сквозь мутную пелену он видел, как врата распахиваются и в преисподнюю ступает омега. Тот самый, с чёрными бровями вразлёт, с изящным профилем и красными губами. Тот самый дьявол-искуситель. — Ты что здесь делаешь? — из последних сил Иен поднялся и слабо, утробно зарычал. Бутыль падает со стола, красным пятном расплывается по полу вино. Расплыться бы так самому, вылиться — только бы не чувствовать более этой волны в своём теле. Снова стреляет глазами, и сердце замирает на секунду, а потом — с каждым шагом навстречу — бешено летит. Омега плавно обходит сплетения тел, садится рядом. — Я принёс ещё вина, Ваше Величество. — Врёшь, всё врёшь… Калеб! Уведи меня отсюда, — зарычал Иен. Вскочив на ноги, он тут же споткнулся о диван — пол ушёл из-под ног, и он упал в мягкие подушки. В голове тягуче шумело. Тело опаляло чувство, похожее на то, что он испытывал, соединяясь с женой, но только в десять, нет, в сотню раз сильнее. На бедро ему легла рука. Вверх, вверх — выше, в середину, прямо к грешной плоти, и тень краснела на этой руке — зловещая, недобрая. — Уходи, уходи отсюда! Уходи… Плакали ангелы над ухом. Плач их становился всё дальше и дальше, растворялся в бурлившей хмелем голове. Господи, куда ведут Твои пути? Куда ввергаешь раба своего? В объятия какого-то грязного служки, которого подцепила нечестивая сестра? Иен застонал, накрыв руку омеги своей ладонью. Мягонькая и холодная — не то что глаза. Иен разглядел в полумраке, как они мерцали холодным огнём. Долгие недели мук — и что теперь! Теперь он ребёнок, у которого слюни текут от запаха яблочного пирога. Но он помнит нянин наказ: «До обеда, Ваше Высочество», — и потому сидит за столом и ёрзает, вожделеюще смотрит, как пузырится яблочный сок в постепенно темнеющем тесте. Омега подползает ближе, забираясь с ногами на диван, встаёт на колени — и гладит, гладит лихую плоть. И когда изящные губы дрогнули, обнажив сладкую дьявольскую улыбку, Иен сдался. Бог устал его защищать. От толчка омега падает на диван. Иен вскочил за ним, задрал подол белой камизы и сладострастно выдохнул: попа тёплая, мягкая. Прижавшись, нагнул его ниже к дивану; омега покорно, как собачонка, встал и опустил голову. Одной рукой Иен уцепился за бок, другой воткнул срам в мягкую скользкую задницу… Волна за волной — омежья плоть обхватила его со всех сторон, везде, до упора, и было это так сладко, так хорошо, что хотелось больше. Он двинулся раз, другой, третий — и пошло-поехало. Яйца шлёпались о мокрую попу; Иен рычал от удовольствия, жмякал мясистый нежный бок. Омега молчал, изредка всхлипывая, и стоял недвижно — только сжимал пальцами подлокотник. Коленка у него раскачивалась на самом краю. Иен подтолкнул его, чтоб встал поудобнее: — Ну-ка, двинься, — и вошёл так, что хлюпающая дырка поглотила его уд во всю. Омега дёрнулся, повёл плечами и послушался. Иен не видел его лица, да и не хотел. Всё, что занимало его ум, — тянущий почти до боли узел в животе. Резкими толчками он вылил свой грех, согнулся, судорожно хватая ртом спёртый воздух. Словно цепи спали с его напряжённых плеч. Тело задышало свободой. Вытащил, откатился в сторону и лёг. Хмель ещё бушевал в голове — приятно вело в сон. Забылся бы прямо сейчас. Слабо-слабо, будто из глубины, заплакал сначала один ангел, потом второй, и тоненький хор отчаяния накрыл его грешную голову. Омега постоял согнувшись, потом перекатился на бок, привстал, оправил подол — и тихо присел. Что-то потекло по его ногам. В темноте Иен не понял, что; да и чёрт бы с ним. Он опустился на пол, подобрал бутылку с остатками вина. Какое же оно горькое. Прямо как ярость, что по глотку душила его, душила — и вдруг взорвалась истеричным хохотом. Ему показалось, что омега взглянул на него, но Иен тут же отвернулся, вытер рот рукавом. — Пошёл вон, — процедил он сквозь зубы. Омега тут же поднялся. Слегка пошатнувшись, наклонил голову. — Благодарю сердечно за милость, Ваше Величество. Не было никаких врат, никакого чистилища, никакого ада; лишь грязь и потные тела вокруг. Ушло царство Божие из его души, ушло безвозвратно, оставив за собой лишь след его греха — стыдного и мерзкого. Дверные петли скрипнули, и железное ручное кольцо ударилось о дверь. Кто-то открыл окна, впустив ночную прохладу в душный блядюшник. Темнота накрыла пьяное тело крепким сном, высушила слёзы на лице, и слуги, заглянувшие сюда часом спустя, перенесли крепко спящего молодого короля в его покои.