Тигрица и дракон

От цветочного пополам с кровавым привкуса во рту тошнит. Акутагава заходится в приступе на почти полные полчаса, заплёвывая раковину в ванной красными пятнами. На красном издевательски ярко выделяются разноцветные лепестки, и эспер машинально проводит по ним бледными пальцами, вспоминая их значение согласно ханакотобе. Жёлтые тюльпаны, белые маргаритки, розовые розы и ещё чёрт знает какие цветы — в общей куче и со слезящимися от спазмов в глотке глазами разобрать непросто. Ха, если бы это был всего лишь кровавый кашель. Он — дело для Акутагавы давно привычное. Наследие уличной жизни и живущего под сердцем зверя, избавиться от этой болезни не выйдет никакими мерами, и он привык, почти смирился, свыкся с ней, как свыкаются с надоедливыми соседями. Но теперь добавилась ещё одна, и существование Акутагавы плавно перетекло с отметки «всё очень плохо» на «совсем хреново и хочется сдохнуть». Он проводит по заляпанному фаянсу, комкает лепестки и даже не замечает, как край белоснежного рукава пачкается. В голове раз за разом прокручиваются давно заученные значения цветов, и лучше бы Акутагава их не знал. Цветы, растущие прямо возле сердца, не способны лгать, и он видит проявления всего, что чувствует, наглядно. Безответная любовь, верность, счастье. Какое, к чёрту, счастье, думает Акутагава, выковыривая лепестки из раковины и не глядя закидывая их в мусорное ведро под ней. Лучше бы он никогда не знал тигрицу, тогда бы его не выворачивало наизнанку всякий раз, когда он пересекается с ней. Сначала от ненависти и желания уничтожить, потом — от жажды доказать своё превосходство; а теперь его рвёт изнутри трепетная нежность всякий раз, стоит Накаджиме приблизиться и заговорить. Он точно бы задохнулся от этих чувств, рано или поздно, ханахаки всего лишь подстегнула процесс. Жалкий же его ждёт конец. Акутагава хрипло и истерически смеётся, оседая на пол и снова кашляя. По счастью, в полноценный приступ не переходит, но на ладонях остаются несколько лепестков ярко-алой камелии. Пламенная любовь. Ха. Трижды ха. Дазай бы посмеялся над своим учеником. Кто б мог подумать, что с цепным псом Портовой Мафии способна сделать, сама того не ведая, чересчур наивная тигрица: одним своим присутствием превращать хладнокровного убийцу в безнадёжно влюблённого человека. Больно. Невыносимо больно чувствовать весь этот раздрай. Расёмон легко защищает от пуль и ударов, но Ацуши не менее легко пробивает и его, и абсолютно все другие заслоны Акутагавы, проникает в самую глубину его чёрного сердца, оседает лепестками цветов в лёгких и отпечатывается белоснежным образом на сетчатке. И самое ужасное — она даже не знает, не понимает, что делает с ним. Лучше бы он и правда оставался бесчувственным псом. Зачем Дазай хотел его увидеть, он не знает, но в парк приходит, даже несмотря на своё состояние. Хигучи с её просьбами остаться на базе он прямолинейно посылает к чертям, не ударив даже не потому, что физических сил не хватило бы, а из какого-никакого чувства благодарности. Подчинённая его была одним из немногих, кто искренне о нём заботился. Ичиё добилась того, что Акутагаву не посылали на миссии, смогла где-то откопать безумно дорогие лекарства, которые немного, но замедляли рост цветов в лёгких, перерыла все источники информации в попытках найти возлюбленную семпая и едва ли не прописалась в его квартире, окружая неловкой и не очень умелой заботой. Акутагава был более чем уверен, что, узнай Хигучи про то, что это Ацуши, то она наплевала бы на разницу в силе и заставила бы принять его чувства — неважно какими методами. Ведь отказ убьёт его моментально. Вот только Акутагава ничего не собирается говорить ни Ичиё, ни самой Ацуши. В конце концов, тигрица заслуживает нормальной жизни, а не общества высокоагрессивного социопата. Он уже достаточно наломал дров, покуда у них худо-бедно не наладились партнёрские взаимоотношения, и постоянно инициируемые им битвы вкупе со страданиями Кёки — это не то, что легко и просто можно забыть. ...На месте встречи — пустынная аллея парка подальше от людных мест, одинокий фонарь и дерево сакуры, — Дазая не оказывается. Зато там на скамейке под сакурой сидит Накаджима и неспешно доедает блинчик. Она делает это так умильно, что Акутагаву с головой захлёстывает желание обнять и потянуть за щёки. Он смотрит на обманчиво худые руки и ладони в перчатках, неровно спадающую на лицо чёлку и блестящие из-под неё глаза, на талию, стройные ноги, и дышать становится труднее во всех смыслах. Господи, за что ему это. Хотя кого он обманывает: послужного списка его грехов хватило бы на пару-тройку десятков людей. Что там говорил про него тот священник? Сам дьявол? Он недалеко от истины. — Девушка-тигр, — внешне Акутагава — сама невозмутимость с щепоткой презрения. — Что ты здесь делаешь? Голос из-за долгого кашля звучит более хрипло, чем обычно. Разумеется, Накаджима это замечает. — Акутагава, ты в порядке? — она подрывается с места, делает несколько шагов к нему, но под ледяным взглядом замирает, осекаясь. Взволнованное выражение словно сползает с лица, оставляя болезненно изломанную линию губ, и хочется сцеловать с них обиду, сжать чужие ладони и попросить прощения за всё-всё… Нет. Нельзя. — Мне не нужна твоя помощь, тигрица, — резко, как скальпелем; если Накаджима будет близко, держать себя в руках станет задачей не из простых. — Ты не ответила. Что ты здесь забыла? — Дазай попросил меня прийти сюда. Тебя тоже? — Не твоё дело. — ...Похоже, он обманул нас обоих, — наконец выдыхает Ацуши после недолгих размышлений. — Чего он добивается? Акутагава молчит. Молчит он и следующую четверть часа, прекрасно понимая, что — да, Дазай снова строит какие-то свои планы с его участием, и да, он не придёт, и чёрт его знает, чего он хотел от бывшего подчинённого. Но гордость не позволяет признать это вслух или, тем паче, уйти. Потом тишину нарушает Накаджима. — Акутагава… Ты… ты и правда выглядишь очень бледным. Может, пойдём отсюда? — тихонько, неуверенно произносит она, и эспер плавится от физически ощутимого беспокойства. Ацуши беспокоится, волнуется за него… она, правда, волнуется за всех подряд, но даже такая крохотная толика внимания согревает, как тёплый лучик. Накаджима — его маленькое солнце. И под этим солнцем цветы растут особенно бурно. Акутагава открывает рот, но не успевает ответить. Приступ скручивает резко и неожиданно; он давится кашлем и сгибается пополам, судорожно пытаясь вдохнуть. Рот наполняется кровью и лепестками, кислорода не хватает, и голова кружится; на периферии сознания он слышит крик Ацуши, а потом чувствует и хватку тонких и сильных рук. Когда кашель его отпускает, он уже сидит на скамейке, а вокруг — на руках, плаще, белоснежной рубашке Накаджимы и асфальте, — капли крови и куски небольших анютиных глазок. Фиолетовый и жёлтый — точь-в-точь цвета глаз Ацуши, только глаза у неё гораздо красивее цветочных лепестков. В голове всплывает значение этих цветов. «Забота». Как же это про неё. Заботиться даже о том, кто только и умеет, что делать больно другим — так глупо, глупо... — Ханахаки… — Ацуши выглядит потерянной, но продолжает держать его за плечи лёгкой-лёгкой хваткой. Эсперу кажется, что даже через плащ он чувствует жар чужой кожи, а на его собственной остаются ожоги. — Акутагава, ты… — Что, теперь будешь смеяться? — устало и почти не зло говорит он в ответ. — Нет, что ты! — она тут же отрицательно мотает головой. — Просто… я не думала, что ты… — Что я могу безответно влюбиться? Впрочем, ты никогда не думаешь. Не умеешь. Для тебя это норма. А теперь иди к чёрту. Накаджима молчит в ответ на оскорбление, не двигается и продолжает цепко держать его плечи. Акутагаве хочется отстраниться, но он словно парализован чужим теплом, самой близостью столь желанного человека, и сам он не способен оттолкнуть тигрицу физически — это выше его сил. Он может пытаться сделать это разве что словесно. — Тигрица, ты оглохла? Я же сказал идти к… — Кто это? — тихо-тихо, почти на грани слышимости, произносит Ацуши. — Что?.. — Акутагава думает, что ослышался. — Кто она? — девушка вскидывает голову, смотрит болезненно упрямо, и у него сердце заходится в рваном ритме. — Та девушка, в которую ты влюблён, кто она? Это даже не смешно. Это больно. Ну вот что, что ей ответить? — Не твоё дело. — Ещё как моё! — Ацуши упрямо сжимает губы. — Ты мой партнёр, а партнёры помогают друг другу! — Не помню, чтобы навязывался тебе в партнёры, тигрица, — он снова кашляет, и на этот раз на ладони остаётся лепесток белой розы. Невинность. Преданность. Безмолвие. Безмолвие... что ж, он будет молчать, потому что если промолчит, то останется рядом с Накаджимой немножечко дольше. — Но я не собираюсь смотреть, как ты умираешь! — почти что сердито выдыхает девушка. — Если ты скажешь мне, то… то может, мы найдём способ, как добиться её взаимности! — Это невозможно, — Акутагава устало выдыхает. Он бы закрыл глаза, но Накаджима не даёт — встряхивает его, как безвольный манекен. — Не говори так! — она срывается на крик, и её лицо — маска болезненного отчаяния. — Акутагава, почему ты сдаёшься? Ты никогда не сдавался раньше, так почему ты сейчас пускаешь всё на самотёк? Что с тобой происходит, чёрт возьми? Ты со мной происходишь, хочется выдохнуть Акутагаве, ты, и из-за тебя у меня цветник в грудной клетке, и кровавый кашель каждые пару часов, и чёртова любовь, от которой и без ханахаки невозможно дышать… Он отводит взгляд и откашливается. Теперь — лепестками незабудки. Настоящая любовь. — Тигрица, уйди. Кажется, будто Накаджима вот-вот расплачется. Но она только медленно отпускает, наконец, его плечи и шепчет тихо и горько: — Ну конечно… я же… как я могла забыть, что ты меня ненавидишь. Если бы не Дазай-сан, то и партнёрства бы не было, правда? — она запинается и сглатывает. — Знаешь, ты можешь продолжать вести себя, как будто не нуждаешься ни в ком и ни в чём, но что будет, если ты… если ты умрёшь? — А не всё ли равно тебе? — пытается возразить Акутагава, но его грубо обрывают: — Нет! Нет, не всё равно, потому что ты мой партнёр, и потому что я люблю тебя, чёртов идиот! — зло выкрикивает Ацуши. Мир раскалывается на части. Тигрица, внезапно поняв, что только что сказала, захлопывает рот обеими руками, и в глазах её — чистейший ужас. Она испуганно глядит на эспера и, кажется, дрожит. Или это дрожит сам Акутагава? Он не знает: в ушах звенит, в голове белый шум, а дышать неожиданно легко. Цветы, мучившие его последние несколько недель, пропадают, и от притока кислорода наступает головокружение. А может, и не от кислорода. Какая, к чёрту, разница? — Погоди… что? — кажется, он сошёл с ума. Кажется, подсознание играет с ним очень злую шутку. Или нет? Или же… — Забудь! — сдавленно всхлипывает Накаджима, пытаясь отстраниться. — Забудь всё, что я сказала! Она хочет убежать, но Акутагава хватает её Расёмоном, не позволяя сделать и шагу. — Повтори, — голос безнадёжно подводит. Ацуши смотрит снизу вверх, её глаза блестят от слёз, и она всхлипывает ещё раз. — Я сказала… что мне не всё равно… — выдавливает она. — Нет. Что потом? — Ты… ты важен, потому что ты мой партнёр, — девушка мелко дрожит — боится. Нет. Неправильно. Она не должна бояться. — Что ты сказала? — Акутагава и не знал, что его голос способен звучать настолько мягко. Он вообще, оказывается, многого о себе не знает. Ханахаки повернула его жизнь куда-то не туда, и, как оказалось, он не против. Ацуши качает головой, прячет лицо в ладонях, но спрятаться целиком, будучи в хватке Расёмона, у неё не выходит. — Я… я люблю тебя, Акутагава, — шепчет она так, словно собирается умереть, и из-под пальцев начинают капать прозрачные слёзы. — Люблю… Если он не сошёл с ума раньше, то это точно происходит сейчас. Акутагава тянет дрожащую, как с похмелья, руку к длинной прядке, проводит нежно, невесомо и так аккуратно, словно не верит, сон перед ним или реальность. Расёмон будто действует сам по себе, обхватывая чужие запястья и аккуратно, но настойчиво отводя ладони от лица. Накаджима зажмуривается, замирает, как кролик перед удавом, опускает голову как можно ниже, но Акутагаве жизненно важно увидеть её лицо, взглянуть в глаза, чтобы удостовериться в правдивости слов. И даже сейчас, плачущая, с припухшим лицом и растерянным видом, Ацуши красивая, думает он, но когда она улыбается, то красивее в тысячу раз. Как он вообще мог когда-то причинять ей боль? Кончиками пальцев Акутагава касается светлой скулы, его ладонь медленно спускается вниз в неловкой попытке стереть слёзы и потом перемещается вверх, на висок. Голова кружится, а грудь снова разрывает — уже от безумной, невыносимой нежности. И чистейшего счастья. Как он ещё не умер? Вторая рука осторожно подцепляет чужой подбородок и слегка приподнимает. Ацуши мотает головой, дёргается и пытается вырваться, но уже как-то вяло и обреченно. Акутагава не знает, какое у него сейчас выражение лица, не хочет пугать, но чужой взгляд необходим, как воздух. И он всё же просит: — Тигрица, не прячься. Та мотает головой. Акутагава говорит уже настойчивее: — Тигрица. Посмотри на меня. Она шмыгает носом, качает головой, и эспер проводит по её щеке так осторожно, словно Накаджима вот-вот разобьётся. — Ацуши, — это имя срывается с языка так же легко, как дыхание. — Ацуши, прошу. Посмотри. Посмотри на меня. И она слушается. Поднимает голову и смотрит, как маленький испуганный зверёк. Акутагава подхватывает чужую ладонь, такую сильную во время боя и такую невесомую сейчас, подносит к губам и осторожно касается, не отводя взгляда ни на секунду. Кожа сухая, горячая и очень нежная; касаться её невыносимо приятно — до дрожи. — Это шутка… — шепчет Накаджима. — Цветы в моих лёгких исчезли, — говорит он в ответ. — Понимаешь, что это значит? Ацуши, кажется, не верит. — Но ты… но ведь всегда… — фраза, так и не законченная, обрывается на полуслове: Акутагава обрывает её. — Прости, — почти безумно шепчет он, придвигаясь ближе, обнимая неуверенно и опасаясь, что его оттолкнут; тормоза медленно срывает, и он почти не соображает, что говорит. — Прости, тигрица… Ацуши… я не хотел так… не хотел пугать… я думал, что ты никогда не ответишь, а мне хотелось жить немного дольше… прости, прости, прости, я не знал, что ты… Он глубоко дышит чужим запахом, наслаждается ощущением чужого пульса под пальцами и всё ещё не верит своему счастью. — Руки… руки мои отпусти. Акутагава вздрагивает. Внутри всё скручивается в жгут, и становится страшно. Он медленно-медленно отстраняется, и Расёмон тает в воздухе. Нет. Не может быть. Цветы же исчезли. Его же любят в ответ, так? Не может быть, не может быть, не может… Его обнимают — крепко, выбивая из груди воздух. А потом Накаджима тихонько и слегка истерически смеётся. — Эй, Акутагава, мы с тобой идиоты, — доверительно шепчет она прямо в ушную раковину. — Из-за меня ты так долго мучился, а я никак поверить в это не могу. Прости. Я такая глупая. — Я люблю тебя, — рваный выдох — всё, на что хватает его сейчас. Ацуши улыбается в ответ настолько нежно, что Акутагава не против умереть вот прямо сейчас, прямо в этот момент, чтобы эта улыбка была последним, что он видел в своей жизни. — И я тебя, Акутагава. И я тебя. …Но теперь у него гораздо больше причин жить. *** Дазай отложил наушники с довольной улыбкой и потянулся. Всё сложилось идеально и по плану: проблема со взаимодействием в новом «Двойном Чёрном» окончательно решена, подчинённый вылечен от неизлечимой болезни, убитое в последние несколько месяцев моральное состояние Ацуши восстановлено и поднято на пару уровней выше, и оба его подопечных целиком и полностью счастливы. Да и отношения Мафии с Агентством должны будут улучшиться. И пусть только Куникида потом попробует говорить, что Дазай плохой наставник!..