Мои бумажные журавли

«В руке сертификат, Что я выше держу нос, но только сердцем в бегах…»

      …На часах — четыре сорок пять, а я все не сплю. Закрою вот глаза — а сон вообще не идет. Вроде как и спать хочу, а все равно что-то не то. Голова раскалывается… Рассвет, наверное, скоро. Как же там пелось? «Там, где нас нет, горит невиданный рассвет», точно. Правда, в моей ситуации он не такой уж и невиданный. Который раз я уж встречаю рассветы, так и не сомкнув глаз.       Сквозь тюль пробиваются первые лучики. Хотелось бы встать и посмотреть на зарождение дня, но ноги меня не слушаются. Все конечности будто привязаны к кровати и весят по пятьсот тонн. Организм-то уже заснул, а мозг — нет.       А интересно все-таки мне: откуда шайке Васильева известен его адрес? Выдумали, может. А может и впрямь знают. Надо же верить в чудеса. Хотя бы иногда.       Сколько ж времени-то? Наверное, собираться скоро. Снова я выгляжу как ходячий мертвец, да еще и кости торчат. Мой вес тает, как снег в апреле, хоть меня и кормят точно свинью на убой. Года три назад я бы радовалась, что превращаюсь в дистрофика (а как же, девочки-бабочки, красная нитка, голодовки, а-ах!), но сейчас это что-то совсем не радует.       — Эй, ты спишь?       Черт. Кто бы мог подумать, что утро наступит так быстро.       — А? Нет, я не сплю, можешь войти, если хочешь. —       Я меланхолично вздыхаю.       Дверь со скрипом приоткрывается. Мама входит и с тем же страхом смотрит на мои шрамы. Я кашляю раз пять и снова заворачиваюсь в одеяло.       — Чаю, может, принести? А то вся дрожишь ведь…       — Ночью холодно было. Как я ни укрывалась — все равно, видимо, простыла.       Мама, как-то странно улыбаясь, берет мою руку в свою.       — Не ходи сегодня никуда. Не пойдет это тебе на пользу. Да и холодная ты точно труп.       — Ты ведь знаешь, что за один прогул меня с легкостью исключат. Даже если и по уважительной причине. Меня ведь и учителя там ненавидят, и ученики, и все остальные. Просто выбрали себе жертву и издеваются над ней, как могут. Понимаешь ты, наверное, что исключение мне на пользу уж точно не пойдет.       — Послушай меня, солнце. Ты — это единственное, что у меня осталось. После гибели твоего отца я не допущу, чтобы у тебя появились осложнения. Мало того, что в тебе крови почти не осталось, так еще и простыла. Мне плевать, что скажут эти твои учителя, но ты серьезно больна. Я не отпущу тебя никуда, как бы сильно мне ни хотелось, чтоб ты получила образование. И…       — Хорошо, я останусь, но только на один день. Не больше. Иначе мне просто не выжить, пойми. — Я резко перебиваю долгую речь мамы.       — И… — начинает она, будто и не слыша моих слов, — Врачи сказали, что твоей бабушке осталось не больше двух-трех недель. Состояние ее все ухудшается, да оно и понятно: возраст берет свое. Я не хотела сообщать тебе эту новость, но, по-видимому, придется. Теперь мы остались вдвоем в этом суровом мире, Александра. И нам нужно быть сильными.       Ком подкатывает к моему горлу. Мало того, что Александрой меня родители никогда и не называли почти, еще и мама с полной серьезностью признает наше безвыходное положение. Она же всегда оптимистично глядит даже на самые трудные ситуации, а в последний месяц ее отношение к разным неприятностям можно охарактеризовать как угодно, только не словом «оптимистично». Я думала, что такие, как она, никогда не теряют свой боевой настрой, но, видимо, и здесь я ошиблась… Какой же раз за последний год?..       Я выдаю какую-то радужно-ванильную ерунду, чтобы хоть как-то развеселить маму. На большее я, видимо, и не способна.       — Главное, что мы есть друг у друга, мам. Я ведь люблю тебя, несмотря на все эти невзгоды, на весь этот бред, что произошел за этот год. Все обязательно станет лучше.       Вообще сложно припомнить такие случаи, когда я говорила по-настоящему теплые и хорошие слова. Как правило, все, что я говорю, — какая-то нечленораздельная ерунда вроде мычания или поток мата, оскорблений и криков возмущения.       Мама молчит, обнимает меня и уходит через пару минут.       Мне остается лишь надеяться, что люди из школы не заметят моего отсутствия, потому что это и вправду грозит исключением. Я, как и моя мама, до последнего не была уверена в том, что это правда, но пришлось, так как директор лично сказал мне, что пропуск хотя бы одного учебного дня может легко повлиять на мою репутацию, которая и так была ниже уровня Марианской впадины, а также может поспособствовать исключению. Мама-то до сих пор в это не верит, а мне вот уже как-то не по себе.       Буду надеяться, что пронесет…       Глаза мои закрываются сами собой. Кажется, что я прямо сейчас засну. Оно бы и хорошо было — два дня ведь без сна прошли.       Пару минут я валяюсь в мнимом трансе, а потом снова открываю глаза, понимая, что и сегодня обречена на бессонницу. Синяки под моими глазами почти наверняка приняли баклажановый оттенок — на бледной коже они выглядят ужасающе. Огромные впадины на щеках их еще сильнее подчеркивают. Страшно подумать, на кого я сейчас похожа. На оживший труп — не иначе.       Я пустила воду и плеснула немного на лицо. Ледяная. Я вздрагиваю, замечая, что тоненькие струйки стекают под рубашку. Тем не менее, меня, помимо нереально высокой температуры тела, греет текст песни… Странно, название и не вспоминается даже. Вроде как оно и не слишком сложное. Что-то про школу. Какой-то сумасшедший человек решил расстрелять всех одноклассников в отместку за издевки. Я нередко ее напевала и слушала, так как она была слишком родной, жизненной. Вспомнить бы, кто исполнитель… Хм. Неужто?       Черт возьми, письмо!