Узник

Савамура смотрит в серый потолок, и по ушам лениво пролетают воспоминания. Два раза рявкнувший замок часа в два ночи, шорох, шлепнувшаяся о стенку ладонь, грохот упавших с тумбочки в прихожей ключей и приближающиеся шаги. Скрипнувшая дверь, уткнувшаяся нижним углом в стенку шкафа, сдавленно выдохнувший под тяжестью чужого тела матрас, холодная рука, опустившаяся на талию, равномерное, горячее дыхание, впивающееся в затылок острыми иглами, и не менее болезненное, произнесенное полушепотом: — Ты ведь знаешь, …что я люблю тебя. А на утро едва слышный с кухни телефонный разговор, душ, пару раз со стуком открывающийся шкаф, теплый поцелуй в плечо, отдающий запахом кофе, и почти заискивающее: — Тренер хочет поговорить, пока не знаю, когда буду дома, — проводит двумя пальцами по скуле и шее, чтобы убедиться, что он не спит, — я тебе позвоню. Когда дверь захлопывается, когда снова грохочет замок и едва слышно пикает лифт, Савамура открывает глаза, смотрит в серый потолок и лениво думает, что этот извинительный тон давно перестал производить на него впечатление. Он заставляет себя встать, привести себя в порядок, чем-нибудь позавтракать и поинтересоваться: — И долго ты здесь собираешься оставаться? Миюки, растрепанный, в смешных очках странной формы, в одних штанах, сохранивший лишь очертания той идеальности, упорхнувшей час тому назад, и атлетичности, заметной даже под складками одежды, ухмыляется, дерзко и самоуверенно, и, откинувшись на спинку стула, отвечает: — Уйду, как только ты предложишь мне сбежать с тобой в какое-нибудь другое место. Савамура только едва заметно водит плечом. То ли за столько времени он привык к подобного рода подколам, то ли настолько от них устал, что предпочел совсем игнорировать. Ему бы сейчас рассмеяться, или смутиться, или хотя бы рассердиться, но с самого утра нет никаких сил проявлять хоть какие-то эмоции. Самих эмоций нет, будто кто-то просто забрал их в один момент. Он убирает остатки завтрака, разбирается с посудой и, не говоря ни слова, уходит в комнату. Падает на постель, остро чувствуя необходимость заняться чем-нибудь прямо сейчас. Пойти на пробежку, выкинуть весь мусор из кладовки, или вымыть окна, или выгнать этого обормота отсюда… Что-нибудь, что бы заполнило эту невыносимую пустоту, накрывшую собой и обиды, и боль, и все, что было до этого. Он садится на кровати, подгибая под себя ноги, и ловит взглядом темную полоску из-под шкафа, когда дверь приоткрывается. Для начала нужно пробежаться, думает Савамура, без этого утро не начнется, но на пороге все тот же Миюки Кадзуя. Теперь причесанный и нацепивший на себя помятую серую футболку. — Знаешь, вообще-то… — он подходит и садится рядом. — Я хотел серьезно об этом с тобой поговорить. — О чем? — О нашем побеге, — отвечает с улыбкой Кадзуя. И в этот момент в его глазах такая нежность, какой Савамура давно от него не видел, и она так обжигает, что невольно ему приходится включить еще какую-то внутреннюю защиту, чтобы снова не поддаться этой иллюзии чувств. Миюки опускает глаза и совсем ненавязчиво опускает ладонь на руку Эйджуна. — Это давно не мое дело, я знаю, но выслушай. Я действительно думал, что должен исчезнуть, но этого не произошло, — он ненадолго замолчал, вспоминая события семилетней давности. — Две недели меня лихорадило, я очнулся в каком-то госпитале для бездомных, а когда смог вернуться в Сейдо, было уже поздно. По крайней мере, так мне тогда показалось. Я считал, что не имею право вмешиваться в твою жизнь, раз сам тебя отпустил. Знаю, это была моя ошибка, но я понял это, только когда мы снова встретились. Я ведь все эти семь лет избегал встреч с тобой. Уехал из Токио, поменял имя, внешность, устроился на самую незаметную работу, помощником в лавку к мастеру по дереву. В Осаке. С дочерью хозяина у меня были не самые лучшие отношения, — он хмыкнул, — пожалуй, не стоило так много над ней подшучивать… Пару месяцев назад хозяин умер, и она, воспользовавшись первым предлогом, выгнала меня. Так как жил я тоже у них, у меня не было никаких идей, куда податься, и я просто сел на первый попавшийся поезд… Это какая-то шутка судьбы, чтобы мы вот так глупо и случайно встретились в этом огромном городе… — он мягко сжал руку Эйджуна. — Но я не собираюсь снова просто отказаться от тебя, ведь ты же знаешь, …что я люблю тебя. Последние слова вырвались с треском и дрожью, и Миюки замолчал. «Даже слова у них одинаковые», — хмыкнул про себя Эйджун. — Я знаю, что ты несчастен, это заметно, — продолжил он. — Ты больше не смеешься. Знаешь, сначала я даже впал в ступор от этого простого факта. Он не смог сделать тебя счастливым, но я смогу, я в этом уверен. Я уже столько раз терял тебя, что теперь ни за что не отпущу. Савамура спокойно выслушал до конца его монолог, после чего поднял на Кадзую тяжелый, но уверенный взгляд. Ничто в нем не дрогнуло, пока он слушал эту исповедь, теплые пальцы Миюки, сжимающие его ладонь не вызывали никаких мыслей, кроме того, что они теплые, а напряженный, пронизывающий насквозь взгляд только напоминал о другом Кадзуе, которого он знал эти семь лет. — Даже ты… — негромко проговорил он. — Чтобы ты понял, я расскажу тебе, что произошло после твоего исчезновения. Да, мы с Кадзуей довольно быстро тогда сошлись. Я был по уши влюблен в него, и он в меня тоже. Это было заметно издалека, так что не осталось втайне надолго. Кажется, никто даже не удивился этому, и только Харуччи начал чаще говорить мне заткнуться, когда я выходил из себя после очередной шутки и начинал говорить вещи, которые, наверное, лучше обсуждать наедине… На какой-то неопределенный срок, казавшийся тогда бесконечным, но закончившийся быстро и незаметно, мы полностью утонули в этом. Тогда я по-настоящему был счастлив, но, как я и сказал, длилось это недолго. Даже не знаю, когда это началось. В тот момент, когда мы начали отдаляться друг от друга, или когда Кадзуя узнал, что Курамочи… — он осекся и замолчал. — Когда он начал меня к нему ревновать. Возможно, уже тогда я понимал, что мы не подходим друг другу. Кадзуя оказался жутким собственником. Он мог разозлиться из-за любой мелочи и всегда требовал, чтобы я делал все так, как ему хочется. Иногда это доходило до абсурда, но в то время я словно не замечал этого. Все завертелось с такой скоростью, что не оставалось времени подмечать детали. Мы были так влюблены друг в друга, что готовы были простить все и даже после самой ужасной ссоры, всегда возвращались друг к другу. Наверное, именно поэтому все и считали, что мы априори должны быть вместе, Харуичи, Курамочи и все остальные. Я и сам тогда так считал, ведь не мог же ты появиться просто так, без причины. «Наверняка это судьба», — думал тогда я. Эта мысль настолько меня ослепила, что я даже не почувствовал обмана. И я понял это слишком поздно. Чем больше проходило времени, тем больше я в нем разочаровывался. Это происходило постепенно, и сначала я почти не обращал на это внимания, но когда мы остались друг с другом наедине, когда всякие «третьи», всегда мешающие, отсутствовали, это начало бросаться в глаза. Не обстоятельства делали Миюки Кадзую таким, он был таким сам по себе, и поначалу я с возмущением относился к этой мысли. Но со временем научился принимать его таким, какой он есть. Смирился с его недостатками, прощал каждый раз обиды, но чем больше было этого «примирения» с чем бы то ни было, тем меньше было чувств. Все наши ссоры заканчивались тупиком. Человек не может измениться, даже если ты видишь, что он тебя искренне любит. Даже если я это видел, в конце концов, место моей любви заняло равнодушие и усталость. Да и можно ли было назвать это любовью? Я до сих пор задаюсь этим вопросом. Он на минуту замолчал, готовясь сказать то, к чему вел и готовил Кадзую все это время. Миюки и сам понимал, что его ожидает, но в нем еще горела слабая надежда. — Я не люблю Миюки Кадзую, — наконец сказал Эйджун. Кадзуя чуть сжал его руку, собираясь возразить, но Савамура поднял на него решительный взгляд и добавил: — Ни одного Миюки Кадзую. Все в Миюки похолодело, когда он услышал это. По губам проскользнула кривая улыбка, и он опустил глаза, не в силах больше смотреть на Эйджуна. Савамура взял его за руку, легко, обжигая холодными кончиками пальцев, то ли извиняясь, то ли жалея, и этот неожиданно мягкий жест, последовавший после таких жестоких слов, почти буквально причинял боль. — Вот, значит, как… Миюки сжал его руку, внезапно почувствовав в себе острую необходимость выломать ее. Сломать эти холодные пальцы, содрать с них кожу, заставить выйти хоть куда-нибудь эту боль и эту навечно оставленную без внимания необходимость быть принятым этим человеком. Но вдруг Савамура поцеловал его. Короткий, почти невесомый поцелуй навел Кадзую на мысли о другом способе вывести наружу этот клубок боли, давящий изнутри слишком сильно. Он медленно поднял глаза на Эйджуна пройдясь по шее и губам до уровня глаз, после чего неожиданно резко набросился на него, завалив на кровать, прижав всем телом и впившись губами в его губы страстным поцелуем, будто ведомый слепым ожиданием, верой в то, что еще не все потеряно. Он наконец-то снова был так близко к нему, к своему Савамуре Эйджуну, без которого даже воздух казался ядом, а каждый прожитый день просто вычеркивался, как никчемный, ненужный, забывался тут же, потому что в нем не было ни его солнечной улыбки, ни янтарных глаз, ни звонкого голоса. Но теперь даже его присутствие убивало, отравляя изнутри каждую клетку. От груди вниз по телу растекались ядовитые чернила, наполнялись, синели вены, все изнутри окоченело и замерло. Хоть он продолжал двигаться, касаться его, целовать, пытаясь забыться в этом омуте, будто это и было то, чего он так долго ждал, старался убедить себя, что ничего в нем не изменилось. И дело было не в том, что за семь лет Савамура набрал мышечную массу, что у него огрубели ладони, не в шраме на запястье; ведь от него точно так же пахло, у него остались старые привычки и слабые места — это был его Савамура. Но это не был его Савамура. Эйджун совсем ему не сопротивлялся и даже проявлял инициативу, но ничего уже не могло отменить сказанных слов. Он просто понял его взгляд — так легко было читать это лицо через столько лет. Савамура, как никто, знал, что это такое — любить и ненавидеть одновременно, и сейчас Миюки Кадзуя его любил и ненавидел. Он позволил ему это, потому прекрасно знал, что делает ненависть с людьми. И тем не менее, где-то в глубине души он понимал, что это не то прощание, и не с тем Миюки Кадзуей. * Когда они закончили, Савамура достал из прикроватной тумбы пачку сигарет, зажигалку и закурил. Плохая привычка, которая появилась у Кадзуи в Университете, и от которой он бесконечно обещал избавиться, с некоторых пор пристала и к Эйджуну. Теплый, терпкий дым действительно успокаивал, а в этот момент хотелось именно этого, а еще: ни о чем не думать. Весь исцарапанный, в укусах и засосах, он полусидел, оперевшись спиной о изголовье кровати, и Миюки в другой ситуации мог бы даже полюбоваться им, но после всего, что было, он даже не бросил на него взгляда. Кадзуя сидел к нему спиной, на краю кровати, полуодетый — в трусах и очках, и тоже старался ни о чем не думать. — Жаль, что Курамочи-семпай не признался мне хотя бы раз, — сказал Эйджун, выдохнув серый дым. Миюки хмыкнул. — А он должен был? — Да, — он вздохнул, — хотя бы раз он мог мне это сказать. Сколько бы Кадзуя не пытался, он не мог заглушить укола боли, который он почувствовал, услышав это. Мало того, что он предал самого себя, мало того, что он потерял все, чем дорожил, теперь оказалось, что у него никогда ничего и не было. Он быстро оделся и ушел. Савамура не сказал ему больше ни слова. В дверях он встретил другого Кадзую. Тот открыто радовался тому, что его двойник наконец решил убраться. Миюки уже заготовил ехидный комментарий по этому поводу, но мрачный взгляд, с которым он встретился, заставил его без повода занервничать. Он слишком хорошо знал себя, чтобы не придать значения такому выражению лица. Перед уходом двойник похлопал его по плечу, как будто они были старыми друзьями, и молча ушел. Миюки остался наедине со своими проблемами. Утренняя хорошая погода совсем испортилась. Небо почернело, шел дождь, и в комнате стало совсем темно, будто был уже вечер. Струйка дыма, поднимающаяся от кончика сигареты к потолку, — это было первым, что заметил Миюки, открыв дверь. Потом в глаза бросилась красная метка на шее, другие более мелкие следы, измятая постель. Теперь сочувствующий взгляд только что удалившейся копии выглядел жестокой издевкой. Он попробовал взять себя в руки, но все внутри, до последней клеточки, дрожало от ярости, взять под контроль которую не было никакой возможности. Собственный голос ему показался глухим и неестественным, будто говорил кто-то посторонний. — Ты не сказал мне, что тебе предложили место в американских «Джайантс». — Не знал как, — равнодушным голосом ответил Эйджун. Миюки сделал шаг вперед и остановился, поняв, что в таком состоянии подпускать себя ближе попросту опасно. — Почему?.. — сдавленно выдохнул он, до боли сжав кулаки. — Почему не сказал? Или почему переспал с ним? — уточнил Савамура, посмотрев на него. Кадзуя ринулся вперед всем телом, но так и не сделал ни шагу, только сильнее поджал губы. В глазах темнело от злости, звенящий звук наполнил эту полную напряжения комнату. Он резко подошел к окну и открыл его. Сильный поток ветра ворвался внутрь, надув полупрозрачную ткань штор. Капли дождя доходили до подоконника и даже до пола. Миюки развернулся к нему и сказал: — Перестань курить здесь. Эйджун сел на краю постели, после чего хмыкнул. — Ты сам меня этому научил. Кадзуя резко выхватил сигарету из его рта и со всей яростью выкинул в окно. Потом повернулся обратно и влепил Эйджуну звонкую пощечину, на время заглушившую стук дождя. Савамура поднял на него спокойный, уверенный взгляд. Сколько презрения было в глазах Миюки в этот момент, столько же и готовности простить его, но даже этого не хватило, чтобы выдержать равнодушие, и Кадзуя ударил его еще раз, теперь по другой щеке. На третий раз Эйджун перехватил его руку. Его взгляд оставался спокойным и уверенным, без какого-либо выражения, если не сказать стеклянным. — Уходи. От этой непреклонности в его голосе внутри все холодело от ужаса. Все тело охватила дрожь, ноги подкашивались, и он упал на колени. Прижался к Эйджуну, пытаясь подавить в себе слезы, но безуспешно, думая, неужели он дошел до того, чтобы просить, молить его?.. — Эйджун, не бросай меня… Савамура обнял его руками и сдавленным голосом, сквозь слезы, то и дело отрицательно качая головой, прошептал: — Уходи, или уйду я… я все равно уйду… Миюки прижал его к себе изо всех сил, будто так мог удержать, прижал в последний раз, чтобы после этого отпустить и уйти. Он вышел из подъезда под ледяной дождь и пошел куда глаза глядят, не в состоянии думать о чем-либо. Так долго, так сильно он боялся его потерять, что сама эта боязнь стала причиной их расставания. С появления второго Миюки Кадзуи в первый раз и до этого самого момента он только и пытался, что удержать Эйджуна. Ему всегда казалось, что они недостаточно близко, что Эйджун любит его недостаточно сильно, что может уйти в любой момент. Как же долго Миюки жил только с мыслью отдалить этот момент, насколько это возможно, но теперь весь смысл его жизни исчез. Все было перечеркнуто. У моста через небольшой канал, который клокотал под давлением льющегося с неба ливня, он увидел своего двойника. Ринувшись вперед, он, не задумываясь, врезал тому, кто отобрал у него все. По лицу с одной стороны, потом — с другой, третий — в живот, пока Миюки не отошел на два шага, увеличив расстояние. Он ухмыльнулся и поднял на Кадзую глаза, полные агонии и решимости, взгляд затравленного зверя, не имеющего никакого выхода: умереть или драться, но все равно умереть. Он выпрямился, тяжело дыша — бок болел — сплюнул в сторону и с усмешкой проговорил: — Ты должен был сделать это еще семь лет назад. — Семь лет назад я должен был скинуть тебя с Токийской башни, — на полном серьезе заявил Кадзуя. Его двойник громко, но коротко рассмеялся. — Еще помнишь? Миюки ничего не ответил. Подошел к ограждению моста, взглянув на бурлящую внизу воду. Второй Кадзуя осторожно подошел к нему, остановившись поблизости. — Желаю удачи, — подчеркнуто выдавил Кадзуя, не отрывая взгляда от безумного мутно-серого потока. — Забудь, — Юки повел плечом, — Савамура не хочет Миюки Кадзуи, ни тебя, ни меня, и я уверен, если бы оказался еще один, и его бы он не захотел. Он послал меня точно так же, как и тебя, разве что пожалел чуть больше. Холодного дождя Миюки не чувствовал, но эти слова полоснули по нему ледяным лезвием, и усугубили и так поглощающее его отчаяние. — У него что-то было с Курамочи? Теперь отчаяние поглотило его полностью. Он вцепился пальцами в железное ограждение что было сил, беззвучно рассмеялся, чувствуя, как по щекам льются горячие слезы. — Идиот, какой же я идиот… Он никогда меня не любил! — развернулся в сторону двойника, но рядом никого не было. Раздался раскат грома, и дождь усилился. В воздухе было больше воды, чем кислорода, было тяжело дышать, Миюки не слышал собственного голоса, но говорил и говорил, словно пытался до кого-то достучаться. Случилось то, чего он боялся больше всего: Эйджун не принадлежал ему ни секунды.