Узник

Даже сейчас Савамура отчетливо помнил глубоко посаженные, искрящиеся опасным светом глаза, смуглую кожу с каким-то неуловимым желтым оттенком, и сильные ноги, оказывающиеся всегда быстрее ожидаемого. Грубые руки, все в мелких синяках и царапинах, шершавые, без единого намека на мягкость, которые становились неожиданно нежными, когда он касался кожи — Эйджун до сих пор бился над этой загадкой, которая не давала ему покоя. Самоуверенный оскал и смешная привычка укладывать волосы в неказистый хохолок, из которого то и дело выбивались короткие прядки, падая на узкий лоб. Он помнил даже самые мелкие детали, признаки, на которые никто и никогда не обращал внимания, но это уже не имело никакого значения. Все это было давно в прошлом. Иногда по ночам он долго не мог заснуть. Садился на кровати и по порядку вспоминал каждую мелочь, и не мог понять, почему со временем воспоминания в нем не меркнут. Со времен школы о Миюки он помнил довольно мало и в общих чертах. Он знал, что из-за Миюки он пошел в Сейдо, до сих пор помнил фразу, благодаря которой они стали бэттери. Знал, что Миюки и тогда был ужасно раздражающим и никогда не упускал возможности подшутить, но на этом общем, повторяющемся изо дня в день его воспоминания заканчивались. Тогда он уважал Миюки больше, можно даже сказать, восхищался им, но со временем все это померкло, превратилось в обыденность, а с попаданием в профессиональный бейсбол и вовсе перестало быть правдой. Хотя даже в этой команде Кадзуя заметно выделялся. Непробиваемая энергичность постепенно сменилась грызущей усталостью и апатией. Порой, сидя под утро на уголке кровати, он долго и бездумно смотрел перед собой. Не было ни сна, ни желания встать и что-нибудь сделать. Предутренний воздух разрывал короткий вздох. Потом по полу хлопали ступни, шуршала горячая вода в ванной комнате, и все предшествующее этой обыденной утренней процедуре забывалось ровно до следующего утра. * Впервые за несколько лет Миюки попал в общество людей. За годы бесцельных странствий он не искал общения, а зачастую даже избегал его, поэтому то, что когда-то было само собой разумеющимся, давалось теперь с усилием и скрипом, словно он пытался завести машину, которая семь лет простояла в гараже без дела. В первый вечер он вообще больше молчал. Сопровождающая это молчание улыбка делала его образ слегка странноватым, но понял он это только на утро, когда проснулся в пустой квартире. За прошедшие семь лет он избавился от еще одной дурацкой привычки: вставать рано утром. Савамура и Миюки вернулись только ближе к вечеру, так что у второго Кадзуи было время подумать, что делать дальше. Он приехал в Токио, потому что больше не было куда податься, а еще потому что заснул в поезде (но это второстепенная причина). Однако его, как и все это время, не особо волновала собственная судьба. Казалось, он вообще не обращал внимания на то, что его собственное время течет, что оно не остановилось, как должно было произойти. Этот факт не обрадовал его даже при его обнаружении, ведь его жизнь все равно принадлежала кому-то другому, а ему приходилось скрываться, менять внешность, личность, притворяться, будто он не знает никакого Миюки Кадзую и никогда им не был. Хоть у него и появилось время, быть собой он не мог, и поэтому Миюки с особым ожесточением прожигал каждую секунду, данную ему, по-видимому, вовсе не из великодушия. Те секунды, которые он проживал тысячи раз, были куда лучше семи лет пустоты. Это были секунды, но проживал он их по-настоящему, даже если они проходили мимолетно. Даже если он не успевал ничего сделать, в этих осколках времени было то, что он по-настоящему любил. В семи годах странствий не было ничего. За это время он лишь больше возненавидел того, кому принадлежало все, чем он так дорожил. Сложившиеся у Миюки и Савамуры отношения вызвали у Кадзуи недоумение. Он принимал свое молчание за непривычку общаться, но, как расценивать молчание между этими двумя, он не имел никакого понятия. Едва ли они говорили друг другу хоть по паре законченных предложений в день, хотя спали в одной кровати. Все ограничивалось междометиями и жестами, и изредка мелькавшими информативными фразами. В доме постоянно висело какое-то непреодолимое напряжение, и поначалу Миюки списал это на свой счет, но позже понял, что это не имеет к нему никакого отношения. Ночами он долго не мог уснуть и думал, как они с Савамурой могут почти не разговаривать. Как с Савамурой вообще можно не разговаривать? Как можно хоть день обходиться без его звонкого голоса, смеха и проклятий? А самое главное, как сам Савамура может без этого обходиться? Пока что этот дом по всем видимым признакам находился в трауре по неизвестной причине. По крайней мере, в команде проблем не было, из близких никто не умирал, а это были две главные причины, по которым Эйджун мог находиться в таком состоянии. Через пару дней после неожиданно заселившегося на неопределенный срок они сидели поздним вечером на кухне. Савамура стоял на табуретке и шарил на верхней полке одного из шкафчиков в поиске какой-то особенной кружки. Миюки, поглядев на это без особого энтузиазма, широко зевнул и вернулся в комнату. Его двойник сидел за столом, бросал сонные взгляды на темно-зеленую кружку, из которой поднимался ароматный пар, и ждал, когда остынет кофе. В процессе ожидания он без единого намека на совесть раздевал взглядом стоящего спиной к нему Савамуру. — Нашел! — радостно воскликнул Эйджун, вдруг резко к нему повернувшись. Он держал в руках большую желтую кружку с синей ручкой, которая при взмахе элегантно взмыла в воздух, покрутилась пару раз и медленно поплыла в сторону кафельного пола. Это произошло по той простой причине, что табуретка больше не захотела держать на себе такую тяжесть, и со скрежетом заходила по полу, сваливаясь на одну сторону. Времени на раздумья не было, и Миюки ринулся спасать то, что ему было наиболее дорого. Желтые осколки разлетелись по всему полу, заполнив пространство до самых дальних углов острыми опасными крошками. Савамура громко выдохнул и раздраженно высвободился из аккуратно подхвативших его рук. Взглянул на разбитую кружку и мрачно выдавил: — Лучше бы ее словил. Миюки пожал плечами. Это была всего лишь кружка, а идеально прямой угол стола, на который падал Савамура, точно виском, не внушал никакого доверия. Эйджун опустился на корточки и начал аккуратно собирать самые большие осколки. — И что в этой кружке было особенного? — поинтересовался Миюки, присев на прежнее место. Савамура какое-то время молчал, сосредоточенно поднимая каждый кусочек, после чего повел плечом и негромко ответил: — Ничего. На его лице застряло выражение глубокого огорчения. Миюки подумалось даже, что если бы это произошло в старшей школе, Савамура бы точно расплакался, настолько расстроила его эта нелепая случайность, но в нем действительно многое изменилось за эти годы. Пожалуй, он стал сдержанней. Голос стал еще чуть ниже, а выражение глаз — не таким самонадеянно серьезным. Наверное, сейчас его воодушевляющие речи уже ни у кого не вызывают смеха, и он производит именно то впечатление, которое всегда хотел производить, и является тем, кем всегда мечтал стать. Но эта мысль вовсе не вязалась с удрученным выражением лица, с которым Эйджун неторопливо подметал с пола оставшиеся осколки. Сейчас он больше походил на ребенка, того Савамуру Эйджуна, которого Миюки привык знать, и о котором он сохранил воспоминания. Савамура же попросту думал о том, что Миюки Кадзуя — корень всех его бед. Ведь если бы он не прожигал его таким взглядом, если бы Эйджун не заметил этот взгляд, тогда бы он не потерял равновесие, не упал бы, и кружка бы не разбилась. — Итак… что за важную вещь мы только что потеряли? — снова поинтересовался Миюки, когда Савамура закончил с уборкой. Сделал себе чая и присел на ту самую злосчастную табуретку. — Да так, давний подарок, — проговорил Эйджун, нахмурившись. — Наверное, мне давно стоило ее выкинуть… Он задумчиво молчал, изредка делая маленькие глотки, и Миюки какое-то время не решался разрушить эту тишину, казалось, в этот момент остро необходимую им обоим. — Что нового? — просто спросил он, иронично усмехнувшись. Савамура пару секунд смотрел на него, как на идиота, потом отвел взгляд и сделал еще один глоток. — Юки-сан в Йомиури Джайантс, Тамба-сан открыл свою закусочную, Харуччи в Кадокава, Нори-семпай — топ-менеджер «Хонды», о Фуруе я давно ничего не слышал. Курамочи-семпай… получил травму и больше не играет. Три года назад. С тех пор мы не связывались. — А с тобой что произошло? — невозмутимо поинтересовался Миюки. — У меня все отлично, — безразлично ответил Эйджун. Миюки с усмешкой оглянул его, незаметно борясь с желанием возразить. — И все-таки… у вас слишком тихо. Я думал, что тебе будет веселее жить с… — тут боль сдавливает ему горло, он выдавливает из себя ехидную улыбку, не выдает себя никакой паузой и невозмутимо заканчивает: — С Миюки Кадзуей. — У нас все было отлично, — в похожей манере ответил Эйджун, — первые полгода. Миюки почти осязаемо чувствует, какой в этом предложении по отношению к нему выражен холод. По его рукам от запястий до локтей проносятся мурашки, поднимаются выше, к плечам, и окружают сердце шуршащей дрожью. «Не я Миюки Кадзуя», — успокаивает себя Миюки Кадзуя. «Не мне адресован этот холод». «Моя жизнь ничего не имеет общего с его жизнью». Но Савамура моет кружки, убирает их на место, закрывает дверцу кухонного шкафчика и уходит в комнату без прощаний и пожеланий спокойной ночи, чтобы прожечь таким же холодом находящегося там человека. В тот момент, когда он встретил Миюки на перекрестке, когда случайно увидел его на другой стороне улицы, в нем дрогнула слабая надежда, что все это время он ошибался, но стоило ему провести с Миюки всего несколько минут, и даже этот слабый огонек погас. Кадзуя нажал на кнопку пульта и экран настенного телевизора погас, мерцая лишь слабым серым следом недавнего потока света. В комнате стало совсем темно. Только свет уличных фонарей и вывесок рисовал на потолке и стенах полузаметные узоры. — Похоже, последнее напоминание о нем стерто, — заключил Кадзуя, не сумев сдержать довольной ухмылки. Савамура застыл в дверях и после сказанной фразы не нашел в себе сил подойти ближе. — А ты не нарадуешься этому факту, Миюки Кадзуя, — процедил он, едва сдерживая накатившее раздражение. — Еще бы, — хмыкнул тот. В темноте на протяжении нескольких долгих секунд никто из них не произнес ни слова. Эйджун поежился, каждой клеткой кожи ощущая, как его охватывает неизбежная ярость, а Миюки тихо радовался, но в его радости были капли мести и ядовитой ненависти. Эта радость обжигала его изнутри, оставляя только черные бугорки и шрамы. Стереть ото всюду этого человека он все равно не мог, по крайней мере, точно не мог стереть его из памяти Эйджуна. Савамура говорит и говорит, фраза за фразой, его голос становится громче, яростнее, отвечать на его нападки становится легче, в этом даже есть привкус какого-то мазохисткого удовольствия: наблюдать, как все рушится на твоих глазах, и самому принимать участие в этом разрушении. Ни боли, ни обиды, ни любви Миюки давно не чувствует, его поглотила слепая ненависть. У Савамуры давно уже нет сил ни на боль, ни на обиду, ни на любовь, он настолько разочарован, что только единственно верная тактика может разубедить его в этом разочаровании, всего один правильный ответ, но он, возможно, смог бы еще что-то изменить. Среди потока беспощадных слов и мелькающих трехгодичных воспоминаний он почти готов расплакаться и простить эту последнюю ошибку, из-за которой все разрушилось окончательно. В нос бьет неприятный больничный запах, он, как сейчас, помнит этот желтый коридор, мигающую лампу перед нужной палатой и давящую тишину на протяжении долгих полутора часов. Когда Курамочи пришел в себя, Савамура понял, что он просто не в силах сказать ему это. Слезы потекли сами собой, и все, что он мог сделать, это покрепче сжать зубы, чтобы совсем не потерять контроль. Ведь это он здесь должен был быть сильным, это он должен был быть поддержкой и опорой. Проявить твердость именно сейчас было важнейшей задачей, но именно в этот момент он был не в силах этого сделать. И после удивленного: — Бакамура. Что ты здесь делаешь? — последовало раздраженное: — Чего ты ревешь? Не реви! А потом долгое и напряженное молчание, сопровождающееся медленным осознанием настоящей причины горячих слез. В конце концов, единственное, что он смог тогда, это промолчать. Взять Курамочи за руку и сжать так крепко, насколько это было в его силах. Наверное, до хруста костей, хотя Курамочи и сам точно так же сжал его ладонь. В тот раз они долго сидели и молчали, и Савамура так и не решился поднять на него взгляд, словно это могло разрушить ту последнюю опору, на которой он стоял. Довольно шатко. — Это каким же нужно быть идиотом, чтобы просто взять и сорваться посередине важнейшего матча из-за какой-то там аварии?! После этой последней брошенной фразы Эйджун поднял на Кадзую застывший взгляд. После того дня он больше ни разу не виделся с Курамочи. По возвращении домой они с Миюки так сильно поссорились, что с балкона полетели вещи, а вместе с ними и мобильный телефон, единственный, в котором был записан номер шорт-стопа. После они его так и не нашли. Курамочи из команды ушел, и о нем ничего не было известно. — Это каким же нужно быть другом, чтобы не сорваться?.. — выдохнул Савамура, буквально чувствуя, как с этими словами из него выходит последний воздух. — Ты же сам знаешь, что я не мог, — цедит Миюки уже не повышенным голосом, но от этого его слова ничуть не меньше режут слух. — Ну конечно, — хмыкнул Эйджун, — ведь ты у нас гений! — с сарказмом продолжил он. — Ты не мог бросить команду в самый ответственный момент матча. Это я один такой идиот. Повисло тяжелое молчание. Ссориться уже не хотелось, злость ушла, раздражение утихло, но заговорить теперь казалось почти невозможным. Словно между ними возвысилась какая-то непреодолимая стена. Савамура знал, эта стена здесь давно. Она долго строилась, но вот теперь она достроена окончательно, и ее острые шпили-вершины разорвали последние нити, старые, изношенные, но все же державшиеся. Что-то внутри Савамуры оборвалось. — Да, ты гений. Но какая к черту разница? Миюки вздыхает, подходит и обнимает его, но Эйджун вздрагивает. Его пальцы оказываются неприятно холодными, а сам Кадзуя кажется незнакомцем, не вызывающим ни капли доверия. После неудачной попытки Миюки отстраняется, примирительно улыбается и говорит: — Ладно, я пойду, прогуляюсь, а ты пока успокойся. А потом мы поговорим спокойно, ладно? Он заглядывает Савамуре в глаза и видит ожидаемое: «Когда же у нас было спокойно?», и Эйджун на выдохе отвечает: — Хорошо. Лишь бы этот человек побыстрее убрался куда подальше. Сидящий все это время на кухне двойник спустя какое-то время постучался в комнату. — Ты в порядке? Савамура взглянул на него, потом спрятал лицо в подушку, пробубнив: — Угу. У него не было никаких сил снова смотреть на Миюки Кадзую.