***
«Иноуэ-сан, нужна ваша помощь, прошу приехать в Сейрейтей.» Улькиорра фыркает и смотрит на имя отправителя — Урахара Кискэ. Хм… и что же такое случилось, раз безумный шляпник самолично зовет рэйки в Сейрейтей? Разве она не предатель теперь для них, м? Светлые — всепрощающие глупцы! Хотят вернуть себе секретное оружие или… быть может, их драгоценный мальчишка снова слетел с катушек? Что ж, тогда надо им помочь. Чем Пантера там занимается, в самом деле?! Не понимает разве, что ещё жив только потому, что может держать зверя Куросаки в узде. До поры до времени. А если не может, так… Уголки губ Улькиорры самопроизвольно ползут вверх, когда он думает с каким удовольствием сломает Джагерджаку шею. С чего вдруг такая ненависть? Было же всё равно. До недавнего времени ему было абсолютно «всё равно», так что изменилось? Непокорность бесит! А Гриммджоу само её воплощение. Готов связать себя кровью, лишь бы не подчиняться! План был чертовски хорош, пока непокорный кошак всё не испортил. Разгульный образ жизни Джагерджака, меняющего партнёров как перчатки, его наглость, самовлюблённость и эгоизм — это был идеальный расчет, всего-то и надо было держать Куросаки под контролем, превратить в послушную марионетку и предоставить Айзену-сама на блюдечке. А он что сделал?! Надо отдать ему должное — сделал мастерски. Хех, но ведь и сам попался на крючок. Чувства?.. Улькиорра всегда считал сентиментальность глупой чушью, чуждой холодному разуму. Уж с ним-то подобного никогда не случится. И он исправит всё, что напортачил Джагерджак. Уже исправляет. Подчинить девчонку оказалось не так уж сложно, но вот сделать её покорной, слепо выполняющей любое его желание — задачка посложнее. Что же, значит, придётся приложить чуть больше усилий для погружения самого чистого создания на земле во тьму. Улькиорра кладёт телефон назад на тумбочку рядом с кроватью, где его оставила Орихимэ, и поднимается с постели. Ну и? Девочка сама признается или придётся надавить? На кухне его ожидает завтрак, как всегда, оригинальный. Скептически выгнув тонкую угольно-чёрную бровь, Улькиорра с большим сомнением косится на подозрительное желеобразное нечто в тарелке похожее на… омлет с васаби и шоколадом? Осторожно отодвигает тарелку на другой конец стола, решив ограничиться чашкой чая. Позавтракать он может и позже. И лучше не дома. Отражение в зеркале, как всегда, безупречно — до блеска начищенные туфли, идеально сидящий костюм, белоснежная рубашка, элегантный «виндзор» галстука. В нагрудном кармане пиджака неизменный белый шелковый платок с вензелем. Слава богу, Орихимэ не пытается стирать его одежду. Иноуэ обнаруживается в ванной. Летнее белое платье, кажется слишком лёгким для сегодняшней мерзкой погоды — за окном льёт как из ведра. Она похожа на ангела, полностью сотканного из небесного света, только волосы огненно рыжие, словно сполохи бушующего огня, водопадом струятся по плечам и спине. Прекрасный огненный ангел. С минуту Улькиорра стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку и смотрит. Хочется прикоснуться, пропустить сквозь пальцы рыжие волосы, почувствовать их мягкость и шёлк каждого, вдохнуть их ванильный запах. Хм. Для такого мерзкого утра слишком много эмоций. Она замечает отражение Улькиорры за своей спиной, и её плечи напрягаются, а рука с расчёской на секунду замирает. Сказать, что она не боится его, было бы ложью, но это определённо не тот страх, который вызывает желание кричать от ужаса, бежать без оглядки и прятаться. Просто каждый раз, когда он подкрадывается и смотрит вот так — почти любуется, почти… — внутри шевелится нечто неизведанное, тёмное, спрятанное очень глубоко, о чём раньше она и не подозревала, раскрывается медленно и постепенно, нарастая и выходя за пределы её возможностей. Новые грани, пугающие своей откровенностью, но в то же время завораживающие и манящие. Вперёд. Дальше. По узкой лунной дорожке… — Доброе утро! — Улыбка освещает комнату и кажется, что даже за окном немного просветлело. Как может она улыбаться столь искренне своему мучителю? Всем ли она улыбается так? — Я сделала завтрак. — Я видел, — тихо отвечает Улькиорра, тщательно скрывая горечь в голосе, внутренне содрогнувшись при одном только воспоминании об омлете в шоколаде. Надо как-то отучить её от заботы делать завтрак. Ну невыносимо же. Он потом полдня вспоминает диковинные яства, и вообще кусок в горло не лезет. Оторвавшись от косяка, он медленно подходит ближе. Запах ванили дурманит рассудок. Согревает. Перестав бороться с собой, Улькиорра перехватывает щётку из её рук и сам начинает расчёсывать ей волосы. Ловит пальцами завивающиеся рыжие локоны, ярко горящие на фоне его мертвенно бледной кожи, с удовольствием ощущает их мягкость, а вместе с тем и поток энергии, устремляющийся в его тело при каждом прикосновении. Энергия ласкает, словно мягкий бриз, омывает, заполняет, и среди чернеющей пустоты рождаются яркие бабочки, одним взмахом тончайших крыльев рассеивая тьму. Очень приятный импульс. Сильный, но нежный — как вся Орихимэ. Желая получить больше, Улькиорра касается её плеча, мимолётно поправляет тонкую бретель платья, замечая, что девушка больше не вздрагивает от холода его пальцев, хотя дыхание её сбивается, едва-едва, а ритм сердца учащается. От страха ли? Он склоняется и легко касается молочной кожи губами. Иноуэ прикрывает глаза и размыкает розовые губы, выпуская скопившийся в лёгких воздух. Пальцы двигаются дальше по шее, открытым ключицам и горлу — приятно гладить её нежную тёплую кожу и чувствовать, как она пылает под прикосновениями. И всё же для мерзкого утра слишком много эмоций. — Чем собираешься заниматься сегодня? — он убирает расчёску на полку, последний раз пропускает рыжий шёлк сквозь пальцы и кладёт ладонь на беззащитно открытое горло, не сжимает пока, но они оба знают, насколько зыбко это «пока». По телу проходит мелкая дрожь. Иноуэ чувствует странную смесь страха и желания. Лёгкое прикосновение обволакивает, словно прохладная шёлковая лента затягивается вокруг шеи, сдавливая мягко и нежно, даже ласково, но очень туго. Не вырваться. Она не пытается, ещё ни разу он не сделал ей по-настоящему больно, а эта — лёгкая нежная мука — его разрешение на дыхание — удерживает её в реальности, не даёт раствориться в пустоте полностью и потерять себя. Быть может, она хотела бы, но он не позволит. Она ловит его взгляд в зеркале. Немигающий ядовито-зелёный взгляд змеи. Он проникает под кожу, прямо в душу и выжигает всё внутри, заполняет уютной пустотой. Она упрямо и храбро не отводит глаз. Нет смысла скрываться и лгать — бесполезно, он видит всё, невозможно спрятаться от его всепроникающего взгляда. Пальцы сжимаются чуть сильнее и, кажется, становятся ещё холоднее в то время, как её собственная кожа горит огнём. Яркий контраст и великолепное противостояние — лёд и пламя, свет и тьма, изобилие и пустота. Холодные губы касаются шеи посылая по телу благоговейную дрожь, по венам — нежный яд. Она слишком тянет с ответом. Сказать, что собирается в Сейрейтей… можно ли? Он никогда не запрещал, она решила это по умолчанию. Она ведь пленница? Вот уж неправда! Она пришла к нему по доброй воле и здесь вовсе не прикована стальными цепями к стене. Не заперта на замок. Его почти никогда не бывает дома и всё это время она вольна делать, что захочет. Он никогда не удерживал её, но от чего-то ей кажется, что стоит свернуть с лунной дорожки, как крылья, несущие её по воздуху, растворятся в пустоте, и она упадёт, непременно разбившись. Взгляд его не всегда ледяной и требовательный, чаще отрешённый, но иногда в нём нежность, редко, но… когда он садится рядом и медленно перебирает пальцами её волосы — взгляд становится теплее, а зелень в нём из ядовитой становится цвета сочной весенней травы. И можно упасть в этот взгляд, взлететь ещё выше с ним — высоко в небо, переплетаясь чёрными крыльями, и с головокружительной скоростью рухнуть вниз, но не разбиться. У пустоты нет ни дна, ни конца, ни края. — Урахара-сан просил меня приехать в Сейрейтей, — на одном дыхании отвечает и ждёт, нет, предвкушает, как его пальцы сожмутся сильнее. В глазах замирает испуг — не от нехватки воздуха. От предвкушения. Реакции собственного тела пугают её куда больше его ледяных рук. — Скучаешь по своим маленьким светлым друзьям? — пальцы на горле ожидаемо сжимаются не так, чтобы оставить синяки, но достаточно ощутимо. — Да. — Уж лучше пусть он действительно прикуёт её цепями к стене, чем она солжёт, что не скучает по своим друзьям. Не скучает по солнцу. — Ну, если это доставит тебе радость, — без единой эмоции в голосе произносит он и разжимает ладонь. Двумя пальцами легко скользит по сонной артерии, задевает вырез платья на груди, чувствуя, как дорожка его ледяной пустоты пробегает по её телу вместе с дрожью. Он видит её насквозь: желание и благоговейный страх, рождающийся в груди каждый раз, когда он её касается, и то, как упрямо и отчаянно она пытается скрыть его. Она прекрасна. Прекрасный непокорный ангел. — До вечера, Химэ, — не приказ и не просьба — констатация факта. Всего лишь слова, взгляда, лёгкого касания достаточно, чтобы напомнить ей, кому она принадлежит. Кому согласилась принадлежать добровольно. Пальцы соскальзывают с груди, на прощание мимолётно прихватывают рыжую прядь волос и наконец отпускают — шёлковая лента соскальзывает с шеи, отнимая нежность и прохладу, снова разрешая дышать. Как только Улькиорра покидает комнату, унося с собой удушливую ауру, Орихимэ опирается руками на раковину, а лбом о прохладную гладь зеркала, пытаясь унять дрожь в теле. Из зеркала на неё смотрит незнакомка с раскрасневшимися щеками, замутнёнными глазами с чёрными точками расширенных зрачков. Она включает воду и подставляет руки под ледяные струи, умывает лицо, испытывая почти ощутимое желание полностью залезть под кран — охладиться, привести в порядок мысли. Смыть с себя… не его фантомные касания, нет, но то грязное чувство удовольствия, что она испытывает каждый раз, снова и снова покоряясь ему.***
Руки дрожат. От чего так дрожат? Она не появлялась здесь больше месяца. Ни с кем не связывалась, и не видела, и уже думала, что больше никогда не увидит, хотя Улькиорра никогда не запрещал ей приходить сюда. Вообще ничего не запрещал, по крайней мере вслух он никогда не отдаёт приказов. В этом нет необходимости. Есть прикосновения, взгляды, потоки энергии. Орихимэ понимает его, как никогда и никого не понимала — нечто существующее на другом уровне познания, нечто метафизическое и иррациональное. То как удобно её бесконечный чистый свет ложится в его пустоту… Может быть неправильно, но ни на что другое она не готова это променять. Внутри него так невероятно много места, а вокруг тонкая, но прочная, словно сталь, оболочка мерцающей силы, и он впустил её — подарил ей крылья и в тот же момент защёлкнул на шее шёлковую цепь. Выдохнув, вместе с воздухом выпуская из тела сомнения, она улыбается и открывает входную дверь. Ей нечего бояться и стыдиться тоже нечего — она сама решила кому будет принадлежать. Внутри ничего не изменилось — Сейрейтей, как всегда, похож на муравейник, снующие туда-сюда агенты, гул голосов и огромный звенящий энергетический клубок, в котором она слышит каждую отдельную ниточку. Орихимэ вдыхает наполненный разнообразной энергетикой воздух и снова улыбается, не чувствуя ни грамма враждебности — ей здесь по-прежнему рады. Как же она, оказывается, скучала. Ей хочется быстрее повидаться со всеми: с госпожой Уноханой, с Рукией, с Ренджи, с Кискэ-саном, обязательно заглянуть к Хинамори. Интересно, вернулась ли к ней хоть малая часть той светлой и горячей энергии, огненной, но нежной силы, безжалостно у неё отобранной. Ещё хочется увидеть его. Очень. Хочется, несмотря на страх и стыд, терзающие сердце только при мыслях о нём. О том, какими были его глаза в их последнюю встречу, как подрагивали его пальцы, когда он настойчиво и совершенно искренне протягивал ей руку. Грусть, непонимание, разочарование в себе, в ней… И боль. Как много боли она смогла причинить всего одним коротким, но таким веским словом. Что, если теперь он не захочет смотреть в её сторону, не подаст руки больше, что, если закроется и отвернётся?.. Что, если она никогда больше не сможет любоваться солнцем? Слева от стойки ресепшена звякает лифт, зеркальные дверцы плавно раздвигаются в стороны. Мощный поток энергетики обрушивается на весь первый этаж. Орихимэ не нужно поворачиваться, чтобы сказать, кто только что вышел из лифта. Солнце опаляет её кожу, безотчётно и стремительно сжигает налёт тьмы, словно неосознанно пытаясь очистить её. Иноуэ почти задыхается и едва не всхлипывает от облегчения — ненависти нет. Он смотрит с грустной радостью в глазах — пародоксально, но так, он рад её видеть. Очень. И он будет снова грустить, когда она уйдёт. А она уйдёт — ей необходимы прохлада и мягкий свет серебристой луны, иначе вздрагивающее сейчас сердечко сгорит до тла в беспощадных лучах обжигающего жаром солнца. — Химэ! — Ичиго осекается, закусывая нижнюю губу. Может ли он назвать её так? Я скучал по тебе. — Добрый день, Куросаки-кун, — она улыбается. Вот уж точно, кроме неё никто его не называет так. Нелепо и нежно. И никто так искренне ему не улыбается. Я скучала по тебе. Следом из лифта появляется Кискэ. Оценив всю неловкость ситуации, он окидывает их хитрым взглядом, спрятанным за раскрытым веером, и решает, что судьбоносная встреча и прочие признания могут немного подождать. Сначала дело. А этим двоим не помешало бы остыть немного и поумерить искрящее сияние раскрывшихся огромными лилиями спектров. Ох, уж эта молодость! Золотое время. Как хорошо, что Гриммджоу нет в Управлении, энергетический взрыв был бы сейчас очень некстати. — Иноуэ-сан, благодарю, что откликнулись на мою просьбу так скоро, идёмте, дело не терпит отлагательств, — Кискэ легко подталкивает девушку к лифту, проскальзывая мимо остолбеневшего Ичиго. — Куросаки-сан подождёт вас здесь и после проводит, куда вы захотите, — произнесено громко и чётко не столько для Орихимэ сколько для Ичиго. Тот лишь кивает, пытаясь совладать с охватившим его чувством радости, беспокойства и нерешительности. Чёрт знает что! Она здесь! И она вовсе не изобилует Тьмой. Она по-прежнему яркая, тёплая, чистая и прекрасная как весна. Ичиго думал, что не захочет её больше видеть. Никогда. Что не сможет смотреть ей в глаза. Он по-прежнему чувствует себя виноватым в её выборе. Но это не мешает ему безумно скучать по ней, по её улыбке, тёплым ласковым глазам, по звонкому голосу, по чистой незамутнённой энергии, врачующей одним лишь прикосновением. Она прекрасна. Он никогда не перестанет любить её. «Жаль только, что не той любовью, которой она так жаждет», — подсказывает ехидный голос в голове. «Заткнись!» «Она предала тебя, — не унимается демон, — Она! Чего ты терзаешься? Она вовсе не нужна тебе! Никто не нужен, пока у тебя есть я!» — Замолкни! — уже вслух, обращая на себя внимания нескольких агентов. Лампы над ним коротко мигают и гудят от напряжения. «Ладно-ладно! Хочешь быть размазнёй, пожалуйста! Сам прибежишь ко мне за помощью, когда она снова тебя бросит!» Ичиго сжимает кулаки, с трудом сдерживая бушующую внутри яростную силу. И злость. Прибежит. Да. Потому что бежать больше некуда. Но не сейчас. Орихимэ возвращается спустя час. И всё это время Ичиго ждёт, пытаясь осознать собственные эмоции. Она здесь. И она улыбается. Он скучал. Он очень скучал. И терзался чувством вины. И боялся за неё. Сколько раз он готов был плюнуть на всё и отправиться за ней, насильно выдернуть из когтистых лап проклятого нетопыря и забрать с собой. Вот только куда? Того, чего она хочет, он не может ей дать. Какой смысл оставаться рядом и не быть в состоянии дать того, чего желают, не иметь возможности сделать счастливым?! Видеть, как день от ото дня приходит понимание, и это убивает человека. Если бы не зависимость, смог бы он быть с ней. Любить её. Любить так, как этого хочет она? И это было бы настоящее чувство, а не навязанное кровной властью. Это не было бы отклонением. Да, чёрт возьми, о чём он думает! Он пытается оправдать свою слабость инициацией? Серьёзно?! Как это мелочно и жалко. Где твоё упрямство, Ичиго, где непоколебимая вера в собственные силы? Где твоё желание защищать и оберегать? «Ну-ну, опять нюни разводишь, мальчишка! Ты жалок. Жалок и глуп! А она выбрала силу. Силу, которую ты мог бы ей предложить, если бы выпустил меня.» Силу?! Тьму — Ичиго вспоминает ядовито-зелёные глаза с вертикальным зрачком и себя, обессиленного в кровавых разводах, жалкого и уничтоженного, а потом черноту в глазах, в голове и в сердце; ярость вместо мыслей, кипящее безумие вместо крови — нет, она выбрала не силу, она выбрала меньшего монстра. «Она такая же глупая, как и ты.» «Замолчи! Ты больше не одержишь верх. Я стал сильнее. И я могу дать ей защиту. Смогу дать то, чего она хочет.» «Ну дай, дай!»— саркастически хмыкает демон и растворяется в глубинах разума. — Куросаки-кун, — Ичиго поднимает взгляд. Она улыбается ему. — Пойдём? Он смотрит в её светлые, полные тепла глаза и понимает, что больше никуда её не отпустит. Не снова. Может быть, он зависим от крови, от Гриммджоу, но уверен, что сможет это преодолеть. Ради неё сможет. Она заслуживает счастья. — Ты больше не вернёшься к нему, — говорит твёрдо и берёт её за руку, сразу ощущая поток мягкого тепла, исходящий из глубины её сердца. — Я не позволю. Я смогу тебя защитить. Иноуэ сжимает его пальцы, чувствует его порыв и силу. Солнце сияет и греет в своих лучах, рассеивая тьму. Ей так приятно. Я хочу быть с тобой — кричит её сердце, но взгляд цепляет выглядывающий из-под воротничка-стойки, словно насмехающийся над ней свежий след укуса и множество таких же уже выцветающих синяков. Она тянется к воротнику, поправляет, чтобы скрыть не предназначенные для всеобщего обозрения метки, и слегка задевает пальцами кожу. Перед глазами мелькает алый закат и оранжевое солнце, тонущее в волнах глубокого синего моря. Да, да, больше! Отдай всё, что у тебя есть, а я отдам всё, что есть у меня! Хочу. Хочу. Хочу. Хочу. Слова и картинки опаляют лицо огнём неловкости и стыда. Слова, предназначенные не ей. И как бы не упрямился Ичиго, как бы не пытался доказать всем и себе в первую очередь, что с Гриммджоу его связывает лишь кровь, Орихимэ видит — измотанное, полное разочарований и сомнений сердце несвободно. Он не её. Она не его. — Я знаю, Куросаки-кун, но я хочу вернуться, — отпускает его руку, — я хочу быть с ним, — и закрывает глаза, чтобы спрятать в них все свои желания и страхи. Но кое-что она может ему дать. Подарить частичку спокойствия — в её силах. Незаметно и бережно она проникает в его поле и осторожно распутывает тёмные узелки, расплетает кармические жгуты, стягивающие сердце, рассеивает решётки и латает дыры, заполняя их чистой энергией. Жаль, она не может залечить все его раны, развеять все сомнения, подарить защиту и силу — некоторые раны он должен изведать и исцелить сам. Ичиго, впуская в себя поток благодатной энергии, нежась в её объятиях, чувствует, как всё его существо заполняется спокойствием и уверенностью. Как перестаёт тянуть и ныть внутри, как растворяется бесформенный серый ком, исчезая без следа. Хорошо. Приятно. Спокойно. Чисто. Нежно. Он невольно сравнивает свои чувства к Орихимэ с теми, что испытывает к Гриммджоу: спокойствие и нежность против исступления и хаоса… Какофония рвущихся сквозь стиснутые зубы эмоций — вот что они такое. Анти-умиротворение, анти-спокойствие. Анти-пара. Господи… Дождь за окном прекращается. Воздух приятный и свежий, словно вместо душного лета снова началась весна. Они разговаривают обо всём на свете, время летит, а выглянувшее солнце ласково пригревает щедрыми лучами. Спокойствие кончается ровно тогда, когда Орихимэ вспоминает об Улькиорре. И говорит о нём так словно… словно он… Она с ним — понимает Ичиго — и это не «словно». С тем, кто чуть не убил его, с тем, кто так безразличен и холоден к чужим жизням. Да при одном упоминании его имени Ичиго злится и снова порывается попросить её не уходить. — Не нужно, Куросаки-кун, он вовсе не чудовище, коим ты его считаешь, — опережает она его просьбу. — Я не пленница. Правда. Может и так — неохотно соглашается Ичиго, но вслух ничего не говорит. Пока она улыбается, он может потерпеть. Но когда-нибудь… Они гуляют до самого вечера, пока солнце не начинает клонится к горизонту. Тогда она прощается и, набравшись смелости, оставляет на его щеке нежнейший поцелуй, полный чистейшей энергии он раскрывается, подобно пламенному цветку, посылая по телу такую лёгкость, что Ичиго кажется, он мог бы взлететь. Орихимэ совсем не изменилась — она всё тот же сотканный из небесного света ангел, никогда Тьме не омрачить её сияния. И пусть сейчас она стоит за чертой, но по-прежнему на стороне света. И когда-нибудь… Скоро…***
«Проклятые психопаты! Могли бы что-нибудь новое придумать, а то сплошные боги кругом, ёпта! Ненавижу, ненавижу эту работу! И Куросаки тоже ненавижу! Как хорошо было бы сейчас прижать его к себе…» — на этой противоречивой ноте Гриммджоу прерывает свой поток негатива, сжимает зубы и давит на газ. «Чёрный зверь» ревёт и ускоряет ход, повинуясь хозяину. Быстрее. Домой. Под горячий душ и в постель с тёплым рыжиком под боком. Он обиделся, наверное, за вчерашний холодный ответ, ну да ладно, с недавнего времени Гриммджоу довольно ловко научился вымаливать прощение. И способ этот им обоим чертовски нравится. М-м-м… Стоянка. Лифт. Незапертая дверь. Тишина и покой. Вся взвинченность после дурацкого задания стремительно улетучивается. Ещё пара шагов и будет совсем круто. Где там его персональный кайф спрятался? Сбросив обувь и на ходу снимая рубашку, Гриммджоу проходит в спальню. На кровати — кокон из одеяла и подушек: спрятался рыжик, неужели злится ещё? Расстёгивает форменные брюки, откидывает одеяло… И где? Взгляд на часы — десять вечера. Где, блять, носит этого мальчишку?! Душ в одиночестве. Сотка виски. Сигарета. Пустая постель. Угнетающая тишина. Вновь взвинченные нервы. А что он, собственно, спать брякнулся в десять вечера, как престарелый педик, ей богу. Гулять. Пить. Веселиться. Срочно! Едва успевает запрыгнуть в узкие модные джинсы, руки замирают на незастёгнутой до конца ширинке. Хлопок входной двери. Явился! Та-ак, полюбопытствуем! Так и не застегнув штаны, Гриммджоу выходит навстречу, складывает руки на груди, замирает в проходе, прислонившись к косяку. Ичиго сразу ловит ледяной синий взгляд и едва сдерживается, чтобы не заржать. Ну умора же! Злой полуголый Мудак-сан сейчас выдаст своё эгоистично-ревнивое: «Где ты был?!» Нет-нет-нет. «Где, мать твою, ты шлялся грёбаный засранец?!» Да, именно так и скажет. Переборов желание насладится этой фразой на слух, а не только во взгляде и мыслях, Ичиго решает пресечь скандал в зародыше. — Не твоё дело! Ага. Как бы не так! Пантера скалится в бешенстве и готовится к прыжку. — Не моё?! — удивлённо и излишне весело. — Сейчас проверим! Что ж… Додумать Ичиго не успевает, оказавшись грубо прижатым к стене. Чёртово животное! Всё тело обволакивает мощный поток энергии, давит и сковывает крепче стальных оков. Жадно. Собственнически. Хриплое дыхание скользит по шее, зубы прихватывают за загривок — цап, как котёнка — заставляя волоски на коже вставать дыбом. Горячие ладони ползут по спине, пальцы цепляют края футболки, задирают вверх. Языком по позвоночнику. Губами между лопаток, не боясь обжечься мистическим огнём застывшей между ними саламандры. Приятно. Колено между ног. Остро! Кровь стучит в висках, туманя сознание, а в жилах течёт медленно, словно патока. Ичиго решает не сопротивляться. К чему обманывать себя — он хочет… Всегда. Даже когда злится. Жажда. Сильнее. Это жадное, собственническое чувство принадлежности друг другу. Дыхание становится одно на двоих, пока… пока внезапно не замирает, так же одновременно. Мешающую тряпку стаскивают через голову, перекручивая на запястьях, заводят за спину, сковывая руки в импровизированные кандалы, а тело резко разворачивают, жёстко прикладывая спиной о стену. Глаза в глаза. Ичиго чувствует, как воздух электризуется, а внутри всё покалывает от нарастающего чувства опасности. Он дёргается на пробу, ткань слабо трещит, но не рвётся. Самая что ни на есть похабная улыбка растягивает его губы. В глазах немой вопрос: «И что дальше?» Гриммджоу ведёт от таких взглядов. Сейчас узнаешь, что дальше. — Так-так… — зловещая ухмылка и замёрзший ад в глазах. Ичиго не знает, как истолковать взгляд, которым на него смотрят — глаза черны, полны похоти и устрашающего, обжигающего холода, который, Ичиго чувствует, может поглотить его полностью, но также и проницательности, как будто Гриммджоу пытается разглядеть, узнать, что скрывается внутри. И, конечно, видит. Не может не заметить горящий нежной лилией отпечаток на щеке и пульсацию чужой энергетики во всём теле. Слышно, как она трещит, гнётся и ломается под бешеным напором реяцу пантеры. — Виделся с любимой девочкой, — хриплый голос, Гриммджоу облизывает нижнюю губу, с наслаждением наблюдая за вереницей эмоций, быстро сменяющихся в глазах Куросаки — желание, волнение, стыд, возмущение, снова желание. — Ну и?.. Любоффь случилась? — тянет издевательским тоном с акцентом на нужном слове, бьёт по самому больному, гад! — Подобрал объедки Улькиорры. Вкусно было?! — уже с нескрываемым презрением. Если в первый момент Ичиго чувствует укол вины, то откровенное издевательство и провокация, пусть даже вызванные ревностью и ощутимой пробоиной в их общей энергетике, поднимает внутри чувство отвращения и неудержимой ненависти, они сплетаются в груди маленьким яростным солнцем, что разгорается всё ярче и безжалостно выжигает изнутри. Кажется ещё чуть-чуть и этот огонь, удерживаемый лишь тонкой мембраной, которая натягивается и вот-вот лопнет с тихим звоном порванной струны, вырвется наружу и дотла сожжёт их обоих. — Она, когда кончала, твоё имя кричала? Не путала? — ядовитый плевок, словно пощёчина. И это последняя капля в безграничном ангельском терпении Куросаки. Глаза застилает чёрная мгла, он сжимает зубы и, не раздумывая ни секунды, с силой делает рывок вперёд — лбом прямо промеж налитых синей ненавистью глаз. Хруст. Гриммджоу отступает и хватается за разбитый нос. Трещит ткань порванной футболки. Пока не опомнился, ещё удар под рёбра — закрой свой поганый рот, сука! — на этот раз скрюченная пополам фигура и тихий стон. Хочется добавить ещё сверху по лохматой башке, но, усмирив бушующую ярость, Ичиго медленно выдыхает и усилием воли возвращает себе самообладание. Противно даже руки марать об этого урода. — И это всё, герой-любовник?! — слишком быстро очухавшись, Гриммджоу продолжает провоцировать. — Видать, она не так уж хороша! Ах ты, сволочь! Никак не уймёшься! Резкий замах, аж воздух свистит — размазать ехидную ухмылочку по мерзкой роже, но руку ловко перехватывают и выворачивают до хруста, заставляя скривиться от боли, заводят за спину, снова впечатывая носом в стену. — Мы ещё не закончили! — шипит и прожигает рыжий затылок адским взглядом. Удерживая одной рукой, второй собирает с разбитого лица кровь и подставляет испачканные пальцы ко рту любовника. Очерчивает контур губ. Надавливает. Насильно проталкивает пальцы в рот. Кровь обжигает. Запах сводит с ума, застилая сознание алой пеленой. Энергия искрится на коже. Дразнит. Мало… — М-м-м… — стон капитуляции. От вкуса крови кроет. Пальцы двигаются во рту, играют с языком, проводят по зубам. Ичиго обхватывает их губами, втягивает в рот, облизывает. Непонятно уже, что возбуждает больше, вкус или само действие. Все мысли отходят на второй план — то, что ему нужно, прямо перед ним. Бери! Остаётся только жадное желание получить. Получить своё! Ему принадлежащее! Гриммджоу хватает за волосы, выворачивая Ичиго шею, неотрывно смотрит, как в рту двигаются его пальцы — входят и выходят мокрые от слюны и крови. Размазывает гремучую смесь по губам и подбородку, нагибается и впивается в губы, проскальзывает языком в жаркую глубину и сплетается с чужим, упиваясь терпким вкусом, погружая их обоих в безумный алый омут. Всё тело Ичиго трясёт от нетерпения и злости. Дьявол! Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!! Он совершенно не может сопротивляться! Голод воет. Кровь кричит. Подавляет волю. Ичиго знает — это ад. Его личный ад снова берёт над ним верх. Все начинается с малости и движется по кругу, по проторенной глубокой колее, из которой он никак не может выбраться. Он по уши увяз в своем аду и с каждым разом будет только хуже. Губы властные, требовательные. Язык толкается глубже. Лижет острые края зубов, вторгается в рот. Вжимаясь сильнее в губы, сминая нежную кожу — нижняя, верхняя. Приятно. Зубы смыкаются на тонкой коже, и кровь наполняет рот. Остро! Красная дорожка струится из ранки. Язык скользит по ней, собирая драгоценную влагу, стирает красные разводы с подбородка. Вкусно. Внутри что-то ломается, взрывается, обжигая внутренности. Все ощущения стекаются в один огромный вал, который сносит границы, позволяя всем чувствам разом поразить тело. Не объяснить даже, на что это похоже… Все равно что наркоман станет объяснять «чистому» человеку, каково ощущать себя «под кайфом». Никак не объяснить эту сладость и горечь, наполняющие кровь, которая с молниеносной скоростью разносит по телу блаженство и отраву. На колени. На пол. Прямо у стены. Впиваясь друг в друга. Дыхание хриплое, частое. Движения резкие, грубые, нет в них нежности или трепета, это даже не осознанное желание — инстинкт — мне надо обладать тобой! Необходимо, как дышать! И даже если ненавижу, всё равно не откажусь. Получу! Получу всё без остатка! Выпивая друг в друга, стаскивать одежду. Гореть в желании, наслаждаясь дрожью предвкушения, сотрясающей тело. Рычать и подаваться навстречу. Двигаться в едином ритме. Поцелуи на лопатках. Синяки на бёдрах. Сжимая пальцами короткие рыжие волосы, оторваться от сладких губ, провести носом по виску, спускаясь к заалевшему уху, шептать: — Извини, больше не могу терпеть, — а в голове настойчиво бьется одна мысль: «Завладей. Возьми… Моё». Терпения едва хватает, чтобы успеть хоть как-то облегчить проникновение, влажными от слюны пальцами. Рывком. На четвереньки. И резко! До упора! Глубоко! Быстро набирая темп, просунуть руку, огладить впалый живот, почувствовать, как сокращаются мышцы, спуститься к паху, но не дотронуться. Замирая, наклониться вжимаясь в вспотевшую спину под собой и яростно шептать: — Ты мой! — впиваясь зубами в плечо, в изгиб шеи, с силой присасываясь, тонуть в ощущении сжавшихся мышц. Внутрь. Наружу. Внутрь. Горячо и тесно. Больно, но эта боль словно запаляет фитиль внутри, искра от которого медленно прошивает насквозь, воспламеняя тело. Горячая ладонь на животе дразнит, но не касается средоточия неистового вожделения. Хочется помочь себе, но резкий приказ осаждает: — Нет! В голове полный кавардак. Где воля и гордость? Только сбитое дыхание и стоны. Тьма в глазах. И бешено бегущие разряды энергии по телу. Ещё… — Гримм, пожалуйста… — Сначала скажи! Язык чертит по спине горизонтальную линию. Приятно. Второе плечо пронзает болью. Остро! Задыхаясь, двигаться в унисон, сделать так, чтобы удовольствие внутри совпало с болью снаружи и наоборот. — Скажи это! — Я твой… — Мой, — толчок. — Мой! — и снова до конца. Эйфория накатывает. Солёный пот стекает по коже, попадает в ранки и смешивается с кровью. Щиплет, до дрожи продлевая боль и наслаждение. Запах секса. Запах пота и крови. Вкус… Удерживать вес на руках становиться невозможно, локти сгибаются, разезжаются колени. Внутри нарастает и рвётся наружу давление. Во рту снова пальцы, испачканные в алом, скользят по языку. Прикусить. Приятно! Внутрь. Наружу. Остро! Предвкушение разрядки так велико, что едва ли можно сдержаться. Поток энергии, со всех сторон хлынувший в тело, переполняет и переливается через край. — Ещё нельзя! — Снова приказ. Всхлипы в последних попытках сдержаться и продлить мозговыносящую агонию. Движения резче. Быстрее. Вспахивают сильнее, каждым толчком зажигая в крови тысячи искр, которые, как капельки ртути, стремятся слиться в едином огне. Пальцы скребут по полу в попытке хоть за что-нибудь зацепиться. Не получается. Колени болят. Плошмя. На пол. Под тяжестью другого тела. Снова зубы впиваются в изгиб шеи. Кричать от кайфа, от боли, от пульсации внутри и позволить наконец волне наслаждения обрушиться, захлебнуться в ней, утонуть. Сильно до звёзд перед глазами. Щекой на голом полу, под животом всё мокро и липко, но это не имеет никакого значения. Нет сил шевелиться или думать. Эйфория обнимает, в этот раз отдаёт горечью, но всё равно захватывает, сбивая напрочь ритм сердца, мутит рассудок, заставляя забыть все разногласия и ссоры, все упрёки и уколы, оставляя только сплошное ощущение восторга и того самого несуществующего отклонения, которое, словно ураган, сносит всё на своём пути, оставляя в полном замешательстве от противоречивых эмоций. Всё ещё лежа сверху, Гриммджоу склоняет голову Ичиго на плечо, медленно проводя языком по свежему укусу. — Ты мой! — шепчет. — Да, — такой же шёпот в ответ, после которого Ичиго слышит, как любовник облегчённо выдыхает, а его тело наконец расслабляется. Лёгкие поцелуи продолжают покрывать шею и плечи. — Я тоже твой, Ичи, — от нежности в голосе сдавливает сердце.***
Размеренный шорох шин на полупустом шоссе начинает раздражать. И без того поганое настроение подпортил ранний звонок Шихоин с приказом обоим явиться в Сейрейтей. Срочно! В пять утра! Ну, а как иначе? У неё всё срочно и архиважно, а объяснять «что к чему», конечно же, не обязательно. Кошка драная! Глубоко вдохнув, Ичиго пытается вернуть мыслям покой, но им даже не пахнет — в голове полный кавардак. Эйфория до сих пор гуляет по телу, а вот мозг давно прояснился, кажется, и вовсе не отключался, как обычно это бывает во время безудержного обмена энергией. Гриммджоу невыносим — заявляет свои права, но сам при этом не желает ничего давать взамен. Его «я тоже твой», как и «люблю» вырвалось случайно, но звучало так искренне. И это бесит больше всего! Правдивость, с которой зависимость обманывает чувства, выдавая желаемое за действительное. Ещё никогда Ичиго так сильно не хотел разорвать их связь, чтобы понять, что между ними на самом деле. Какой была бы его жизнь, если бы они никогда не встретились? Он был бы свободным? Он любил бы? — Что первое ты сделал бы, если бы мог разорвать нашу связь? — спрашивает он, больше не в силах молчать. — Это невозможно, — без единой эмоции отвечает Гриммджоу, прибавляя скорость. — И всё-таки? — не унимается Ичиго, наблюдая, как стрелка спидометра быстро взлетает до сотни, выдавая волнение водителя. — Замочил бы одного рыжего надоедливого засранца, чтобы не доставал меня своим дерьмом! — огрызается Гриммджоу. Скорость выше. — Ну, кто бы сомневался? — хмыкает Ичиго. — А знаешь, что сделал бы я? — продолжает он, чувствуя непреодолимый порыв позлить напарника, — я бы семью завёл. — Гриммджоу фыркает, пытаясь выдать смешок, но губы никак не желают складываться в ехидную усмешку. — Жену красавицу. — Скорость! — И кучу деток. — Скрипит кожаная оплётка руля. — Минимум троих, а лучше… — Визг тормозов. Занос. Картинка мира смазывается. Лобовое стекло приближается и-и-и чмо-о-ок! — Ты что творишь?! — Красный, — привычная издевательская гримаса наконец искажает лицо Гриммджоу. Ичиго устало выдыхает, потирая ушибленный лоб. Бесполезно. Ничего он не добьётся своими провокациями, кроме агрессии и издевок. — Ну правда, — уже без сарказма спрашивает, — неужели ты никогда не хотел жить нормально? Гриммджоу отворачивается, чтобы скрыть промелькнувший во взгляде страх. Да, его. Откровенный, без азарта. Нормальным?! Твоя нормальность — тьма, демон, так и оставайся в ней, солнце сожжёт тебя дотла, неужели не видишь, как уже обуглилась твоя кожа. Не показывай своих слабостей. Не доверяй никому. Миг проходит, и в голубых глазах снова привычная холодность и спокойствие. Рука тянется к сигаретам на панели. Затяжка. Дым в открытое окно. — Это невозможно, — упрямо повторяет он. Ичиго отворачивается к окну, безразлично рассматривая просыпающийся город. Он и сам прекрасно знает, что невозможно. Но если бы?! Мечтает ли Гриммджоу освободиться от надоедливого напарника или ему вполне комфортно? Хочет ли так же как сам Ичиго узнать, что чувствует на самом деле, а не то, к чему принуждает связь? Или он уже знает? Гриммджоу тёмный, а тёмные живут кровью и силой. Всё остальное — отклонение. Пустой ресепшен и подозрительная тишина. Конечно, в такую рань в Сейрейтее почти никого нет, только дежурный оперативник и группа медиков исследовательского центра, но всё же атмосфера слишком напряжённая, сразу сдавливает лёгкие тяжестью и рождает внутри чувство тревоги. Что-то не так… Дверцы лифта бесшумно закрываются. Внутреннее освещение коротко мигает, кабина дёргается, но продолжает ползти вверх. Ичиго напряжённо прислоняется к зеркальной стене, наблюдая, как устало прикрывает глаза Гриммджоу — уже ясно, что ничего хорошего наверху их не ждёт. Лифт останавливается на нужном этаже выпуская посетителей из своего чрева и… блять! — более точный и ёмкий комментарий найти было бы сложно. Вместо привычного светлого коридора перед ними длинный туннель, окутанный серым мутным сумраком. В мертвенной тишине они выходят из лифта и, через секунду оглянувшись, вместо раскрытой освещённой кабины за спиной обнаруживают серую стену — сплошная масса вздыбившегося камня, словно лифта, доставившего их сюда, никогда и не существовало, но ни одному из них не приходит в голову мысль, что этого не может быть. — Фу, какая вонь, здесь что кто-то сдох и очень долго гнил? — поморщившись, фыркает Гриммджоу и неохотно делает шаг вперёд. Пол под ногами ровный, но невидно ни зги. Он нащупывает в кармане зажигалку, подавляя желание закурить прямо сейчас. Огонёк Dunhill пугливо мерцает в кромешной тьме, едва освещая пространство, но его достаточно, чтобы разглядеть широкий туннель, уходящий далеко вперёд, больше напоминающий пещеру, зияющую тьмой, словно бездонная глотка зловонного чудовища. Глубоко вдохнув напоследок относительно чистого воздуха, Ичиго смело делает шаг за напарником, стараясь быстрее привыкнуть к темноте — что бы ни ждало их впереди, идти всё равно больше некуда. Тьма вокруг, словно живая, окутывает чёрным дымом, сжимается и пожирает пространство. Густой и плотный мрак ослепляет не только глаза, но и душу — мрак, в котором гаснет всякое воспоминание о свете, цвете и форме. Кажется из всех чувств осталось только два: осязание и обоняние. Однако последнее не радует. Лучше бы уж и его не было. Вытянув вперёд руку с единственным крохотным источником света, Гриммджоу аккуратно шагает вглубь мрачного туннеля, внимательно прислушиваясь к любым звукам и идущему рядом Ичиго. В таком пространстве должно быть эхо, но его нет, каждый их шаг отдаётся только глухим звуком каменной плиты под ногами. Звуки умирают, едва успев родиться. С каждым шагом дышать становится всё труднее и что-то ещё мешает. Настораживает. Чужое присутствие в кромешной тьме. Незримое, но осязаемое, словно длинные щупальца или какие-то свисающие отростки легко касаются волос и рук. Ощущение времени и расстояния исчезает с каждым шагом, словно исчезает сама реальность, превращаясь в искажённый страшный сон и ощущения, приносимые им, превращаются в пытку. Гриммджоу замедляет шаг, когда в свете крошечного огня тень Ичиго на противоположной стене замирает, он резко вдыхает отвратный воздух, так что начинает кружиться голова и с трудом сдерживается, чтобы не схватить напарника за руку, а ещё лучше прижаться к нему поплотнее. Не из страха, хотя он тоже присутствует, а просто чтобы почувствовать тёплую кожу и услышать дыхание. — Чего? — хриплый шёпот оседает на сырых стенах, едва слетев с губ. — Тут есть что-то, — так же глухо отвечает Ичиго, ощупывая гладкую стену перед собой. Гриммджоу становится рядом и тоже прикладывает ладони к стене. — Чувствуешь, как пульсирует? — Да. — Под руками гладкий камень действительно пульсирует. Тук-тук, тук-тук — будто живое сердце тихо бьётся. — Толкай. Они оба сильнее надавливают обеими ладонями на стену. Каменная глыба мягкая и вязкая, словно пластилин, руки утопают в ней по локоть, затем по плечо. С той стороны нечто тянет их внутрь, засасывая прямо в стену. Ичиго, зажмурившись, поддаётся давлению и, задержав дыхание, позволяет вязкой субстанции завладеть своим телом, на секунду ему кажется, что он останется заживо замурованным в стене навсегда, но уже в следующую открывает глаза и делает вдох. Снова туннель. Такой же мрачный и зловонный, но расходящийся надвое. В плечо сзади впиваются жёсткие пальцы, Ичиго хватает их и тянет на себя, помогая Гриммджоу выбраться. Как только они оба оказываются в тёмном пустом пространстве, живая стена вновь превращается в твёрдый камень. — Ну и где мы, блять, теперь? — вглядываясь в кромешную тьму, Гриммджоу снова щелкает зажигалкой. Огонёк не зажигается. — Чёрт! — ещё один отчаянный щелчок. Темнота. — Тише. — Ичиго перехватывает руку напарника, заставляя прекратить щелкать. — Слышишь? С правой стороны раздвоившегося туннеля, из душной тишины доносится тихий скрип и какое-то шуршание. Что-то медленно передвигается во тьме. Что-то большое, но лёгкое — не слышно шагов или звуков волочения, словно нечто, едва касаясь земли, приближается к ним. Стремясь быстрее убраться с дороги, напарники выбирают левый туннель — плевать куда лишь бы выбраться из адского логова, пока огромное затаившееся где-то рядом нечто не выползло им навстречу. Не успев преодолеть и нескольких метров, оба неожиданно натыкаются на очередную преграду. Снова стена? Нет… Что-то мягкое, но не вязкое как в прошлый раз, податливое, но совершенно непроходимое, оно оплетает руки и ноги, мягко обездвиживая, окутывает тело, словно кокон, безболезненно, но чертовски надёжно и крепко. — Что это, чёрт возьми, такое? — едва слышно шепчет Гриммджоу и снова пытается зажечь огонь. Тусклый свет наконец загорается, пуская по стенам бледные длинные тени их тел, окутанные плотным слоем паутины, огромной и густой, каждая нить толщиной в палец. Они оба замирают, напряжённо прислушиваясь в ожидании неизбежного. Скрип приближается, превращается в захлёбывающееся бульканье, словно какой-то голодный зверь поспешно сглатывает слюну в предвкушении пиршества. Волосы встают дыбом, когда из тьмы на них выползает такое, что не привидится и в бреду. Из густого душного мрака медленно появляются две пары блестящих глаз; огонёк зажигалки, преломляясь, пляшет в маслянистой черноте, придавая взгляду ещё более зловещее мерцание. Глаза приближаются и приближаются, неотвратимо надвигаясь из тьмы. Запах смерти окутывает, словно облако. Теперь в свете огонька видна огромная голова, украшенная роговым наростами, и ещё две пары глаз по бокам — поменьше, но таких же чёрных полных мёртвого блеска, светящихся злобой и кровожадным вожделением. Чуть ниже — длинные гладкие жвалы, с которых медленно сочатся прозрачные капли ядовитой слюны. Дальше из темноты возникает покачивающееся на согнутых лапах огромное, вздутое туловище — чудовищный черный мешок с мертвенно-синими пятнами. Коленчатые паучьи лапы, с высоко торчащими над спиной узловатыми суставами, покрыты жесткой щетиной, и каждая заканчивается острым кривым когтем. Если бы не крепко держащая паутина, Гриммджоу беспомощно рухнул бы на землю. Он дотягивается и хватает Ичиго за руку, ощущая его дрожь на своей коже. Вторая рука, держащая единственный источник света, дрогнув, опускается, снова погружая всё в кромешную тьму. Конец… — Стой, тварь! — громогласный бас разрывает темноту, перекрывая жуткое шипение, следом слышится звон металла о каменные глыбы. Гриммджоу снова чиркает зажигалкой. Огромный паук перед ним замер в нерешительности. Вдали снова раздаётся лязг металла. Кажется, сердце сейчас выпрыгнет из груди, только вот даже стука его не слышно — только гнусное шипение ядовитой твари. Восемь глаз дёргаются в отблесках огня и взмывают вверх, прямо на потолок и скачками удаляются от похолодевших от страха жертв, слышно только, как мохнатые лапки семенят по гладкому камню. Сердце снова начинает биться. К ним снова приближается едва различимая во тьме фигура, но на этот раз человеческая. Словно серебряная молния сверкает сталь, высекая голубые искры из камня, клинок опускается точно между их попавшими в плен телами, рассекая серые нити, как острая коса подсекает траву. Извиваясь, паутина лопается, повисает рваными лохмотьями. А они оба падают на колени больше, ничем не удерживаемые. — Какого хрена вы здесь прохлаждаетесь?! — басит голос, и в высокой крепкой фигуре они наконец узнают Кенпачи. — Сосунки! — Грозный рык начальника приводит в чувства в считанные секунды. — Куросаки, кончай сопли на кулак наматывать, поднимайся и разберись уже с этой проклятой тьмой! Больше не задерживаясь рядом с ними, Кенпачи разворачивается, окунаясь во тьму, вслед за исчезнувшим чудовищем. — Вылезай! Мерзкое шипение сразу же возобновляется, а с потолка на воина устремляется свирепый взгляд мерцающих тьмой глаз. Массивное чёрное тело шустро спускается вниз, широко расставив мохнатые лапы, поднимает две передние вверх, выставив перед собой как два огромных острых клинка. На лице Кенпачи расцветает звериный оскал сумасшедшего. Да будет битва! Грозно зашипев, паук замахивается острым серпом когтя с намерением отсечь голову жалкому человечишке, но меч в твёрдых руках Зараки оказывается быстрее. Сталь рассекает податливую плоть и отрубает лапу по самый сустав. Фу-у-у-ух! Одной меньше! Пронзительный визг боли наполняет пространство, но паук не отступает, а бросается в битву с удвоенной жестокостью. Вторая лапа достигает цели, и острый коготь чертит кровавую полосу на щеке Кенпачи. Чёрная повязка спадает с лица, открывая его правый глаз. Зелёный без зрачка, он ярко светится в темноте, пульсируя энергией и невероятной силой, кажется, что из него вот-вот вырвутся молнии и поразят своего противника. Ядовитые жвалы паука щёлкают перед самым носом, брызжут ядом, пачкая смертоносными каплями лицо соперника. Из пореза на щеке струится кровь, шипит и пенится, заражённая отравой, но Кенпачи словно не замечает этого, снова замахивается и в могучем прыжке вонзает острое лезвие меча прямо в глаз чудовища. Мохнатая голова паука дёргается, а глаз заливает противной слизью. Шипение и визг разрывают перепонки. Не теряя времени, пока тварь беснуется, Кенпачи бросается прямо под ноги монстра, вихрем пролетая между мохнатыми лапами, полосуя сверкающим клинком нависшее над ним брюхо. Меч делает длинный надрез, но проткнуть толстый хитиновый панцирь насквозь не хватило бы никаких человеческих сил. Паук дрожит, чувствуя острую сталь, а рана тут же начинает сочиться ядовитой пеной. Удар! Ещё удар! Воин продолжает рубить, пока не покажутся прогнившие чёрные внутренности и не повалятся кишки! Стремясь избавиться от жуткой боли, паук подгибает свои огромные, вдруг ослабевшие лапы и судорожно отползает назад. Снова клацают мощные челюсти, а чёрные глаза исходят свирепой ненавистью, шипение перерастает в грозный рык отчаявшегося зверя. Монстр готовится к прыжку. Кенпачи удобнее перехватывает меч, пристально отслеживая каждое движение твари. Для кого-то из них этот рывок станет последним. Внезапно тьма вокруг рассеивается, словно вдребезги разбившееся зеркало, разлетается на миллион крошечных осколков. Пространство искажается, вытягивается, загорается яркими вспышками и искрит, пока всё вокруг не заливает яркий свет потолочных ламп одного из кабинетов Сейрейтея. Кенпачи срывается с места, и его могучий кулак врезается в и без того разбитое лицо Ннойторы. Удар настолько сильный, что, не устояв на ногах, Джилга отлетает и падает на колени. Позади него, словно из воздуха, появляется Кискэ и ловким отработанным движением втыкает в шею тонкую иглу, вкалывая в кровь наркотик. Издав непонятный звук, Ннойтора заваливается на бок и наконец отключается. В руках Кенпачи нет меча — иллюзия растаяла как дым, только глаза его остались прежними: левый совершенно обычный, человеческий, а правый залит ярким сиянием, в нём нет зрачка или радужки — сплошной зелёный ад; Зараки прикрывает его рукой и поднимает упавшую на пол повязку. — Да-а, — раздаётся голос Шихоин, — это было жутко. — Она хлопает Кенпачи по плечу, игнорируя свирепый взгляд, и разворачивается к Гриммджоу с Ичиго. — Куросаки, почему так долго?! Опираясь о плечо Гриммджоу, пытаясь успокоить загнанное дыхание, Ичиго утирает кулаком струящуюся из носа кровь, пока ещё не в силах отвечать, хотя ему отчаянно хочется возмутиться и заорать, что разрушить так тщательно сотканную иллюзию не очень-то просто и вообще, подлая кошка могла бы сообщить по телефону, что в Сейрейтее их поджидает разъяренный паук! Гриммджоу бросает на начальницу яростный взгляд, готовый озвучить пролетевшие в голове ослабевшего напарника мысли, но Йоруичи опережает его. — Ни слова, Джагерджак, ты со своей задачей вообще не справился! Из горла Гриммджоу вырывается рык, но он поспешно подавляет ярость, с силой смыкая губы в тонкую линию — Шихоин права — он облажался. Это Ичиго, плохо распознающий чужую энергетику и ещё хуже контролирующий свою собственную, легко попался в ловушку, но сам-то Гриммджоу умеет отличать реальность от иллюзии и должен был помочь напарнику — это одна из сторон их тандема, а он лоханулся, как несмышлёный котенок. Хищник должен был почувствовать подвох, едва переступив порог Сейрейтея. Тёмная энергия разит кровью, и он как никто знает этот запах, раньше всегда доставлявший ему удовольствие. Но вместо того, чтобы быть на чеку, голова забита ненужными мыслями и словами Ичиго о семье и нормальности, да, сказаны они были с явным сарказмом и с целью позлить, но… Весь день гоняя в голове «диалоги о любви», Гриммджоу вновь и вновь вспоминал момент их недавней близости, как ослабленный и вымотанный Куросаки жадно пил его кровь, цеплялся за него и нуждался в нём. Гриммджоу нравится чувствовать беспощадный голод любовника и знать, что только он может его утолить, довести до эмоционально пика, до исступления, до безумия — привязать к себе, чтобы не смел и думать ни о ком другом. Это ощущение власти безумно приятное. И что сделал рыжий говнюк на следующий день?! Вернулся домой с горящим на щеке поцелуем, весь пропахший чужой энергетикой! Разве Гриммджоу мало даёт ему силы?! Гнев сразу же затмил все остальные мысли. Животные собственнические инстинкты пантеры взяли верх, вновь толкая на ярость и насилие. След чужой энергетики в ровном полном силы спектре обжёг, словно раскалённый уголёк. И ещё больше взбесило то, что Куросаки не пытался скрыть или избавиться от этой солнечной метки, зияющей словно чёрная дыра в их общем космосе. Крышу снесло моментально — стереть чужие метки, заклеймить своими. ДОКАЗАТЬ! Непонятно кому, непонятно что… Но что не делай, этому чёртовому мальчишке всегда мало. Ему подавай ВСЁ — тело, силу, эмоции, душу… сердце! Ему нужна нормальность! Свобода! Не так давно Гриммджоу сам мечтал о свободе, а теперь. Теперь… Если когда-нибудь найдётся способ разорвать их связь… Что будет? Будет ли Ичиго относиться к нему с той же обжигающей страстью, как сейчас? Настоящая ли она, или всего лишь иллюзия, созданная кровавым дурманом? Руки сжимаются в кулаки от злости. На глупые мысли, на Куросаки, на мерзкого паучьего ублюдка, сумевшего так легко обвести их вокруг пальца. А больше всего на себя за тошнотворную беспомощность — он ничего не смог сделать, просто ждал, пока мерзкая тварь завернёт в живой кокон из паутины и сожрёт. Ичиго чувствует, как горит плечо под ладонью — Гриммджоу на грани. Вот уж нет, ещё одного психопата здесь только не хватает. Выпрямившись, он придвигается ближе, положив руку на тяжело вздымающуюся грудь. Пылающая кожа обжигает пальцы даже через ткань футболки. Срочно нужно что-то сделать, пока рвущаяся из-под контроля сила не сожгла Гриммджоу изнутри. Переборов смущение, Ичиго крепко обнимает напарника и языком проводит по его щеке широкую влажную полосу — успокойся! Ты не виноват. В пикантном с виду жесте нет ничего эротического, по крайней мере Ичиго ничего такого в него не вкладывает — так работает связь — чем теснее контакт, тем больше власти, и если нужно будет зайти ещё дальше, он зайдёт. Щеку приятно покалывают искры желанной энергии, успокаивая и расслабляя, не то что бы злость ушла совсем, но разъебать всё, что попадётся под руку хочется уже не так сильно, ну кроме рожи Ннойторы. Как жаль, что он уже в отключке. Гриммджоу прикрывает глаза, позволяя себе ещё пару секунд наслаждаться уютом обнимающих его рук, дожидаясь пока кожа перестанет гореть, и вернётся самообладание. Почувствовав, что буря миновала, Ичиго выпускает Гриммджоу из кольца своих рук и задаёт наконец терзающий его до зубовного скрежета вопрос: — Какого хрена здесь происходит?!