Revenge/Возмездие

– Ваш сок и сэндвичи, сэр, – с улыбкой и отчетливо выраженным картавым, присущим только французам акцентом, пролепетала на ломаном английском официантка, ставя перед очаровательным азиатом с белоснежными, практически ангельски-белыми волосами и слишком тяжелым и мрачным взглядом высокий запотевший стакан со свежевыжатым апельсиновым соком и тарелку с горячими французскими сэндвичами с ветчиной и сыром, которые Хёкджэ (пусть это имя уже не принадлежало ему, но почему-то ему все еще было привычнее всего воспринимать себя именно как Ли Хёкджэ: слишком уж долго он прожил под его личиной, с которой он сросся настолько сильно, что, спроси кто его, Хёкджэ бы с ходу и не смог сказать, где он сам настоящий, а где Ли Хёкджэ и есть ли вообще еще хоть какая-нибудь разница между ними), как и саму кокетливо улыбающуюся симпатичному и явно не бедствующему иностранцу девушку, наградил равнодушным, абсолютно ничего не выражающим взглядом, ведь в последнее время… кажется, в последнее время Хёкджэ все с большим и большим трудом давались любые, даже простые эмоции, которые, впрочем, быстро сжирала звенящая пустота, занимающая абсолютно все свободное пространство у Хёкджэ внутри, и он не имел ни малейшего понятия, как ему от нее избавиться, да и нужно ли вообще делать это… Он вообще сейчас не имел ни малейшего понятия, что ему делать и как дальше жить, ведь долгожданная свобода и новая жизнь свалились на Хёкджэ столь стремительно, что он все еще не мог понять и по-настоящему осознать, что это действительно произошло. С ним. На самом деле. И что вся эта история, вся его месть, Кванхадон, семейство Ли и его масштабные планы действительно позади. Закончилось. Все. И правда. С момента его отлета из Кореи прошло уже три недели, за которые Хёкджэ успел сменить пять имен и пять французских городов, наконец-то обосновавшись в городе своей мечты – в Париже, в восхитительном пентхаусе с чудесным видом на Авеню Монтень, однако он все еще никак не мог ужиться с мыслью, что все и правда закончилось. Хёкджэ словно потерялся в сплетении узких французских улочек и собственных чувств и мыслей, которые все никак не желали подчиняться ему, вдруг растерявшему весь свой годами вырабатываемый контроль и самообладание, которые... Разве были они нужны теперь Хёкджэ? В его новой, безмятежной и полной радости жизни? Кажется, нет. Ведь то, ради чего он столько лет тренировался, учился и готовился, кажется, уже и правда закончилось. Почти. Хёкджэ уже прекрасно знал о том, что произошло с особняком и четой Ли после его отъезда, вернее, о том, что напоследок сотворил Ли Юнсу, все-таки решивший последовать совету Хёкджэ и пристрелить свою драгоценную женушку, умудрившуюся по собственной дурости и поверхностности разрушить жизни стольких людей, более того, Ли Юнсу даже перевыполнил его план, устроив в доме настоящее побоище. Об этом ему со множеством чудесных подробностей поведали и Юнхо, и дядя Икэда, и Сонмин, тщательно следующий их договору и сообщающий Хёкджэ абсолютно всю информацию по своему текущему расследованию, ради которого он и был внедрен в семейство Ли, но, к величайшему своему сожалению, отсутствовал в доме в момент финального спектакля Ли Юнсу, и это вовсе не было случайным совпадением. Сонмину нужна была веская причина, чтобы объяснить свое невмешательство в столь печальные и опасные для жизни многих людей события, и он придумал ее, причем весьма и весьма убедительную, такую, что у его начальства даже не возникло ни малейших сомнений в том, что Сонмин не имеет к произошедшему никакого отношения, ведь недаром его называли одним из лучших следователей, который, к тому же, сейчас вел самое громкое дело этого десятилетия, да и как вел… Так, что начальство не могло найти слов благодарности и восхищения, коллеги едва ли не лопались от зависти, а пресса и общественные активисты были готовы носить на руках скромного офицера, которому очень и очень скоро грозило повышение звания и должности, однако… Хёкджэ мало волновала дальнейшая судьба Сонмина. Все, что его интересовало сейчас, – уже почти завершившееся повторное расследование по делу его отца, которого должны были оправдать уже в ближайшую неделю. Да, пусть и посмертно, но все-таки. Наконец-то имя Ли Джинхёка было очищено, и справедливость, которой так отчаянно жаждал Хёкджэ и за которую он так отчаянно боролся, все-таки восторжествовала. Вот только… она не доставила Хёкджэ ни капли радости. Он столько раз представлял себе, как будет упиваться собственным злорадством, сладким вкусом победы с тонким привкусом успешно завершенного возмездия, наконец-то полученной свободой и громадным облегчением, однако… Как бы Хёкджэ ни старался найти в себе эти чувства, но... внутри него не было абсолютно ничего, кроме глухой черной пустоты, от которой по ночам, в своем чудесном пентхаусе с великолепным видом на ночной Париж, ему хотелось выть от странных безысходности и одиночества, волнами накатывающих на него. Да, он отомстил за своих родителей и за себя. Да, он очистил опороченное паутиной чужой лжи имя отца. Да, он уничтожил и наказал по справедливости всех виновных. Но… это не вернуло ему родителей. И не подарило новую семью. И даже новых знакомых и друзей. Ведь Хёкджэ так старательно сжег все мосты. Сколько раз он хотел набрать номер Кюхёна, чтобы узнать, как его игра в догонялки с Тэмином и просто дела, но не мог найти в себе силы. Сколько раз он хотел узнать, как дела у Донхэ, одно имя которого заставляло сжиматься все внутренности Хёкджэ в мучительно болезненном спазме, но… он поклялся себе разорвать все старые связи. Так, как учил дядя Икэда. Чтобы и правда начать новую, не омраченную ничем жизнь, и первым делом запретил Сонмину и Юнхо упоминать в разговорах с собой два этих настолько дорогих имени, что Хёкджэ приходилось выдирать их из себя с невыносимой болью, с кусками и ошметками собственного сердца и души. Наживую. Так что… как-то слишком невесело и больно начиналась эта его прекрасная, новая жизнь. И как бы он ни старался не думать об этих двоих, но все мысли Хёкджэ рано или поздно возвращались к ним. Даже сейчас, сидя в этом кафе, он думал о том, как недовольно фыркал бы Кюхён, говоря, что сок слишком холодный, сэндвичи слишком горячие, а Париж слишком шумный и солнечный в это время года, и как он, конечно же, не удержался бы и ответил Кюхёну, что это Кюхён слишком холодный, мрачный и старый для самого лучшего города на этой планете, а блаженствующий на солнышке Донхэ с мягкой улыбкой постарался бы поскорее сменить тему, чтобы не наблюдать за очередной перепалкой Кюхёна и Хёкджэ. А уж как бы Донхэ понравилось гулять по этому городу, во всех этих хитросплетениях парижских улочек, спрятанных глубоко от глаз туристов и известных лишь местным жителям; все эти антикварные и букинистические лавки, маленькие семейные кафе с заставленными цветами и плетеными стульями верандами, уличные музыканты, затерянные фонтанчики и пруды в заброшенных парках – кто бы знал, как сильно Хёкджэ хотелось показать Донхэ такой Париж и увидеть, как начинают сиять от восторга его глаза, а на лице появляется настолько искренняя и счастливая улыбка, что даже воспоминания о ней сейчас согревали Хёкджэ изнутри, одновременно причиняя ему настолько невыносимую боль, что он готов был вопить от нее, прямо здесь и сейчас, посреди оживленной парижской улицы среди всех этих куда-то спешащих по своим жутко важным делам людей, но… почему-то не мог. Как и не мог не думать о Донхэ, пусть и клятвенно обещал себе забыть о нем ровно в тот самый момент, когда ступит на парижскую землю. Но так и не смог. Однако найти его сейчас и начать все это заново, да даже узнать, как обстоят его дела... Нет, Хёкджэ не мог позволить себе такую роскошную глупость. Просто не мог. И поэтому он так отчаянно пытался научиться не думать о нем каждую минуту своей жизни, но… пока выходило не слишком-то хорошо. Прав был дядя Икэда, тысячу раз прав, обучая их быть до невозможности скупыми и избирательными в своих чувствах и привязанностях, и Хёкджэ, не последовавший его совету, теперь познавал всю боль его правоты на самом себе, однако… сейчас уже было поздно что-то менять. И… нужно было просто научиться жить с этим, снять с себя все старые чувства, привязанности и маски, но кто бы знал, что это будет настолько сложно! А ведь Айрин предупреждала его… Как же Хёкджэ хотелось сейчас увидеться с ней, или хотя бы поговорить, или прочитать ее как обычно полное тонкой, совершенно неочевидной для других, но такой важной для них иронии письмо. И ведь он уже не сдержался и отправил ей целых два электронных письма, рассказав обо всем, что случилось, и о том, что главная миссия его жизни уже тоже закончена, но… похоже, она, наконец-то с головой сумев уйти в новую жизнь, так и не прочитала их, а ведь ему так были нужны ее поддержка и ее совет сейчас – настолько, что Хёкджэ непривычно настойчиво для себя пытался найти хоть какую-нибудь возможность связаться с ней, кажется, дойдя до крайней степени отчаяния и бессилия. Настолько сильных, что еще чуть-чуть – и он решился бы позвонить дяде Икэде, чтобы узнать, как ему можно срочно связаться с девушкой, ведь их дядя… Хёкджэ был на сто процентов уверен, что он знает все о жизни его текущих, бывших и даже будущих подопечных, продолжая приглядывать за ними даже после того, как они выполнят все то, ради чего когда-то и пришли к нему, но звонок Хёкджэ всего на пару мгновений опередило пришедшее на электронную почту сообщение от их общего с Айрин «друга» – Марка, воспитывавшегося в доме дяди Икэды с 5 лет и еще так и не приступившего к своему возмездию, который ответил на короткое письмо Хёкджэ с вопросом о местонахождении Айрин и способах связаться с ней, отправленное ему Хёкджэ еще два дня назад, так быстро, как только смог, вот только новости у Марка были… совсем не утешительные. Не веря собственным глазам и забывая дышать то ли от ужаса, то ли от волнения, то ли от недоумения, то ли от смеси всех этих чувств, Хёкджэ жадно глотал строчки длинного, но крайне лаконичного послания, в котором Марк сухим, почти деловым тоном информировал его, что та, кого они все знали под именем Айрин, покончила с собой ровно десять дней назад. В небольшом купленном ею домике прямо в историческом центре Барселоны. Дорогое шелковое постельное белье ярко-алого цвета, дизайнерское белоснежное платье из тончайшего кружева, идеальные макияж и укладка, россыпи белых и розовых пионов и пустой бокал из-под «Дом Периньон», смешанного с сильнейшим ядом, убивающим человека меньше чем за одну минуту – без симптомов, без боли и все этих кошмарных мучений, обычно сопутствующих суициду. Айрин умела жить и играть красиво и… сумела обставить свою смерть так, чтобы она была достойна запечатления на каком-нибудь художественном полотне. Слишком эстетично и слишком пафосно. Все еще не веря своим глазам, Хёкджэ до боли всматривался в фотографии, сделанные приехавшей по вызову прислуги полицией, внезапно с ужасом поймав себя на мысли о том, что он не только верит в правдивость письма Марка и этих снимков, но и… даже не задается вопросом, почему Айрин сделала это, ведь он… ведь Хёкджэ сейчас прекрасно понимал причины такого ее решения, потому что он сам был… почти на грани? Больше всего напоминая себе не счастливого, успешного и освободившегося от главного бремени в своей жизни человека, а, скорее, смертельно раненного зверя, бежавшего с места битвы и теперь отчаянно зализывающего свои раны, вот только этих ран было слишком много, а сил у Хёкджэ оставалось все меньше. И впервые в своей жизни он задумался о том, была ли вообще правдой эта мифическая счастливая жизнь после, которую им так расписывал дядя Икэда, или… это были лишь пустые красивые слова, чтобы вдохновить их? Хёкджэ и раньше задумывался над тем, зачем дяде Икэде было вообще нужно это – находить обиженных на весь мир детей, обучать и воспитывать их, чтобы затем... отпустить на свободу машины совершенного возмездия и совершенной справедливости. Какова была его личная выгода и личный мотив во всем этом? Насколько Хёкджэ знал, Икэда-сэнсэй ничуть не нуждался в их финансовых средствах, и все эти взносы были лишь чистой формальностью, но тогда… что он сам получал от всего этого? Моральное удовлетворение? Но зачем оно нужно взрослому, успешному и никак не обиженному жизнью человеку? Ведь у дяди Икэды не было никаких личных счетов к тем, кому так рьяно мстили его подопечные. Тогда… и правда, зачем и к чему он делал все это с ними? Зачем превращал их в пылающих ледяной ненавистью к своим «врагам» чудовищ, которые были готовы на все, чтобы отомстить своим обидчикам, а затем… сами сгорали в пламени собственной ненависти? Внезапно весь хрупкий мир, что Хёкджэ с помощью дяди Икэды столько лет старательно выстраивал вокруг себя, такой гармоничный и логичный, вдруг затрещал по швам, всего в каких-то несколько секунд осыпаясь на Хёкджэ мелкой стеклянной крошкой и лишь еще сильнее раня его. И оставляя Хёкджэ – израненного, растерянного, испуганного и беззащитного – один на один с настоящим, реальным миром, о котором он, кажется, не имел ни малейшего представления. Как и о том, кто такой этот самый Ли Хёкджэ на самом деле или, вернее, в кого за эти годы он умудрился превратиться под «благотворным» влиянием дядюшки. Неужели он и правда самое натуральное чудовище, как в порыве злости когда-то назвал его Кюхён? Кажется, да. Как и все они, племянники и племянницы дядюшки Икэды, и… кажется, Айрин тоже в какой-то момент смогла понять это, и итог Хёкджэ видел перед собой на полицейских протокольных фотографиях на экране монитора, с ужасом осознавая, что он наделал и что, скорее всего, никакой счастливой и безмятежной жизни у него не будет, а будет лишь одна дорога, и он прекрасно знал, куда эта дорога рано или поздно приведет его.