Revenge/Возмездие

За два месяца, проведенных в Париже, Хёкджэ понял две вещи: во-первых, Париж, навязанный всем фильмами, книгами, музыкой и прочими порождающими стереотипы вещами – совсем не его мечта, и, во-вторых, кто бы что ни говорил, но… время не лечит. Особенно душевные и сердечные раны. А алкоголь лишь усугубляет их, нанося еще и значительный физический ущерб и без того ослабленному моральными терзаниями организму – это Хёкджэ прекрасно понял после недельного запоя, в который он совершенно случайно ушел, узнав о самоубийстве Айрин, даже после своей смерти умудрившейся очень и очень многое объяснить ему и расставить по своим местам. И Хёкджэ был бесконечно благодарен ей за это. За то, что она помогла ему открыть глаза и наконец-то увидеть и понять, что представляет все это из себя на самом деле. Что он сам представляет из себя сейчас. Жалкое искалеченное чудовище, которое вряд ли кто-нибудь смог бы назвать сейчас полноценным человеком. По крайней мере, именно таким сейчас Хёкджэ казался самому себе. Даже несмотря на то, что его отец был оправдан и что его имя было очищено, даже несмотря на то, что такая жестокая и напрасная смерть его родителей была отомщена и все виновники понесли справедливое наказание за свои грехи, но какой ценой… Хёкджэ все чаще задавал себе вопрос: а оно того стоило? И все чаще его ответ на этот вопрос был отрицательным. Ведь… он и правда заплатил за все это слишком высокую цену, умудрившись расплатиться за содеянном самим собой: кусочками своей души, сердца, совести, морали, чести и… даже любви, вот только… как он мог не понимать настолько простых вещей? И все же не понимал… И теперь ему по кусочкам приходилось собирать свою жизнь и самого себя заново, с отчаянием понимая, что он, кажется, и правда умудрился лишить себя самого лучшего, что доступно человеку: простой нормальной жизни, человеческого счастья, дружбы, любви, всех людей, что были так дороги ему. Все, что осталось у Хёкджэ, – Чоко, и он был благодарен самому себе за то, что не избавился от этого единственного яркого пятна в своей жизни, которое сейчас блаженно дремало, развалившись на специально выкупленном для него месте в бизнес-классе. Удивительно все-таки, сколько проблем могут решить деньги, и если у тебя есть возможность купить билет за несколько тысяч долларов для своей собаки, то тебе не нужны никакие разрешения, справки, прививки, переноски и прочая чушь. И Хёкджэ был рад, что у него есть хотя бы это. Средства и Чоко. А также… новая цель. Хёкджэ привык жить, подчиняясь лишь одной цели, и бессмысленное существование – это точно не то, что он мог бы вынести, однако… сам того не желая, он с легкостью нашел для себя новую цель. Ровно месяц назад, когда, будучи смертельно пьяным, все-таки решился позвонить Икэде-сэнсэю и спросить, зачем он сделал все это с ними, зачем ему нужно все это и почему… почему он не смог уберечь Айрин, если постоянно говорил им, как сильно любит их и гордится ими. Хёкджэ же прекрасно знал, что добрый дядюшка приглядывает за ними всеми, и… почему бы просто не взять и не остановить все это? Он же знал, все прекрасно знал и ничего не сделал! И так и не смог дать Хёкджэ ни одного внятного ответа на все его вопросы. И это… это стало последней каплей в чаше терпения и депрессии Хёкджэ. В тот вечер он вылил в унитаз все запасы алкоголя в доме, а на следующий день начал утро с кофе и завтрака, а не со скотча, как делал это почти целую неделю, а может, даже больше. И лишь закончив завтрак, Хёкджэ понял, ЧТО именно он ел и пил. Любимый капуччино Донхэ и французские гренки с апельсиновым джемом, за которые, как Донхэ как-то признался со смехом Хёкджэ за завтраком, он вполне мог кого-нибудь убить. Это воспоминание, раскаленной иглой вкрутившееся Хёкджэ в сердце, окончательно привело Хёкджэ в чувство. И теперь… теперь-то он точно знал, ради чего ему стоит жить и что он будет делать в ближайшее время. У него снова был план, подаривший Хёкджэ не только возможность здраво мыслить и трезво смотреть на себя, свою жизнь и свое будущее, но и просто позволяющий ему дышать и дающий вескую причину просыпаться каждое утро. И вот сейчас, четко следуя этому пока еще не до конца продуманному, но уже потихоньку начавшему воплощаться плану, Хёкджэ с облегчением выкарабкался из Парижа и из Европы и отправился в Японию, в страну, в которой кое-кто и правда умудрился не только сломать ему психику, но и жизнь. Почти сломать. И этот кое-кто, если следовать тем правилам, которые он так старательно вдалбливал в голову Хёкджэ, должен ответить за это. По всей строгости. Уж Хёкджэ-то прекрасно мог позаботиться об этом, но… ему нужно было время, чтобы собрать эту головоломку в единое целое. А врагов, по наставлениям все того же человека, всегда нужно держать в поле своего зрения. Как можно ближе к себе. Именно поэтому Хёкджэ решил вернуться в домик на Хоккайдо, в который он влюбился еще три года назад и купил едва ли не в тот же день, как впервые увидел его, но… еще так и не успел пожить в этом воистину райском местечке, которое тоже, скорее всего, так сильно понравилось бы Донхэ, однако… кто знает, как повернется жизнь, и, может быть, через год, два или три у них еще будет шанс. Или... не будет. Но однозначно этого шанса у них не было сейчас, и как бы больно это ни было, Хёкджэ прекрасно понимал это. Лучше всех. Как и то, что Донхэ нужно было как можно тщательнее спрятать и от него, и от незримого хвоста, повсюду волокущегося за ним. Даже сейчас, сидя в самолете, Хёкджэ затылком чувствовал слежку, хотя знал, что, скорее всего, ее нет и у его любимого дядюшки есть другие способы добывать информацию, но его паранойя, в последний месяц расцветшая буйным цветом, никак не желала давать ему покоя. Да оно было только к лучшему. Постоянная концентрация и бдительность еще никому не мешали, а лишь значительно облегчали жизнь и уменьшали количество незаметно подкрадывающихся проблем, так что… Хёкджэ был даже рад им. И тщательно холил и лелеял в себе эти чувства, постоянно напоминая себе, что в этот раз его противник слишком силен и переиграть его будет очень и очень сложно. Практически невозможно. Но он попытается, какую бы цену ему ни пришлось заплатить за эту игру. Вид аккуратного маленького (по меркам Кванхадона: всего-то один этаж с шестью комнатами и терраса) домика, утопающего в растущей вокруг зелени, совершенно не принес Хёкджэ облегчения, впрочем, он не слишком-то и ждал его, а вот с радостным лаем буквально на лету выскочившая из переноски Чоко явно оценила прелесть огромной лужайки перед домом, вспоминая, как же все-таки хорошо жить в загородном доме, а не запертой в четырех стенах в каменных джунглях, пусть даже эти джунгли – Париж. Глядя за резвящейся в траве и гоняющейся за уже начавшими желтеть даже в этом райском уголке листьями Чоко, Хёкджэ невольно улыбнулся и полной грудью вдохнул чистый осенний воздух, искрящийся мириадами солнечных искр, отражающихся то тут, то там в кружащихся в воздухе пылинках, и, чувствуя странный прилив сил, с улыбкой рассчитался с недовольно наблюдающим за странным пассажиром и его слишком громкой питомицей таксистом и, подхватив свой немногочисленный багаж, быстрым шагом отправился к дому, в котором его ждал безупречный порядок, наведенный заблаговременно нанятой для него Юнхо прислугой, скудная, практически аскетичная, но имеющая свою особую прелесть обстановка и горы коробок с его вещами, пересланными из Кванхадона, распаковывать которые сегодня, после такого долгого и утомительного перелета, у него не было ни желания, ни сил, поэтому все, на что хватило Хёкджэ, – это душ, скудный ужин, состоящий из кем-то заботливо оставленного рамена и сока из пакета, кормежку Чоко, для которой тоже этот самый кто-то (Хёкджэ поставил мысленную пометку не забыть поблагодарить его за такую предусмотрительность) позаботился о корме, сменить пароль на входной двери и охранной сигнализации и завалиться спать в восхитительно пахнущую свежестью и выглядящую очень даже удобной постель. Увы, Хёкджэ, никогда особо не любивший сборы и распаковку вещей, не добрался до коробок и до их содержимого и на второй день после приезда, и на третий, и даже на четвертый, пока не чувствуя в себе сил собрать свою волю в кулак и начать делать хотя бы что-то. Поэтому… они спали по двенадцать часов в сутки, а все оставшееся время просто бродили с Чоко по улицам небольшого городка, которому было суждено стать их городом, а также часами сидели на сыром и промозглом пляже, просто глядя на темное, уже начавшее готовиться к зиме море и ежась от осеннего, слишко холодного и пронизывающего буквально до мозга костей ветра. Иногда Хёкджэ думал о том, что будет, если он вдруг заболеет и умрет. Будет ли хоть кто-то переживать и искать его? Прольет ли хоть кто-нибудь настоящую слезинку на его похоронах? Да и вообще будут ли они, эти самые похороны, или его закопают, как Айрин, в общей могиле под чужим именем на городском кладбище среди десятка точно таких же никому ненужных тел. Хотя, наверное, нет. Даже если дядя Икэда умоет руки (а он обязательно сделает это), у него все равно будет еще Юнхо и управляющий его финансами, так что… Кто-нибудь его да хватится, а вот что касается слез… Он сам выкинул из своей жизни всех тех, кто мог плакать по нему. Но оно, наверное, было только к лучшему, ведь Хёкджэ действительно терпеть не мог чужих слез. Он смог прийти в себя и собраться с силами лишь спустя две недели, просто проснувшись одним солнечным утром – непозволительная редкость для Хоккайдо – и поняв, что все, кажется, пришел конец этой странной, вдруг накатившей на него на этом острове апатии и меланхолии и что он непозволительно бодр и полон сил и наконец-то готов к новым свершениям, которые Хёкджэ решил начать прямо в это же мгновение, бодро поднявшись с кровати, приняв ледяной душ и впервые со своего возвращения в Японию приготовив себе завтрак, состоящий не из консервов и растворимой лапши из пакетов. Следующим пунктом на сегодня была уборка, на которую Хёкджэ без сожаления потратил большую часть дня, затем поход по магазинам и покупка продуктов, разбор почты и ответ на письма снова потерявшего его Юнхо, и уже затем, ближе к ночи, Хёкджэ, вооружившись ножом для бумаги и терпением, принялся распаковывать коробки, прекрасно зная, какую невыносимую боль принесет ему их содержимое. В самой большой плоской коробке своего звездного часа ждал бережно упакованный шедевр Клода Моне, который совершенно не вписывался в обстановку его нового дома и ничуть не обрадовал своим видом Хёкджэ, но... эта картина была так дорога его родителям, поэтому бросать ее на произвол судьбы было бы форменным кощунственном. Наверное, следовало просто взять и подарить ее какому-нибудь музею или галерее... да, пожалуй, это будет самым лучшим вариантом, которым он озадачится чуть позже. Иногда отвлекаясь на крутящуюся под ногами Чоко, Хёкджэ медленно, одна за одной открывал коробки с вещами, приносящими немного Кванхадона, немного дома его родителей и… немного Донхэ сюда, на Хоккайдо. И как бы Хёкджэ ни старался не думать о нем, но… каждая вещь из этих коробок была неразрывно связана с этим мальчишкой, и он… Хёкджэ никуда не мог деться от этого: старинная антикварная ваза, которую они чуть не разбили, когда Донхэ решил вдруг ни с того ни с сего затеять дома уборку, подборка фильмов, которую они должны были посмотреть, но так и не добрались, треснутая подставка для бумаг со стола в кабинете Хёкджэ, на которую мальчишка случайно уселся и сломал ее, да что уж там, даже шкатулка, в которой Хёкджэ обычно бережно хранил дубликаты ключей от машины и от дома, напомнила ему о том, как сильно радовался Донхэ, когда Хёкджэ сообщил ему пароль от своего дома, дал на всякий случай ключи и разрешил приходить в любое время, – так сильно, что эта несчастная шкатулка, выроненная Хёкджэ, совершенно не ожидавшего столь рьяной благодарности за такую простую вещь, так и провалялась в коридоре двое суток, пока они наконец-то не соизволили обратить на нее внимание. Да и на весь остальной мир тоже. Кажется, это было слишком хорошее время… Тяжело вздохнув, Хёкджэ отложил в сторону расписанную вручную антикварную вещицу, которую, как и все остальные вещи, по-хорошему просто стоило бы выбросить, но… теперь у него вряд ли повернется рука выбросить хоть что-нибудь из этого причиняющего такую сильную боль, но такого дорого его сердцу хлама. Окинув взглядом кипу распотрошенных, наконец-то разобранных коробок, среди которых со звонким лаем носилась до безобразия счастливая принцесса, решившая, что такая огромная куча самых лучших в мире игрушек ни в коем случае не должна пропадать зря, Хёкджэ внезапно заметил еще одну запечатанную коробку, даже не коробку, а коробочку – маленькую и измятую, разительно отличавшуюся от всех остальных коробок, присланных Юнхо. Присев перед ней на корточки, Хёкджэ аккуратным движением разрезал скотч на крышке и осторожно, словно боясь, что там может быть что-то опасное, открыл ее. И, кажется, он был прав, потому что… стоило только Хёкджэ увидеть ее содержимое, то… вдруг словно кто-то резким болезненным пинком выбил воздух из его легких и заставил его сердце остановиться вопреки его воле и самой физиологии. Вещи Донхэ. Для которых он выделил ему целый огромный ящик в комоде и которые тот в спешке отъезда так и не забрал. Хёкджэ собирался чуть позже упаковать их и отдать Кюхёну, чтобы тот переслал их мальчишке, но… слишком погряз в своих собственных проблемах, чтобы помнить о таких мелочах. И вот они здесь… Словно по какой-то злой насмешке судьбы. Или… кого-то вполне себе конкретного, кто решил в очередной раз напомнить Хёкджэ, что именно он умудрился потерять? Так опрометчиво и так глупо. И почти неисправимо.