* * *
— Сакагучи Анго. В камеру к самой главной крысе мёртвого дома допуск есть только у него — не требование, но просьба Дазая. Анго не слишком любит идти на поводу у Осаму, но тот настаивал, а желающих поболтать с демоном Достоевским всё равно немного. — Ода Сакуноске. Сакагучи смотрит на него мельком, садится, как и всегда, на металлический стул посреди камеры, и едва уловимым движением расстёгивает пуговицу пиджака. Простое действие почему-то веселит Достоевского. Тот неожиданно негромко смеётся, и если бы не акцент, с которым тот говорит… — И Осаму Дазай. Вы были дружны. Анго открывает папку и медленно выводит дату на полях. — Некоторое время назад. — Когда работали на Мафию, — тянет Достоевский и любопытно щурится. — Отчего теперь порознь? — Не сошлись во взглядах, — не меняясь в лице, отвечает Анго. — Как интересно! — неожиданно восклицает Достоевский и подаётся вперёд. Широко распахивает глаза и только акцент… — А Ода Сакуноске не сошёлся с вами во взглядах до или после того, как умер? — Он не имел привычки судить людей по их убеждениям. — О! Значит, Дазай. — Снова прислоняется к спинке жёсткого стула и склоняет голову к плечу. Любопытство из глаз испаряется вместе с лёгким движением ресниц, и в следующее мгновение Достоевский смотрит холодно и остро. — Совсем меня не боитесь. — Я видел и страшнее. В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Достоевский не произносит ни слова.* * *
— Дазай. Анго садится и прежде, чем открыть папку, смотрит демону в глаза. — Нет. — Даже не спросите, чего я хочу? — Вы хотите говорить с ним, — отзывается Анго, и помечает следующий день. — И я говорю вам «нет». Боюсь, я ваш единственный собеседник в ближайшем будущем. — Прискорбно, вы ведь ни о чём не спрашиваете. — Я слушаю ваши вопросы. Этого достаточно. Тонкая улыбка словно бы расчерчивает лицо надвое, как у уродливой деревянной куклы. Достоевский соединяет кончики пальцев, тёмная чёлка падает на глаза так, что закрывает только один, и Сакагучи не отворачивается лишь усилием воли. — А что Дазай думает о вашей трогательной манере защищать? Анго отражает улыбку, словно зеркало, и расслабляется. — Не знает о ней, — легко отвечает он. — Вот видите. Так куда интересней.* * *
— Нет. — Я ещё ничего не сказал! – возмущается Дазай и с наигранным любопытством припадает к крохотной песочнице с грабельками. — И как, помогает? — Да, если швырять песком в глаза, — огрызается Сакагучи и отодвигает ту подальше. — Ты хочешь говорить с Достоевским, и я говорю тебе «нет». Осаму закатывает глаза и, неприязненно дёрнув уголком губ, перестаёт дурачиться. — Ты слушаешь его вопросы, и думаешь, что этого достаточно, а он тянет из тебя жилы, позволяя тебе думать, что этого достаточно. Анго, мы играли в эту игру миллионы раз… — Именно. — …и ты не… О. — Дазай скептически заламывает бровь. — И что он думает о твоей трогательной манере защищать? — Что ты не знаешь о ней. — Вряд ли ты нравишься своим коллегами, ты ведь догадываешься? — Обратное бы меня оскорбило, ты ведь догадываешься?* * *
Достоевский молчит и улыбается. Для рядовых полицейских всё равно что красная тряпка для быка, но для Анго этот ублюдок такой не первый. Иногда он говорит и перестаёт улыбаться. Спрашивает и думает, что каждым своим вопросом выведывает больше, чем слышит в его словах Сакагучи, и это для Анго тоже не впервые. Достоевский смеётся, широко распахивает глаза, запрокидывает голову и касается кончиками пальцев губ. Если бы не акцент, с которым он говорит, Анго бы провалился на шесть лет назад, утонул бы в ненужном сравнении и потерялся в совсем лишней сейчас параллели. Достоевского выдаёт безумие в глазах и нога — не на педали тормоза. Дазая — сизый холод в давно потерявшем краски взгляде. — Какая ж сногсшибательная дрянь, — цедит он, когда Сакагучи в очередной раз выходит из камеры. «Я видел и страшнее». В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Дазай не произносит ни слова.