Табу

— Поклянись, — шепнул Марк, крепко хватаясь за запястье Джексона и, не оторвав умоляющего взгляда от смущенных, растерянных и блестящих глаз напротив, сделал резкий шаг вперед, осознанно переступая допустимую им самим черту, — Поклянись, что не уйдешь, если узнаешь. Каждое лишнее сказанное Марком слово грозило превратить мир в конец, а его существование в пытку, и он знал, что Джекс видит это и чувствует — его влажные от пота руки, алые напряжением щеки, крепко сжавшиеся зубы в бессмысленной попытке замолчать, замолчать и не говорить больше ни слова, не издавать ни звука — раствориться, словно секунду назад здесь все так же был мокрый асфальт, одинокий фонарь рядом и тихий, молчаливый вечер, никем не пробуждаемый ото сна. Джексон же вовсе не понимал происходящего: что такого ужасного он может узнать? Существует ли вероятность, что мир таит в себе нечто столь могучее, во власти которого заставить Джексона покинуть… его? и будет ли значить многое эта клятва в противном случае? Ван стоял, насквозь пробираемый холодом, смотря в ответ на бледное, готовое расплакаться лицо с мелко подрагивающей нижней губой, и лишь то место, где Марк так крепко сжимал хрупкими пальцами, пылало жаром и чуть покалывало. И Джексон понимал. Он понимал, что от него требуется. И действительно все равно, что скрыто за этим испугом; Марка нужно убедить, уверить, успокоить — что угодно, но остановить ледяные мурашки на чужой коже. — Клянусь, — как только Джексон открыл рот, он едва не задохнулся от переизбытка неконтролируемого количества воздуха, поступившего в легкие. Стараясь не закашлять, он резко выдохнул и сморгнул крохотную слезинку, непонятно почему появившуюся и словно бы застывшую льдинкой под ресницами. — Что бы ни… Марк оторвал руку от запястья Джексона, быстро поднял ее и неосторожным жестом накрыл не свои губы. Казалось, еще момент, когда в напряженном воздухе звенит бархатный голос и словно физически чувствуется, как бешено и яростно вздымается грудь, такая близкая к его груди, и он сорвется, он убежит и никогда не вернется. — Зачем ты клянешься? Ты ничего не знаешь… — Марк отвернулся, не понимая, как осмелился полминуты назад подойти так близко. Он сделал шаг назад и опустил обе руки, сжал их в кулаки, чтобы не замерзнуть. — Мне просто все равно, — Джексон шмыгнул носом и следом посмотрел в противоположную Марку в сторону. — Мне все равно, я клянусь. Я клянусь, что не уйду, пока ты сам не попросишь меня об этом. Я клянусь, я еще ни разу ни в чем не соврал. Спроси меня что угодно, и я отвечу, я поклянусь, — он говорил и не осознавал, что это говорит именно он — словно тело наконец поставило четкую границу меж ним и сознанием, таким образом спрятав Джексона самого где-то в глубине, в маленькой коморке с дрожащими словно от барабанного ритма стенами. — Я даже не буду просить тебя рассказать о том, что ты скрываешь. Если ты боишься, то я пойму тебя и скажу, что время способно показать тебе — я — тот, кому ты можешь верить в этом мире. — Ты понимаешь вообще… — Марк прервал Джексона на вздохе, ухмыльнулся и поднял взгляд, — насколько это абсурдно? — Что абсурдно? Ты настолько во мне со… — Я не сомневаюсь в тебе ни на йоту. — Резкий тон ответа совсем не сочетался со сказанной фразой, и Джексон даже успел почувствовать себя ударенным по голове мешком с мукой или будто бы он не совсем расслышал фразу. — Я скажу больше… Очередная внезапная вспышка настроения исчезла так же быстро, как и пришла. Марк вновь потерялся. Он сделал еще шаг назад, обернулся прямо на израненную дорогу к его приюту и вновь вернул голову в прежнее положение — не смотря на Джексона, куда-то вбок, ближе к плечу юноши. — Кажется, ты вообще единственный, в ком я не сомневаюсь, — Марк, дрожа, выдохнул и, сделав предварительный жест рукой, показывая Джексону, что за ним идти не нужно, побрел своей дорогой — в приют, в холодный приют с витающим запахом лампадного масла и скрипучими дощечками в полу. Так начался третий месяц беззаконного и запретного общения. Джексон всегда доводил Марка до этого места: это чуточку ближе, чем до кафе, что нравилось даже обоим, ведь они могли дольше побыть вместе. Из них двоих оба были до стыда счастливы и до слез несчастны одновременно. Джексон безвозвратно влюбился в чистоту и гордость Марка, который только-только начал быть чуточку нежнее и покорнее, чем обычно. Он не мог подобрать слов, чтобы описать чувство, которое обуревало его с каждым днем, но я уж постараюсь: словно пытаться приручить совершенно дикую и необузданную кошку, внимание которой вам так необходимо и грация которой пленила и заворожила с одного только взгляда — сначала она отворачивается, рычит и вонзает когти в землю, предупреждая, что нужно остерегаться, а затем, когда уже страшно, что ничего не получится, она подходит, ложится рядом и смотрит доверчивым взглядом, однако все же не вынимая когтей из земли. Так и Джексон, окружающий Марка любовью и боявшийся лишний раз задеть его неприступность. Его, что только лишь повернул голову в Джексову сторону, хотя в глазах, смотрящих на Вана, так очевидна нежность и податливость, которую стоит лишь ухватить в нужный момент, не испугать и не навредить. Только порой… этой кошке становится тоскливо и страшно настолько, что она начинается метаться со стороны в сторону и проливать невидимые слезы на ту самую землю, куда недоверчиво совсем недавно вонзала когти. Она не может что-то сказать и успокоиться. Все, что остается, — наблюдать и с бессилием рассыпаться самому на тысячи мелких кусочков. А Марк, … а что Марк? Он чувствовал себя последним трусом и падшим человеком, потому что, во-первых, полюбил совершенно не того, кого нужно любить по законам его веры, а во-вторых, потому что не мог ничего сказать Джексону. Просто боялся даже мысли, что Джекс может узнать, как-то разочароваться и уйти… уйти навсегда, как он сам хотел много раз. И на кого он останется? Зачем? Есть ли смысл дальше проживать отведенные дни в тоске, апатии и неразделенных чувствах? Марк придумывал себе аргументы за и против, думал даже бросить свою веру, но слишком побоялся гнева и наказания свыше. Однако бросить просто так Джексона и исчезнуть он не мог точно так же. Марк просто ненавидел себя за то, что Джексон Ван стал его Ангелом и его Светом.

***

Вернувшись в приют, Туан, стараясь никому не попадаться на глаза, пробрался в свою комнату и забрался под одеяло с головой. Жесткая книжка под подушкой мешала лежать, и Марк просто обнял ее – ту, что стала проводником для него и Джексона. Марк не раз перечитывал ее и находил в ком-то черты себя, вместе с тем находя и черты Джексона, потому что Марк давно потерял грань меж ними двумя – есть только одно целое. Он чувствовал боль Вана, как и Ван чувствовал его боль. Джексон был счастлив, и Марку казалось, что в этот момент он просто не может не чувствовать такое же. Даже если бы кто-то порезался или упал, другой бы испытал боль – в сердце, как минимум. В тишине прошло, как показалось Туану, около часа. Затем открылась дверь его комнаты и по полу прошелестела чужая мантия, приближаясь к кровати, где лежал Марк. Юноша быстро вытер мокрые щеки плечом и снял одеяло – благо в комнате было темно и красные глаза не будет видно. - Ты опять где-то гулял, Марк, - произнес кто-то самым обыденным голосом и опустился на самый край кровати. – Что это за книга? Туан чуть покраснел и мотнул головой из стороны в сторону, призывая не обращать внимания. Он знал, что наставница не будет счастлива, узнав, что именно он читает. Есть ли смысл делать что-то расстраивающее? - Мне нужно было подышать свежим воздухом, - вновь лгал Туан и вдруг вспомнил, как Джексон поклялся, что ни разу не врал ему. Сердце резко защемило, а руки произвольно крепче сжали книгу до побелевших пальцев. Прикусив губу, Марк опустил влажные глаза и постарался сделать спокойный выдох. – Я соскучился по родителям, - оправдался Марк, понимая, что его состояние не спрятать и при желании. - Так почему бы тебе не съездить к ним? – в голосе женщины слышалась теплая и нежная улыбка. Марк невесело усмехнулся и откинулся на подушку. - В Китай? Или сразу на тот свет? – Марк не понял, была ли это шутка наставницы или же она серьезно готова выпустить его из-под своего крыла, что маловероятно, потому что Туан обязан быть при ней до совершеннолетия как минимум. А зная порядок церкви и традиции, до смерти. Его. - В Китай, конечно, - женщина придвинулась ближе и осторожно взяла у Марка книгу. – Грозовой Перевал? Я читала ее давным-давно, и, признаться, до сих пор помню, о чем она. – Марк, несмотря на все удивление, не ответил и выжидал объяснений, которые наставница заметно оттягивала. - Это же не по закону, - наконец выдавил Марк, не выдержав неловкого для него молчания. – Я не имею права покидать это место, этот город. Правда же? - Правда, - послышался кроткий ответ, и вновь молчание. Звенящее молчание, перемешанное кое-как с отдаленными звуками дождя на улице. – Правда, Марк. Только… Я могу тебе это говорить, ты уже достаточно не маленький. Разве существует закон там, где есть сердце? Закон религии – это закон сердца, которое верит. Ты веришь и подчиняешься, потому что считаешь нужным и обязательным, потому что тебе приятно служить закону веры. Если этот закон делает тебя до глубины души несчастным, если этот закон заставляет тебя отдаляться от твоей веры – забудь этот закон, - Марк вздрогнул и поднял на женщину непонимающий взгляд. Заметив это, наставница улыбнулась и утвердительно закивала головой, словно бы подтверждая всю странность и противоречивость ее слов. – Я служу церкви почти половину века и слышала немало о жизни под правилами. Мы все нарушаем их, мы нарушаем их и становимся несчастными, думая об этом, но несчастье – ужасный грех. Мы живем ради чего? Ради жизни. Ради той цели, которая нам дана, которую мы находим для себя. Прожив жизнь, блюдя закон церкви от первого и до последнего пункта, мы не сделаем ничего из того, что нам велено за тот короткой срок на Земле. Поверь мне, многие бы осудили меня за эти слова, но это та самая правда, которую я искала все свои годы и которую нашла недавно, – женщина глубоко вздохнула и опустила голову на грудь, словно бы устав говорить. – Но это все же вовсе не значит, Марк, что ты можешь нарушать каждое правило, особенно, морали, и жить тем самым путем, которым прожигают жизнь столь много людей вне этих стен. Я знаю, что твоя душа бы не стремилась к этому. - Но… - Мне не хочется видеть твои слезы больше. Церковь в состоянии помочь тебе с финансированием на билет. Если ты захочешь ехать, я смогу помочь. Можешь даже… взять с собой друга, чтобы тебе было легче. Я даже уверена, что с другом будет легче. Ты знаешь нашу церковь. Ты знаешь, какие деньги она получает за счет благотворительности горожан.… И знаешь, куда они все идут, - женщина нахмурилась и выпрямилась, чтобы посмотреть прямо в блестящие, все еще испуганные и все так же понимающие очень много глаза напротив. – Ты один из тех немногих здесь, которые понимают это. Которые не участвуют во всей этой клоунаде. Марк, здесь гнилые не только доски в полу. Здесь фундамент безнадежно испорчен, и я.… Надеюсь, что ты не останешься умирать здесь дальше, после своего совершеннолетия. Наставница поднялась с кровати и, не сказав больше ни слова, покинула комнату. Однако не прошло и секунды, как дверь вновь отворилась, и на свету образ женщины вновь предстал перед Марком. - Ты полетишь один? Туан отрицательно мотнул головой и отвернулся к стенке, притягивая к себе книгу и вновь обнимая ее. И сейчас эта книга была ему мягче любой подушки и роднее любого места на этой земле, хотя бы потому что именно она стала той важной несобственностью, изменившей его жизнь ко всем чертям собачьим.