Табу

Джексон стянул с себя широкое утепленное пальто и повесил себе на руку, удивляясь и оглядываясь: вчерашний туман и тучи разом пропали и сквозь лишь слегка дымчатые облака просвечивало солнышко. Оно не давало увидеть себя полностью, лишь только изредка манило лучами и грело привыкшие к холодному дождю щеки. В некоторых местах даже грязный и мокрый асфальт принял бледно-серый и совершенно сухой вид. Мягкий свитер под действием неожиданного тепла словно даже стал больше колоться и щекотать, отчего Джексон только улыбнулся про себя и мысленно кивнул: все будет просто замечательно. Через несколько минут из-за угла показалась фигура Марка, облаченная в белую удлиненную рубашку без воротника и несколько мрачнее цвета джинсы; на шее блеснул то ли кулон, то ли часы, то ли еще какая безделушка, но, в любом случае, восхищенный одним только появлением Джексон залюбовался ей и открыл для себя, что почему-то это выглядит благородным. В нем сразу боролись несколько сторон: стоит ли безвольно поддаваться своей натуре романтика, изголодавшейся по близкому человеку, и верить каждому слову, каждому жесту, любоваться и внимать с особым почтением, с особой нежностью, или же попытаться найти в себе осторожность и стать объективным, дабы в итоге не обжечься. Но, подумав о возможности, что его «обожжет» Марк, Джексон мысленно заехал себе по ушам и поспешил навстречу. — Вы очаровательны, — заметил Джексон, протягивая руку вперед и ожидая, что Марк пожмет ее в ответ, но ошибся: Марк со свойственной ему холодной сдержанностью, которой он научился в церкви, кивнул в знак приветствия и на один только момент в неуверенном жесте опустил взгляд вниз, но тут же горделиво его поднял и выпрямил плечи так, что сама осанка говорила о его намерении не давать излишней вольности. — А вы наглы. К чему этот обмен фактами? — Это не было обменом, пока вы не сделали его таковым. Я лишь выразил вам свое восхищение и почтение, но получил взамен пакостное оскорбление. Но я учту его и буду скромнее, — спокойно ответил Джексон и, выдержав несколько секунд неловкого молчания, простодушно улыбнулся. — Расслабься, Марк. Моя попытка произвести впечатление провалилась, я понял. Все в порядке же? Нет, можешь не отвечать. Просто скажи — прочел ли ты книгу? — Джексон с искренним любопытством посмотрел на него и, задержавшись взглядом на сдвинутых бровях и чуть порозовевшим то ли от смущения, то ли от легкой прохлады щекам, жестом попросил идти вперед. — Да, — Марк осторожно выдохнул и отвернулся, чтобы посмотреть на витрину рядом, а затем вновь с такой же медлительностью перевел взгляд на Джексона, у которого в тот же миг из-под ног пропала всякая опора, и тот едва не споткнулся, опуская голову, не выдержав контакта глазами. Смущенный, он прочистил горло и едва слышно пробормотал себе под нос: «Все-таки… второй, второй, второй вариант…». — Так… Что-то скажешь? — спросил с опаской, продолжая глядеть себе под ноги и явственно ощущая, как на него смотрит Марк. — Смотря что тебя интересует. — Хитклиф и то, как он поступил с Кэти в финале. Я уверен, тебе запомнился этот момент не меньше: Хитклиф пришел, зная, что Кэтрин психически больна и любое вмешательство, заставляющее ее волноваться, может свести ее в могилу, но в книге явный намек, что главное существо во всей округе, способное-таки заставить ее хоть каплю нервничать, был сам Хитклиф. Он пришел, потому что любил, но может ли любимый человек поступить так, как он? Это подло и эгоистично, а любовь не терпит эгоизма, верно? — Ты задаешь риторические вопросы, Джексон, — Марк улыбнулся, и все заулыбалось вместе с ним. Кажется, даже солнце ярче показалось сквозь небо цвета светлого сигаретного дыма, оно осветило Марка, его улыбку, его яркие глаза, и сам Джексон не мог не улыбаться — он вновь поднял глаза, не в силах усмирить бушующее внутри него восхищение. Марк видел его взгляд и понимал, что он значит. Марк чувствовал благодарность, хотя боялся ее показать, ведь до этого на него никто и никогда не смотрел со столь сильным обожанием. — Но любил ли ты когда-то, чтобы рассудить их с пристрастием и уверенностью? На момент они неосознанно остановились, но сейчас вновь продолжили идти медленными и неторопливыми шагами. Задумавшись, Джексон опустил голову. Несмотря на все его философские наклонности, он не думал об этой стороне монеты. — Я не говорю о любви к маме или папе, я не говорю даже о любви к родине или, допустим, верному другу детства. Я говорю о том, кому пожизненно может принадлежать твое сердце, твоей жене, подобно тому, как каждый христианский мужчина ищет и находит себе спутницу жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю? Повисло молчание. Отрезвленный после своих фантазий юноша несколько раз открывал рот, пытался что-то сказать или спросить, глупо согласиться или не менее глупо поспорить, но не решался, и только взгляд его вновь сполз вниз и бегал в поисках чего-то по мокрому асфальту. На момент он не забыл, что идет, что вообще дышит, и перед глазами словно обручем появилась легкая дымка, сквозь которую изредка слышался собственный глубокий и громкий вздох. Самым удивительным оказалось, что это состояние продлилось не вечность, как показалось, а лишь несколько коротких секунд — Джексон пришел в себя и, прокашлявшись, поднял на Марка странный и немного пугливый взгляд. — Ты христианин? — Нет, но полагаю, что христианин ты, — Джексон уже успел вздохнуть с облегчением, как юноша продолжил говорить. — Я язычник. А нет, лучше, я иудей, — тот вновь улыбнулся и даже засмеялся. — Что ты несешь, Марк? Я… — Испугался? А почему? — Джексон удивился смелости и только покачал головой, поджав губы и отворачиваясь. Однако смех звучал так заразительно, что не удержался и через несколько секунд улыбнулся вновь сам. — Я не могу назвать себя верующим, потому что не молюсь, не хожу в церковь и в мыслях даже далек от Бога. Знаешь, моя родная семья, вопреки многим стереотипам, не очень близка к какой-либо вере в принципе. Во мне этого не воспитали, во мне это не развивалось, во мне нет этого и сейчас, но не то что я очень страдаю. Так или иначе, я уважаю каждого, кто избрал себе религию. По-моему, это даже здорово, что ты имеешь кого-то… к кому обращаешься мысленно в трудную минуту, вместо того чтобы полагаться только на себя, свою никчемную опытность и везучесть. — Джексон… — Марк остановился и впервые за встречу показал легкую неуверенность в себе. На лицо легла тень от небольшой тучки, дав коже еще более бледный, чем обычно, оттенок. Он не ожидал, что разговор примет тему религии, несмотря на то, что упомянул первый сам. Впервые юноша столкнулся с таким большим количеством противоречий внутри. Спорили вместе внезапные и такие живые чувства и четкие определения, правила Священного Писания, моральные правила. Он служитель церковной школы, образец того, как нужно чтить законы молодым людям и людям старше, обязуется повиноваться всем необходимым пунктам и делать это искренне. Он привык к этому, он любил и по-настоящему уважал свою веру, своего Бога и свою жизнь, но ничего не мог сделать с пониманием, чудовищным осознанием, что нарушает строжайший закон, что он привязывается к человеку одного пола со своим и влюбляется, хотя неустанно борется с этим. Еще в кафе, когда они беседовали, Марк увидел в нем странные черты, коих нет ни у одного из его товарищей. Он был свободным. Он шутил и смеялся, он делал это с простотой и добротой, без злости, грубой иронии и пошлости. Джексон мог позволить себе свободно ходить по городу, не мучить себя мыслями о вечном долге перед Ним, просто улыбаться незнакомым и делать кому-то приятно и правильно, не только потому что обязан, а потому что хочет. В стенах школы Марка есть только цепи действий. Устав и обязанности. Устав, который должен быть исполненным, и обязанности, регулярно выполняющиеся, есть на то желание или нет. Порой ему казалось, что среди его ровесников и вовсе нет верующих, и все, держащее их в той темной и величавой школе, — грядущие деньги, регулярно прибывающие при службе в храме в общую казну. Именно там, в школе, Марк изголодался по таким «живым» и ярким людям, как Джексон. Именно поэтому он сейчас разрывался между Богом и Джексоном, между тем, что обязано быть, и тем, чего хочется, чтобы было. — У меня есть несколько… Вернее, — Марк запнулся и прикрыл глаза, собираясь с мыслями. — Мне нужно тебе рассказать о нескольких вещах, но чуть позднее. Когда… я пойму для себя важные моменты и решусь. Это все… глупости, не забивай голову. Лучше мне поразмышлять над твоими вопросами по книге, да и… — Прекрати, — Джекс дернул его за рукав, но тут же убрал руку, чувствуя вину за резкое действие. — Прекрати, — вновь повторил, ловя на себе крайне удивленный взгляд, будто даже ожидающий что-то с тенью надежды. — Ты специально это? Я буду ломать голову себе круглые сутки, пока не пойму, в чем дело, а моих догадок будет столько, что… Одна хуже другой. Я сойду с ума, и будешь в этом виноват ты. Расскажи. Если ты сомневаешься в моей честности и умении хранить тайны, то я могу сделать все, чтобы уверить тебя — ты ошибаешься. — Юноша рискнул и с большей осторожностью коснулся чужой ладони, но та сразу ускользнула и скрылась за белой рубашкой. — Почему ты винишь меня? Разве я виноват в том, что проявляю абсолютно нормальную осторожность? В том, что ты так несдержан? — тон был совершенно непоколебим. Джексон почувствовал себя уделанным уже второй раз за эти несколько десятков минут, потому что, черт его возьми (Джексон вновь мысленно дал себе затрещину за то, что смог пусть и ментально, но позволить какому-то бесу забрать Марка), этот парень был истинно и даже в какой-то мере мудро прав. Дьявол (пощечина), его целомудренности могла бы поучиться любая современная юная девица. — Прости. — Не беспокойся. Но, возвращаясь к твоим вопросам о книге, хочу сказать, что… Я тоже не понял поступка Хитклифа, но, возможно, речь идет о тех чувствах, которые нам совершенно дики, а наши представления о них так ничтожно малы, что все для нас возможное — осуждения. Но… знаешь, если бы я вдруг был влюблен, я бы скорее ушел и сделался отшельником на остаток жизни, лишь бы не причинять боль человеку, которого люблю. Счастье — штука странная, и двум близким сразу ее не часто дают. Но если бы я только мог что-то сделать, я бы разбил себе ноги, голову и сердце, но сделал. Сердце — всегда актуальная жертва господину Счастье. Больше никто из них за тот вечер к этому разговору не возвращался, но читатель должен знать, что Джексон в тот же миг, как только услышал его слова, все так же ментально отдал ему свою голову, сердце и даже коленки.