Букет незабудок

      Через неделю я вернулся в Мюнхен. Когда я уезжал оттуда, все только начинало цвести, теперь же, когда лето подошло к концу, все - увядало. Меня послали воевать в Польшу. Одно из самых страшных мест в тот момент в мире. Евреев убивали семьями. Жестокость. Ужас. Грязь. И я ведь был одним из тех, кто вершил все это зло. Я стал слугой фюрера. Присутствие на допросах. Взгляд на испуганных, часто ни в чем не повинных, людей. Я смотрел на их пытки… А нацисты умели пытать, поверьте мне. Смотрел и не испытывал ничего. Словно все мое человеческое существо сгорело в адском огне гитлеровской идеологии. А ведь я помню, помню каждого человека. И сейчас не понимаю, что же могло так надломить мою душу, что те люди, а ведь это были люди, виделись мне грязными животными. А временами и хуже животных… Но тогда я спокойно переступал через их кровь, слыша их плачь и стоны, спокойно выходил за дерь, без сожаления направлялся по коридорам в кабинет. И продолжал подписывать смертные приговоры. Детям, женщинам, старикам… Мне было безразлично. Можно попытаться оправдать себя тем, что я просто исполнял приказ руководства, но … это не правда. Это был мой выбор. Каждый немец делал его сам… Вы спросите где была моя совесть?! О, нет, я не мучался ночами. Не презирал себя или подобных мне. Я не испытывал ничего, кроме тупой, всепоглощающей веры. Даже вера в религию с этим не сравнится. А совесть… Казалось, само понятие «совесть» умерло в моей душе. Была только ожесточенность и садизм. Я не убивал людей, нет, но я не мешал этому ужасу. А по сути, жизнь моя протекала как прежде. Только душа, словно умерла. Да и была ли у нас в то время она, душа?! Только пустота. Ни любви. Ни дружбы. Ни сочувствия. Ни милосердия. Только черная, глубокая бездна. Я видел эту черную бездну в глазах сослуживцев. И чувствовал ее в себе. Позже, спустя годы, пройдя пытки в застенках Гестапо, испытав все те страдания, что испытывали узники концлагерей, я понял, что человеческая жизнь бесценна, и никакая идеология не оправдает убийство. Но тогда, в конце далекого 39 года, я испытывал эмоциональный подъем, доказывая себе, что нацисты очищают землю от грязных людей. После Польши меня направили в Париж. Вновь Франция, романтичная и прекрасная, но теперь скованная цепями оккупации. Баррикады французам не помогли, как не помогли им и их маки. Но я забегаю вперед…       На войну я попал в должности Унтерштурмфюрера. Сказать, что я был идейным нацистом, ничего не сказать. Я жил своей идеей. Вообще, каждый воин СС был идейным солдатом. Все мы были атеистами, а как говорят русские «свято место пусто не бывает», вот и подменялось в наших головах понятие «Бог» на имя фюрера. Я не могу сейчас произносить эти слова без отвращения к себе самому, но тогда все было по-другому. И я был другим. На войне я так близко увидел смерть, что она стала для меня привычным делом. Зачем жалеть врагов? Они нас не пожалеют. Но другое дело видеть смерти товарищей, а их убивало одного за другим. Мне же везло, я был всю войну словно заговоренный. Однако, сейчас понимаю, лучше была смерть, чем все то, что я сумел пережить. Сейчас, закрывая глаза, я не могу вспомнить каково это терять друзей, товарищей. Все забыто… все стерлось из памяти, как будто этого и не было, но… я помню, как потерял единственную любимую женщину. Но тогда все еще было впереди. Я, как уже сказал, был идейным эсесовцем, думающим только о верности фюреру. «Meine Ehre heißt Treue »*, - эти слова, выбитые на пряжке моего ремня, ежеминутно напоминали мне, к чему я должен стремиться. Однако, изредко, очень ненадолго меня охватывало странное чувство, словно человек больной амнезией вспоминает свою прошлую жизнь, я ощущал ностальгию, смешанную с грустью. Мне вспоминалась девушка с небесными глазами. Любимая, но далекая. Девушка, при мысли о которой мое сердце рвалось. В такие моменты я напоминал себе, что идет война и я воин отстаивающий интересы великой Германии. Но, как я уже заметил, эти чувства были настолько мимолетны, что их можно было и не замечать. А кругом была война… Жестокая. Кровавая. Эта война никогда не имела женского очертания. И уж тем более облика Мари. Здесь всюду была кровь вперемежку с грязью, вонь и сырость заканчивали свое дело. Господи, как противно все это вспоминать! Хотелось бы оправдать свои поступки тем, что время было жестокое, но … никакое время не может оправдать убийства невинных людей. И никакая идеология не стоит и слезинки ребенка…. А нацисты никого не жалели. Что для таких, как я значила жизнь человека, да ничего она не значила. И в конечном итоге вышло так, что не время было такое, а мы… все мы были такими. Зло ведь въедается в душу, убивая ее. Душа гниет. Отмирает. И самого понятия «душа» не остается. Однако, чтобы рассказать эту историю, придется раскрыть множество своих прегрешений. А их, поверьте, было много…. Мир был охвачен огнем, взрывами, залпами орудий... Убивали евреев, отправляя в концлагеря, расстреливали целые семьи коммунистов, за их идеологию, убивали женщин и детей... Убивали всех... И я убивал... Убивал и рука не дрожала… В марте следующего года мы вошли в Париж, - продолжил рассказ мужчина тем же низким голосом, - Я снова был здесь, в городе, где мы познакомились, но на этот раз в роли оккупанта. Теперь я дорос до Штурмбанфюрера. И вся моя жизнь была посвящена осуществлению идей нацизма. - Фридрих, - весело крикнул мне Стефан Шнайдер, мой давний товарищ еще по училищу, - Пойдем скорее... Сейчас будут расстреливать коммунистов и подпольщиков... Шнайдер вообще отличался своей глупой, как мне казалось, веселостью и распутностью. Уроженец Австро-Венгрии, сын сантехника и учительницы, он напоминал добродушного верзилу, потому что фигура его сильно напоминала гору. Мне нравился этот веселый парень своим добрым нравом. Он в любой компании становился центром внимания, так как знал кажется все анекдоты, которые придумали люди за время существования человеческого языка. Хотя стоит заметить, что красотой этот верзила не отличался, и меня всегда удивляло как молодые девушки влюблялись в него. - Тебе приятно видеть убийства? - недовольно спросил я. - Так это же подпольщики и коммунисты, - вскрикнул Стефан. - Оберштурмфюрер, вы разговариваете с высшим по званию, будьте добры без фамильярности, - чинно ответил я, встав из-за стола и отдернув форму. Шнайдер обижено вышел из моего кабинета, сильно хлопнув дверью. Он знал, что я шутил. В войсках СС подразделение на чины не выпячивалось, как это было в армии вермахта. Но давнее знакомство, позволяло мне иногда разговаривать со Стефаном в подобном тоне. Однако, я не удержался оттого, чтобы поглазеть на казнь «неверных». Коммунисты, подпольщики и евреи – это заслужили, именно такая мысль пронзала меня в минуты тишины. Я ежедневно подписывал приказы об отправке таких в концлагеря и рука моя не дрожала. Что мне до них? Я называл их «недолюдьми» и мое сердце не вздрагивало при их мучениях. Все это во славу Фюреру и я готов был убивать для него тысячи. Расстрелы велись скрыто, поскольку с французами мы жили в относительном мире. И когда убийства происходили, то делалось это скрытно. Правда, как понимают все из застенок Гестапо… живыми не выходили. Здание, где расположилось Гестапо, находилось на улице Соссэ. И сидя в своем кабинете, я постоянно слышал крики пытаемых патриотов, но меня это не волновало. Иногда, проходя по узким коридорам, можно было увидеть вытекающую кровь, которая сочилась в щель под дверью. Жестокость сопровождала нацизм и кружила вокруг нас, словно смерть ходит подле умирающего больного. Если бы… судьба давала второй шанс… я никогда бы не стал верен фюреру, никогда бы не стал нацистом. Сказать правду, самое страшное, что все эти ужасы сотворил я и подобные мне люди. Я толкнул дверь, ведущую на задний двор, где и проводились расстрелы патриотов, которые сумели пережить допросы под пытками. У выхода стояло двое конвойных солдат. Взгляд пустой. Словно они и не люди вовсе, а манекены. Я быстро спустился с каменных ступенек. Здесь находилась площадка, огороженная каменной двухметровой стеной. От любопытных глаз. Я достал сигарету и попытался прикурить ее, но подул ветер. Я убрал сигарету на место и посмотрел на пленных. Они стояли у дальней стены, спиной ко мне. Все в изодранной одежде. Руки связаны и, казалось, веревка впилась в кожу и порезала ее до крови. Худые. Похожие, скорее на живых мертвецов, нежели на пленных. Чуть в стороне от них стоял Штандартенфюрер, держа за руку молодую девушку. Девушка на мгновение привлекла мой взгляд. Молодая, темноволосая. Одетая в синее пальто и того же цвета шляпку. Она изо всех сил пыталась отвернуться, но не вырывалась. Чуть поодаль, убрав руки в карманы, стоял Шнайдер. Я подошел ближе и встал за спиной у Стефана. Солдаты, исполняющие приказ, выстроились в шеренгу за спиной смертников. Такие же бездушные, как и все мы. Глаза холодные. Руки жилистые. Они приготовились стрелять, когда вдруг, одна из обвиняемых закричала: - Стойте!... – девушка, стоявшая ко мне полу боком, вздрогнула и устремила взгляд синих глаз на женщину, которая бросилась в ноги Штандартенфюреру, - Там мой сын! Ему всего десять! ... Он ничего не сделал... Пощадите... Прошу!... Темноволосая девушка обернулась к Штандартенфюреру. Он не вздрогнул и даже не шелохнулся. - Ну не будьте вы зверями... - шептала плачущая женщина. Я посмотрел на нее. Худое вытянутое лицо. Потрескавшиеся губы. На лбу засохшая рана. Руки перепачканы кровью. Обычная осужденная на смерть еврейка. - Вернуть ее на место... - раздался грубый голос Штандартенфюрера и один из солдат волоком потащил ее назад, к осужденным на смерть. - Отпустите сына.... Прошу вас... Убейте меня... - рыдала женщина. – Но сына отпустите…. - Герр Шредер, - умоляюще проговорила темноволосая фройллян, и схватилась за его руку, словно пытаясь удержать, - Отпустите ребенка... Ему лет десять не больше... Кристоф, сжалься над ним... Я почему-то вздрогнул, услышав этот голос. Он показался мне знаком. - Прошу... – вновь проговорила девушка, - Кристоф, … его все равно отправят в концлагерь…. Отпусти его…. Он способен еще принести пользу…. Мальчик способен работать…. Штандартенфюрер откашлялся и с ухмылкой поцеловал руку девушки. - Милая моя, Мари, - проговорил он и жестом приказал отпустить ребенка, – Я сделаю это в память о твоей матери.... - Спасибо, Кристоф… - тихим голосом проговорила девушка и улыбнулась мужчине. - Мама! … - плакал мальчуган, пытаясь вырваться из рук оттащивших его в сторону солдат. – Мамочка! … Мари с сочувствием смотрела на его страдания, но и она не проронила ни единого слова. Девушке было известно, что ребенка все равно заставят смотреть этот ужас, и она не сумеет этого изменить. Потом его уведут и, скорее всего, он попадет в концлагерь, но… все-таки у него останется надежда на выживание. Я же стоял и смотрел на ту девушку, о которой мечтал последние месяцы, но сейчас она показалась мне такой чужой и далекой, что я ее не узнал. Была она, казалось бы, такая, какой я помнил ее, но вся детская непосредственность ее облика исчезла. Она словно повзрослела. Мари закрыла глаза, когда пули поразили жертв. А я в смятение не мог разобраться, что творится в моей душе. В какой-то момент я понял, что все ушли, и мы с Мари остались вдвоем. Девушка в ужасе смотрела на тела убитых людей. Ее глаза закрыла пелена слез, а я смотрел на нее и пытался вспомнить, как это любить…. В какой-то момент я перевел взгляд на лежащие трупы. Кровь уже смешалась с грязью асфальта, и походила на горячий шоколад. Девушка вытерла слезу и в это мгновение в моей душе, будто бы что-то екнуло, и я решился подойти к ней. - Мари... - прошептал я, взяв ее за руку и потянув к себе. Она вздрогнула и подняла на меня полные слез глаза. - Фридрих... - прошептала девушка и уткнулась лицом в мое плечо. - Уведи меня... Я сама не могу... Сейчас, глядя на нее, я невольно вспомнил, как мне вручили мою первую награду. Я тогда ликовал от счастья. Это был нагрудной знак, который мне лично вручил Гиммлер. Он похлопал меня по плечу и улыбнулся. - Это за доблестную службу. Я со смущенной улыбкой принял коробочку, обтянутую темно-зеленым бархатом с белой атласной крышкой. - Хайль, Гитлер! - с воодушевлением тогда проговорил я, выкинув вперед руку. Тем же вечером, с каким-то детским счастьем, я разглядывал этот нагрудной знак. Это был маленький значок в центре, которого был изображен череп со скрещенными костями и пронзивший его меч со свастикой на клинке. Лезвие меча обвивала Гидра - мифологическая пятиголовая змея, символизирующая "бесчисленные" партизанские "банды". Меня то и дело охватывал неземной восторг, от одного осознания того, что эту награду мне вручил сам Гиммлер. А сейчас с тем же счастьем я смотрел на единственную любимую женщину. Только она теперь для меня была чужая. - О чем ты думаешь?... - тихо прошептала Мари, глядя на меня испуганными глазами. - О тебе... - ответил я и снова обнял ее. - О тебе.

***

      Той ночью, ложась спать, я невольно вспомнил о Мари. Не подумайте, что в тот момент я думал о любви к этой девушке, нет, я тогда даже не понимал, что я чувствую. Я очень долго прожил, отдавая всю душу служению Фюреру, поэтому ничего не могло сравниться с этим чувством. Но мысли о Мари заставили меня улыбнуться. В памяти всплыл первый поцелуй. Тогда в моей душе проснулось благородство, и я не позволил себе причинить боль любимой девушке, но сейчас этот поступок был для меня смешон. Я закрыл глаза и начал засыпать, но в памяти всплыл другой образ. Малолетний еврей, замученный в застенках Гестапо. Я вспомнил его испуганные, большие глаза. Он плакал и умолял пощадить, клялся, что готов отречься от своего происхождения, лишь бы жить. Я видел слезы в его невинных глазах. Он схватил меня за руку и умоляюще посмотрел, казалось в саму душу. Я словно все это видел. «Пожалуйста», - умоляюще шептал он. Я отдернул руку и с презрением ответил: «Жизнь выбирает сильных». Это теперь такие события вызывают во мне горечь и боль, тогда я гордился своей верностью. Мальчонку замучили. Думаю, сейчас все знают методы нацистов, поэтому я умолчу о некоторых жестокостях своей службы. Скажу только, сон мой ото всего этого не страдал. Я не винил себя в этой жестокости. Жалость – удел слабых. Господи, почему я был так глуп?! Откуда во мне взялось столько жестокости? Как я мог так жить? Не понимаю, как?! Где же было мое благородство? Где была моя доброта? Почему проснувшаяся любовь, не сумела сразу открыть мои глаза, чтобы я увидел, что творю?