***
- Я так давно тебя не видела, - поставив на стол две чашки с чаем, проговорила девушка. Мы сидели в гостиной. Хотя я не назвал бы эту маленькую, неуютную комнату гостиной, но Мари решила, что именно так следует называть проходной уголок в конце коридора, где в стене находился камин и стояли два мягких кресла. Девушка решила, что здесь должен стоять маленький столик и обязательно ваза с цветами. Поэтому теперь в уголке коридора находилась «гостиная». - Вчера мы с тобой даже поговорить не сумели, и я решил, что эту оплошность следует исправить, - я говорил с улыбкой, глядя на Мари. В этот вечерний час она напоминала мне перепуганную лань. Тихая. Серьезная. Грустная. – Нет, ты не подумай, что… я искал встречи… я просто решил, что… мы могли бы… Ну, в общем, - я почувствовал, что мои щеки покрыл румянец, - Мы же можем общаться, как раньше?! Мари удивленно смеялась, пока я говорил свою запутанную речь. Меня же то охватывала радость от близости девушки, то непреодолимый страх, я не мог понять, что со мной происходит. Почему сейчас я не мог думать ни о служение фюреру, ни о нацистских идеях. Что случилось с моей верой? - Конечно, можем, - проговорила она с улыбкой.***
После того, как в мою жизнь снова вошла Мари, я стал замечать за собой некоторую перемену. В моей душе, словно вместе с любовью проснулись и такие чувства, как сострадание, доброта и милосердие. Я ненавидел себя за это, поскольку все эти чувства считал проявлением слабости. Но если пробуждение человечности началось, его уже не остановить. А это оксюморон какой-то «человечный нацист»! Я изо всех сил боролся с человеческой природой, и в какие-то моменты одерживал победу над собой, но враг мой был сильнее. Любовь не победить. Даже такое чудовище, как я поддалось этому чувству. Но любовь не выбирает. Она обжигает душу и дарит счастье. Но не во время войны. Не врагам. Мне моя любовь подарила только мучения, с проблесками радости. Я долгое время пытался избегать Мари, думая, что так мне станет легче, но все было зря. Я не мог без нее. Чудовище, которое полюбило, становится обычным человеком. Зло становится чуждо. Но как я мог рассказать ей, что чувствую?! Имел ли я право, просить о взаимности?! Не имел. Не мог. Наступила осень. Ее сменила зима. А война все не кончалась. Я редко встречал Мари, она жила своей жизнью, а я своей. Зима 1941 выдалась холодной для тех мест, даже снег пошел. Я пытался целиком посвящать себя идее фашизма, но что-то во мне разорвалось. Я словно стал другим человеком. Тем, кто умеет любить, и кто ставит любовь выше ненависти. Однажды я поймал себя на том, что моя рука дрожала, когда пришлось писать приказ об отправление нескольких коммунистов в лагерь смерти. «Так надо», - сказал я себе. Но сердце, словно рвалось от боли. Это я убиваю этих людей. А ведь они-то мне ничего не сделали. Поймав себя на подобном приступе «слабости», я схватился за голову. Ведь это значило, что я отступил от своей веры. Значит, следовало что-то решать. Пустить пулю в лоб?! Крайняя мера, но возможная. Я готов был сделать это. Но вместо того, чтобы решиться на такой шаг, направился на прогулку. На дворе был полдень. Я шел медленно, разглядывая встречающихся на пути прохожих. Две милые француженки. В модных пальто и шляпках с вуалью. Они простучали каблучками по мостовой и направились по своим делам. Патрульные немцы, с которыми я поздоровался, подняв руку, они ответили тем же. Пробежала толпа беспризорников, маленькие ребятишки с ищущим взглядом. Скорее всего, они были очень голодны, и мне стало не по себе от осознания, что это дети войны, которую ведет Германия. - Мсье! – крикнул один из ребят, подбежав ко мне, я выхватил из кобуры Парабеллум и нацелил на ребенка. Мальчик испуганно остановился и поднял руки, - Я только… только хотел попросить денег… - внешность этого нищенки показалась мне знакомой, - Пожалуйста, не убивайте меня… - его голос дрожал от страха. Я достал из кармана пальто какие-то деньги и кинул ему. - Бери и уходи, - мой голос стал жестким. Мальчик быстро собрал деньги с мостовой и также испугано попятился назад. - Спасибо, мсье! – дрожащими губами прошептал беспризорник, и я медленно опустил пистолет. - Добрые поступки делаете, Штурмбанфюрер?! – с сарказмом проговорил Стефан Шнайдер, подошедший в этот момент ко мне. - Легче дать им денег и уйти, чем они будут клянчить, и плакаться, - холодно ответил я и поздоровался с прошедшим офицером. – Стефан, ты всегда обращаешься к офицеру СС не по стандарту? Шнайдер засмеялся. И протянул мне письмо. Я с удивлением посмотрел на конверт, потом снова взглянул на Стефана. - Что это?! – зло спросил я, но письмо принял и быстро убрал его в карман пальто. Оно чуть помялось. - Откуда я знаю, - усмехнулся Шнайдер, - Может любовное послание?! Я оглянулся вокруг. Поблизости никого не было. Меня охватило волнение, словно кто-то может увидеть, что я предал идею и полюбил девушку, которую не имел право любить. Шнайдер снова усмехнулся, заметив мое волнение. - А ты слышал, историю про мадемуазель, которая спасла еврейского ребенка от расстрела? – с ухмылкой спросил он, и жестом предложил прогуляться по улице вниз. - Что? – переспросил я, - Какая мне разница на эту ситуацию…. Если тебе что-то известно о подобном правонарушении, то тебе следует сообщить об этом в ведомство штурмбанфюрера Зеппа*. У меня другие обязанности, оберштурмфюрер… Мне эти истории не интересны... - Действительно, - засмеялся Стефан, - на много интереснее ухлестывать за молоденькой телефонисткой! Правда?! Нам на встречу прошли три офицера. Один из них в форме Штандартенфюрера оглядел меня с ног до головы изучающим взглядом, что показалось мне странным. - Хайль Гитлер! – выкрикнул Стефан, я последовал его примеру. Штандартенфюрер ухмыльнулся и поднял вверх руку, здороваясь с нами. Уходя, он снова посмотрел на меня, презрительно. - Кто это?! – спросил я Шнайдера. Стефан удивленно посмотрел на меня. - Штандартенфюрер Кристоф Шредер, идеальный нацист, - ответил Стефан, - Я думал ты с ним знаком.