2 МИЛЕДИ
Они все еще прекрасны – эти густые, спадающие ниже талии волосы, даже более яркие, чем в дни юности. Ромашка. Обычная ромашка, в отвар которой она вот почти уже двадцать лет с упорством фанатички каждые несколько дней погружает свои локоны, словно молодящаяся шлюха или вульгарная мещанка. Новая служанка, пухленькая двадцатилетняя Дебби, это чудачество госпожи полностью одобряет, потому что потом слитым отваром ополаскивает и свои рыжие кудри, чтобы блестели еще ярче. Пускай. Когда-то у нее уже была не в меру кокетливая субретка, строившая глазки любому обладателю штанов, усов и шпаги в округе, но прошли те времена, когда это могло как-то повредить. Дебби смышлена и расторопна, и это все, что от нее требуется. Ромашка придает белокурым локонам золотистый оттенок, но главное – делает незаметной отвратительную, тускло-серую седину, в один день побившую волосы тогда совсем еще молодой женщины. Впрочем, с сединой еще можно было бы смириться – но не с воспоминаниями, которые она вызывает, отразившись в зеркале. Она не знала, кого молила тогда – не о спасении, лишь о том, чтобы все произошло быстро. Бога, демонов, судьбу? Это просто боль, уговаривала она себя, мгновенная боль - и все. Прошлая встреча с этим дьяволом в маске обернулась болью долгой и страшной, и вот теперь он, изувечивший ее тогда, вернулся, чтобы на сей раз отнять жизнь. Как будто не досыта она благодаря ему нахлебалась страхов и унижений за эти десять лет, - он вернулся, чтобы незаконное клеймение завершить незаконной казнью. И она закричала – последним криком безысходного и бесполезного протеста, заглушив тяжелое гудение воздуха под опускающимся мечом. И меч со всего размаху врезался во влажную глину, пролетев в дюйме от ее шеи, и жестокий пинок опрокинул ее наземь. - Слишком легкая смерть, - шепот палача был глухим и захлебывающимся, как у безумца. – Слишком легкая, слишком благородная. Ты сдохнешь иначе, гадина. Мой брат страдал дольше. Она успела увидеть его глаза – залитые белой пустотой запредельной ненависти глаза. А потом на лицо упала душная колючая ткань. Из горла вырвался еле слышный скулеж – и оборвался под коротким тычком кулака. Несколько мгновений парящей невесомости, сопровождаемые сумасшедшим шепотом. Он все говорил и говорил что-то, этот палач; говорил торопливо-вдохновенно, спеша выплеснуть свою исступленную ненависть… …И – мягкое, обволакивающее прикосновение, такое нежное и властное, словно объятия любовника, где-то на грани слуха с негромким плеском смыкаются все звуки, и становится очень, очень тихо… Плотный шерстяной плащ, в который палач замотал свою жертву, сберег один-единственный глоток воздуха, когда женщина, обремененная быстро намокающими юбками, уходила под воду. И все же, будь она в трезвом рассудке, все закончилось бы предсказуемо быстро. Но тело – молодое, сильное тело – не желало сдаваться даже тогда, когда отступилась воля. Оно само оттолкнулось ногами от дна и вслепую рванулось вверх, связанными руками отбиваясь от медленно расправляющейся в воде тряпки, в которую очень скоро превратился злополучный плащ. Уносимое течением, оно извивалось упрямой пиявкой, снова уходя ко дну и снова стремясь к воздуху, и эта битва, конечно, очень скоро была бы проиграна, но в том месте река оказалась лишь ненамного глубже, чем полтора человеческих роста. Когда тело, скользя, заваливаясь набок, проламываясь сквозь жесткие стебли рогоза, выползало на илистый берег, рассудок все еще не возвращался. Наверное, не было его и тогда, когда тело, шатаясь, добрело до хижины, где все еще горел светильник, связанными руками вытащило из поклажи нож и перепилило веревку на запястьях. Корка подсыхающей грязи на лице стягивала кожу, и, кажется, первая связная мысль – еще тяжелая и неповоротливая, но все-таки мысль – была: нужно вернуться к реке и отмыться. Выполоскать забившуюся даже в ноздри и уши глину, содрать неподъемно тяжелое, пропитанное водой и жидкой грязью платье. Спотыкаясь и чуть не падая, точно деревянная кукла, вернулась она к реке, и только там, у самой кромки равнодушной черной воды, звонкое безразличие вдруг сменилось диким, ослепляющим ужасом; нестерпимо было даже подумать о том, чтобы хоть пальцем прикоснуться к этой воде, чуть было не утянувшей ее в свою прохладную темноту навсегда. Она корчилась на прибрежной траве, словно бешеная собака, которую даже слабое журчание доводит до конвульсий, пока, наконец, слезы не хлынули по щекам, размывая присохшую грязь, - обычные слезы, дарованные человеку как последнее спасение от подступающего безумия или разрыва сердца. А когда они иссякли, вернулся рассудок, и она услышала собственный голос – вернее, сорванный хриплый шепот: - Тебя убивали люди, дура. Люди, а не вода. Вода спасла тебя. …Потом она спала мертвым сном – сутки с лишним, и под самый конец ей приснилось, что она снова стоит на палубе бросившего якорь корабля, и Фельтон, прощаясь, целует ей руку, а высвобождаться не хочется, потому что губы у него теплые, приятно теплые по контрасту с бодрящим морским ветерком… В следующий миг она открыла глаза. В хижине действительно гулял ветер, но на выпроставшейся во сне из-под плаща руке, на изуродованном ссадинами и синяками запястье лежал горячий солнечный луч. Тело затекло от долгой неподвижности, немилосердно саднило правую щеку, но она была жива – и, кажется, даже не простужена. Железное здоровье не подвело и в этот раз, как не подвела удача. Она даже почти не расстроилась, когда маленькое зеркальце, неизменный спутник во всех ее путешествиях, показало мертвенно-бледное, помятое лицо с опухшими глазами и царапиной во всю щеку. Это ерунда. Отек сойдет, стоит лишь умыться холодной водой. Синяки и ссадины будут заживать дольше, но и они не вечны. А всклокоченные волосы, если расчесать их мокрым гребнем… …еще не веря, она подбежала к окну, к свету, и снова впилась взглядом в свое отражение: ведь это просто обман зрения, правда, ведь это почудилось?.. Половина волос были седыми. - А толкотня, миледи, ужас какая, все боялась – стопчут! – ловкие руки Дебби легко порхали, разбирая на ночь строгую, сообразно возрасту и общей уместности, прическу госпожи – прямой пробор, пара длинных локонов на висках, тяжелый узел на затылке. - Представляю, - скупо усмехнулась та. Не каждый день короли восходят на эшафот. Редкостное зрелище, внукам будешь рассказывать. Сама она весь день просидела в гостиничных апартаментах, совершенно не желая рисковать здоровьем ради того, чтобы увидеть всего лишь очередную смерть. Это Дебби, невинной юной пташке, в новинку, а она навидалась. Король или смерд, юнец или старик, герой или трус, - все они одинаково замирают, когда отлетит последний вздох, и вместо человека оказывается… предмет. Жалкий, бессмысленный и ни к чему не пригодный. Было бы на что смотреть. Азарт, упоение даже мимолетной властью, горячащий кровь риск, страсти – все это осталось в прошлом. Но она еще не чувствовала себя старой, даже гляди на нее из зеркала не прекрасная зрелой красотой женщина, а морщинистая карга. У нее по-прежнему была цель, занимавшая все мысли и требующая работы ума, сил и воли. «Досточтимая мадонна Анна, с прискорбием вынужден вам сообщить, что предпринятые нами поиски вашего родственника не дали результатов. Дом по указанному вами адресу был продан полгода назад, и нынешние владельцы ничего не могут сообщить о местонахождении интересующей нас особы. Мужайтесь, мадонна Анна, и уповайте на милосердие господа нашего. Поиски продолжаются, не предавайтесь унынию и надейтесь на лучшее. Ваш друг». Ришелье не был сентиментален, но не был и безжалостен. Ее, провалившуюся по всем статьям шпионку, следовало бы попросту прикончить, но кардинал дал ей шанс выжить. В чужой стране, в унизительном статусе, под очередным чужим именем, но – выжить. А если проще – он дал ей дорогу в Венецию. Анна Тисье, прелестная куртизанка, решившая перебраться из Франции в солнечную Италию, привезла с собой единственное сокровище – яркую всепобеждающую красоту. Денег было в обрез. Она не знала, за какие ниточки своей паучьей сети потянул кардинал, но ее появление в Венеции не вызвало лишних вопросов. Поклонники не замедлили появиться, а с ними и деньги. Не то чтобы такая жизнь была пределом мечтаний бывшей графини, бывшей баронессы, бывшей блестящей светской дамы, но это была жизнь. Когда дважды умрешь, очень хочется жить – любой ценой. А если содержанка может себе позволить быть разборчивой, то ей несказанно повезло. Иногда, оставшись одна, она смеялась сквозь слезы: мечта сбылась. Младшая дочь полунищего дворянина, второго сына в семье, владением которого были деревенька да полболота, когда-то она часами просиживала перед картиной над старым камином: веселые смуглые девушки собирали виноград, а за ними в пронизанной солнцем дымке терялись далекие горы. Там, на этой картине, всегда было лето. И когда зимняя сырость коварными щупальцами вползала в дом и даже в постель, ловко минуя преграду из старого одеяла, маленькая Анна зажмуривалась покрепче и представляла себя среди этих девушек. Не одной из них, не крестьянкой, конечно, а владелицей этого прекрасного виноградника, богатой, знатной и во все дни сытой. В десять лет богатство представлялось ей как длинный-длинный стол, заваленный жареным мясом, сладкими пирогами и орехами в меду, и еще – чтобы обязательно было тепло. Это Италия, говорил отец, указывая на картину. Когда я вырасту, я буду жить в Италии, говорила она. Кто бы мог подумать, что эти слова окажутся пророческими. Теперь у нее была Италия. Было море винограда, был ломящийся от самых изысканных блюд стол. Был дом, в холодные дни протопленный до августовской жары. Все это стоило дешево, слишком дешево для нее. Вовремя улыбнуться, поддержать умный разговор, блеснуть знаниями, кокетливо посетовать на скверное знание языка, возмущенно отвергнуть первый подарок, чтобы в другой раз дарили больше, и наконец явиться новорожденной Венерой в морской пене кружев пеньюара, в золотой россыпи пахнущих ромашкой локонов. Потом отмыться от липкой смеси духов и пота ухажера, ополоснуть волосы в отваре ромашки и спать. Иногда приходилось напиться, чтобы заснуть. Там, в Италии, вообще очень легко было бы спиться. Особенно когда понимаешь, что все взлеты и падения в безумной твоей жизни закончились вот так – тем же положением, в которое ты себя поставила, сбежав из монастыря. Так просто опустить руки и плыть по течению… Но она, лихорадочно изучая чужой язык, даря усмешки и непрозвучавшие обещания, умело сочетая кокетливую стыдливость с убийственно мелькающим в водопаде кружев голым коленом, сдаваясь каждому мужчине так, словно он – последняя любовь в ее жизни, знала, для чего вся эта мишура. Загнанная волчица осторожно и аккуратно проползала сквозь линию охотников, потому что ей очень хотелось жить. А еще – очень далеко ее ждал волчонок. Она решилась написать кардиналу спустя год своего пребывания в Италии. Ришелье ответил через четыре месяца. Было ли с его стороны это христианским милосердием, или же он как умный человек решил дать своей бывшей шпионке надежду, чтобы не наделала глупостей, - она не знала. Явившийся к ней русоволосый мужчина средних лет, обладавший редкостно непримечательной внешностью и свободно владевший французским, итальянским, испанским и английским языками, здесь представлялся как Армидо Фиорин, и ей вовсе не хотелось допытываться до его настоящего имени. Он был неуловимо похож на такого же скромного господина, много лет назад на балу аккуратно выудившего из «цветника» герцога Бэкингема самую красивую девушку и попросившего о маленькой, совсем незначительной любезности. Девушка проявила неплохую практическую сметку и большую ловкость, за что и была через год представлена скромным господином самому кардиналу… «Поиски продолжаются», - написал Ришелье, и Армидо подтвердил: он сам был в Англии и наводил справки о племяннике лорда Винтера. Сию же минуту он готов отправиться туда же и продолжать. Только оплачивать поиски теперь будете вы, прекрасная синьора. Она платила. И Армидо все-таки разыскал эту чертову Сесиль, кормилицу Джонни, перебравшуюся из Лондона в глухой угол Йоркшира. - Ей не платили полгода, - бесстрастно докладывал он. – Она отвела ребенка к дяде. Велела постучаться в дверь, а сама сбежала. И уехала к матери. У нее своих четверо. Найди, молила она. Сколько бы это ни стоило – найди! Армидо уезжал, возвращался и снова уезжал. Месяцы складывались в года, деньги шли к деньгам, убивающая наповал улыбка сменилась сдержанной полуусмешкой, дабы не обозначались столь резко морщины под глазами, а тело, пока еще ослепительное, на всякий случай декорировалось все большим количеством кружев и оборок. Поехать в Англию самой было бы чистым самоубийством. Но волчица не сдалась. Волчица залегла на дневку, чтобы выждать. Волчица ждала двадцать лет. - Ах да, миледи, чуть не запамятовала! Пока стояли да ждали, в толпе все переговаривались, что казни-то не будет. Мол, палач то ли больным сказался, то ли вовсе исчез, и поминай как звали. Потому, мол, что негоже богоданному королю голову рубить. А вот думаю, миледи, если позволите: это король негожий, когда при нем добрым людям не продохнуть, и правильно все господин Кромвель сделал. - А ты, оказывается, из вольнодумцев, девочка… - она усмехнулась, глядя на разрумянившееся отражение Дебби в зеркале. - Вовсе нет, миледи! Просто… ну плохо у нас тут было, совсем плохо. Давно уже. Мне дядя рассказывал, упокой господь его душу… ну не мне, конечно, братьям, но я ж тоже не глухая… рассказывал, значит, как двадцать лет тому… ну, это сейчас двадцать, тогда меньше было… словом, рассказывал, как люди гибели герцога-антихриста радовались. Когда моряка этого, Фельтона, в Тауэр везли, как ему в ноги-то кланялись и цветами его забрасывали! Потому что это ж герцог королю рассудок помрачил, ну и думали тогда, что спадут чары, а они, видать, сильные оказались, так и не очнулся король… Ой, миледи, я утомила вас, да? Вы только велите – я сразу рот на замок! - Спи, сестра моя… все позади. Спи. Прикосновение губ к виску – лишь на самую малость дольше, чем для истинно братского поцелуя, но все же невинное, слишком невинное… С ума сойти! Любой другой уже давно сорвал бы с нее рубашку и приступил к сбору сладких плодов – награде за свои усилия. А этот все стоит на коленях перед узкой корабельной койкой, лишь осторожно лаская пальцами прядь еще влажных белокурых волос. Разумеется, такой поворот более чем устраивал ее – страшно уставшую от лихорадочного напряжения последних дней, едва-едва осознавшую, что все действительно позади, с трудом нашедшую некрасивую, но хоть сколько-то удобную позу, при которой затихала дергающая боль в растревоженном порезе на ребрах. Спать! Сон всегда был ее самым надежным, а чаще всего и единственным, лекарем. - А как же ты, друг мой? – на всякий случай она все же уточняла детали. Даже не по привычке – скорее, от удивления. – Здесь всего одна кровать… - Чтобы моряк не нашел на корабле места, где прикорнуть! – улыбнулся он. Какая, однако, белозубая у него улыбка. В другой раз было бы любопытно проверить, как целуются фанатики-кальвинисты, но сейчас – устала, слишком устала… - Спи. Сегодня никто не потревожит твой сон… С ума сойти, повторила она про себя, откидываясь на жесткую подушку. Бескорыстие молодого пуританина и смешило, и трогало, и пробуждало где-то на самом донышке души какое-то хорошее полузабытое чувство. Если бы побольше времени, хотя бы чуточку… А сейчас сил едва хватило приподнять руку и кончиками пальцев провести по его щеке. - Монастырь кармелиток в Бетюне, - шепнула она. – Я буду ждать тебя там. И молиться, чтобы ты вернулся живым и здоровым. Даже самой себе миледи не могла объяснить, зачем выдала место, куда действительно собиралась. Может быть, потому, что была совершенно уверена: этот человек даже под пытками не скажет ее врагам ни единого слова, способного ей повредить. А может, просто так устала, что лгать не было сил. Во всяком случае, тогда, засыпая на жесткой койке, она не задумывалась, что двадцать лет спустя с благодарностью и какой-то смутной нежностью будет вспоминать одного-единственного мужчину – того, кто добровольно отказался от ее ласк. Того, кто по ее воле отправился на смерть. Если у леди Винтер и была совесть, эту совесть звали Джон Фельтон. - Рассказывай, Дебби, ты мне не мешаешь. Пусть трещит. Юная болтушка отвлекает от постоянной тревоги и мучительного ожидания, а заодно и от ненужных мыслей. Мертвецы упокоились в могилах – и Бэкингем, и Фельтон, и великий кардинал, и вездесущий Армидо, так банально и бездарно нарвавшийся на шпагу в Венеции год назад, а она жива и еще полна сил. Стало быть, незачем оглядываться на прошлое. - Так что я говорю-то, самое занятное тут и началось. Нету, стало быть, палача. Народ гудит уже, ну ясное дело, поглазеть собрались, а вот-вот скомандуют – расходитесь, мол. И тут выходит палач, да ненашенский, лицо-то под маской, но выправку военную за милю видать. Я так думаю, это господин Кромвель кого-то из своих молодцов отрядил, чтобы не тянуть с казнью, значит. Ну и тут быстро закончилось – р-раз! – и все. - Страшно было? – полюбопытствовала миледи. - Ой, не знаю даже. Я ж зажмурилась… Правильно, девочка. Когда собираешься на чье-то убийство, как на свадьбу или танцы, в решающий миг лучше зажмуриваться, дабы не портить себе настроение. До и после – глазей, сколько угодно, ликуя от острейшего ощущения: вот приговоренный, вот его труп, а ты – живая, восхитительно, волнующе живая! Но сам момент – пропусти, чтобы не снился потом, не тревожил. Только когда сама посмотришь смерти в лицо несколько раз, перестанешь закрывать глаза при виде старой знакомой… - Пошли мальчика за ужином. Жареный цыпленок и белое вино. И, пожалуй, я не рассержусь, если ты закажешь себе кружку портера. - Благослови вас бог, добрая леди! Я мигом! Добрая леди, да. В Италии приходилось быть доброй с прислугой, от которой зачастую зависел успех тайных свиданий с блюдущими непорочную репутацию мужчинами. Там ее тоже называли доброй синьорой, ненавязчиво подворовывая на кухне и случайно теряя пару-тройку жемчужин с богато вышитого корсажа, и она терпела, принимая правила игры. Вот только лет семь, не меньше, ей снилось, как она вонзает нож в белую шейку мерзавки Кэтти, и это был один из самых радостных снов. Впрочем, маленькая дрянь была последней из тех, кому леди Винтер страстно мечтала отомстить, но так и не смогла. Первым – дорогой деверь, которому она очень хотела бы задать тот же вопрос, которым он добивал ее в ночь едва не состоявшейся казни: «Отчего умер мой муж, ваш брат, прохворав всего три часа?» А главное: «Где мой сын, ваш племянник, наследник своих родителей?» Всю дорогу в Англию она лелеяла надежду встретить этого негодяя и рассчитаться с ним сполна. Но два дня назад вездесущая и всезнающая Дебби обмолвилась, что лорд Винтер погиб в бою, защищая короля. Опоздала, опять опоздала! Миледи мало чтила бога, и бог зло смеялся над ней, точно предвкушая, как в очередной раз его блудная дщерь будет бессильно проклинать небеса. Покойный Армидо, пока был жив, предостерегал ее от поездки сюда, пугал войной, а однажды сказал прямо: - Своим врагам вы отомстили тем, что все еще живы. Успокойтесь, синьора. Армидо стал ее любовником через год после своего первого появления, когда у нее случились денежные затруднения и расплатиться на сведения телом было куда проще, чем звонкой монетой. Ей не пришлось об этом жалеть: он умел держать рот на замке, целиком довольствовался ролью незаметного, но незаменимого человека и никогда не путал дела с любовью. Армидо был хорошим другом, и миледи горько сожалела о его гибели, но первое, что она сделала после похорон – пошла наперекор всем его уговорам: отправилась в Англию. За двадцать лет она так и не поверила, что ее сын мертв или бесследно исчез. Не верила – и все. Двадцать лет это неверие держало ее на плаву, не давая спиться, скатиться на дно, удариться в богобоязненность и замаливание прежних грехов, наложить на себя руки, отупеть в бездумных развлечениях, - и рука ее была тверда, а почерк изысканно красив, когда шесть дней назад она писала витиеватое и заискивающее письмо всесильному нынче Кромвелю. Я все равно тебя найду, шептала она ночью вместо молитвы. Я спалю всю Англию с Уэльсом и Шотландией в придачу, чтобы на пепелище ты остался единственным невредимым, мой сын, и тогда я найду тебя. Я очень долго ждала и подожду еще немного, но если ответа не будет, тогда… - Миледи! – Дебби влетела в комнату с восторженно распахнутыми глазами. – К вам посланник от самого господина Кромвеля! А за ужином я послала, и… Кровь отхлынула от головы, застучалась в сердце тягучим сгустком. - Зови, - выдохнула миледи. Руки сами собой метнулись к волосам, к воротнику – оправить локоны и кружева, неважно зачем – вряд ли гонец Кромвеля будет сильно озабочен безупречностью ее внешнего вида, но хоть чем-то занять себя в лихорадочном ожидании, хоть на что-то отвлечься, чтобы не разорвалось слишком сильно стучащее и слишком немолодое сердце… Шаги, шаги… Шуршание юбок Дебби и стук жестких подошв по лестнице. - Сюда, ваша милость, - распахивается дверь, пропуская высокого человека в черном плаще. Человек держит шляпу в руке, и его стриженые волосы цветом похожи на недозрелую пшеницу, а лицо… можно ли не узнать собственное лицо, только на двадцать лет моложе и отлитое в иной форме – твердых и резких мужских черт? Этого не может быть. Не может быть так просто. Не может… Но этот незнакомец, до каждой черточки знакомый, вдруг с глухим то ли вскриком, то ли стоном подламывается в коленях, хватаясь за ее руки, и прижимается к ладоням обветренными губами и мокрыми щеками, и запрокидывает голову, ловя ее взгляд, и угловато-мальчишеским, досадливым жестом смахивает слезы, мешающие смотреть, и она, враз потеряв все самообладание, захлебывается рыданием – виноватым, отчаянным и счастливым рыданием самки, нашедшей своего потерянного детеныша. - Ах, мадам, как вы похожи на мадонну с младенцем! – Сесиль промокнула глаза краешком фартука и умильно сжала руки на груди. – Право же, такой ангелочек, такой чудный малыш! - Согрейте его постель, и в комнате не должно быть душно, - сухо велела миледи. Ребенок на ее руках заснул внезапно, как засыпают все здоровые дети, и ей хотелось еще хоть несколько минут побыть с ним наедине – прежде чем опустить над его кроваткой кружевной полог и уйти из этого дома. Карета уже ждет, и сквозь уютное потрескивание камина слышно, как за окном переминаются и всхрапывают лошади. Миледи любила свою сумасшедшую жизнь. Любила пьянящую опасность, схватку умов и везения, и острое ощущение торжества, когда очередной мужчина падал к ее ногам, не было слаще восторга от блестяще выполненного задания. Она не жалела о тех двух непрожитых жизнях, в которых были бы другие заботы и другие дети. Лови мгновенье и наслаждайся им, пока возможно, давным-давно приказала она себе. Рука ребенка, лежавшая на ее плече, сонно сдвинулась чуть ниже, и миледи замерла. Именно там под тонкой тканью платья пряталось клеймо – давно отболевшее, разве что чуть нывшее в холода, но в память оно врезалось куда более страшным шрамом, чем в кожу и мускулы. И теперь детская ладошка накрыла и согревала его живым доверчивым теплом, словно заслоняя от всего мира. Он тихо и ровно дышал во сне, ее сын, которого уже не посадишь на колени и не пронесешь по комнате, убаюкивая. Впрочем, убаюкивать и не пришлось бы. - Сколько ты не спал, Джонни? – спросила она, когда вихрастая голова посреди разговора в очередной раз тяжело ткнулась ей в колени. - Не помню, - честно признался он. Спи же, спи спокойно, взрослый человек, слишком длинноногий для этой мягкой, но кургузой кушетки. Ты вырос, кровь от крови моей, плоть от плоти моей, и вырос именно тем, кто почудился мне тогда в трехлетнем малыше: мужчиной и защитником. Не твоей ли верой я жила все эти годы, не она ли сберегала меня? Миледи с трудом заставила себя оторваться от созерцания спящего сына и встать с колен. Нужно поспать хоть немного, чтобы с утра быть свежей и красивой. Пусть уже не стать той ослепительной юной женщиной, какую запомнил маленький ребенок, но он не должен разочароваться, увидев ее при дневном свете. Его мать все еще прекрасна – и будет прекрасна ради него. Но потрясение было слишком велико, и сон то погружал ее в темную глубину, то выталкивал на поверхность, заставляя вновь и вновь вспоминать и проживать обрывки разговора… - Но почему Мордаунт, откуда эта фамилия? - Нужно же как-то называться, - пожимает он плечами. – Сперва боялся представляться Винтером, потом не хотел, а теперь думаю, что все к лучшему. Лучше быть капитаном Джоном Мордаунтом, который служит господу и тому святому делу, какое вершит генерал Кромвель, чем племянником старого негодяя Винтера. Но те, кто хоть сколько-то знают меня, знают и мое имя. - Даже в этом ты похож на меня, сын мой. - Синьора Ди Бьянки, - улыбается он. - И не только… - Ведь вы католичка, мама? – ее сыну непросто задать этот вопрос. Католики – вместилище всевозможных пороков, развращенные создания, не испытывающие никакой ответственности перед господом в блаженном самообмане насчет исповедального отпущения грехов. Так учит его вера, которой он беззаветно предан. - Я была крещена в католичестве, Джонни. Как и ты, как и твой отец. А на деле… не знаю, католичка ли я. Я просто плохая христианка. Но знаешь… самый честный и порядочный человек из всех, кого я встречала, был твоей веры. И в аду отдельная мука будет мне именно за него, кого я несколько дней презирала и одну ночь любила. Ту ночь, в которую он отказался от меня. И утро, когда я знала, что он уходит на смерть и не вернется. И двадцать лет потом. Он навсегда застрял занозой в моем сердце, этот фанатик-пуританин, единственный из всей череды мужчин. - Вы – плохая христианка? – по-мальчишески возмущенно вскидывается сын. - Очень плохая. Но я постараюсь стать лучше, правда. Может быть, если ты познакомишь меня с твоим воспитателем, он и для меня найдет нужные слова. В Италии приходилось быть ревностной католичкой, а в кромвелевской Англии придется стать ярой протестанткой… Пусть. Это привычно. Когда уже давным-давно не веришь в то, что твоя душа спасется, не все ли равно, на каком языке распевать гимны. - У нас есть целый завтрашний день, я отвезу вас в Кингстон. Отец Огилви обрадуется, вот увидите! - Бетюнский палач! – она не смогла усидеть на месте, заметалась по комнате. Бетюнский палач, жуткий призрак прошлого, одним движением искалечивший тело и судьбу пятнадцатилетней девчонки, мертв, убит ее сыном! - Джонни, воистину сам бог направляет твою руку! - Я лишь орудие в его руке. Шпага, закаленная лишениями и заточенная истинной верой. О, мама, теперь-то я точно знаю, что отец Вуд был прав: никакая несправедливость не проходит незамеченной. Мертв палач, мертв дядюшка, мертв король Карл. Остались еще четыре негодяя, но я справлюсь. - Нет! Старый страх – старый, но ничуть не менее острый, чем в ту ночь на реке Лисс. Только теперь – не за себя. Страх подхватил ее и швырнул на колени возле сидящего на низенькой скамеечке сына – обнять, прижать к себе, спрятать своего волчонка, пусть он давно уже стал сильным и зубастым волком, но тем страшнее за него. - Нет, Джонни, заклинаю тебя! Это не люди, это гидра о четырех головах; я не знаю, бог или дьявол благоволит им, но их нельзя уничтожить. Пусть их, пусть живут, пусть наслаждаются своей неуязвимостью – только бы подальше от нас. - Это люди, мама, просто люди. Я дрался с одним из них. С гасконцем. Он отлично фехтует, но я быстрее и моложе. Не торопись я сюда, сегодня одним врагом у вас было бы меньше. Я не хвастаюсь, правда. Да. Это сын. Миледи не знала маленьких страхов материнства – когда нянька или гувернер почтительно докладывают в конце дня о шалостях отпрыска; ей не приходилось картинно закатывать глаза, восклицая: «Бог мой, что за несносный мальчишка, лучше бы я родила девочку!» Ребенок уже никогда не испугает ее, слишком высоко забравшись на дерево или оседлав своенравную лошадь. Он взрослый, и он воюет – не только под знаменами могущественного Кромвеля. У него своя война, и в этой войне его генералы – любовь и честь, и он пойдет до конца, потому что «когда господь повелевает, нельзя рассуждать». Их осталось всего лишь четверо – его противников, но этих людей словно хранит высшая воля, и чем больший ужас они внушают матери, тем упорнее будет стараться их уничтожить сын. Замкнутый круг. Я должна разорвать этот круг, лихорадочно соображала миледи, снова вынырнув из сна и теребя кружевную оторочку подушки. К черту мушкетеров, к черту графа де Ла Фер. Армидо был прав: она отомстила им уже тем, что жива, деятельна и все еще красива. Но Джонни… упрямством и решительностью он пошел в мать, а юность и суровая вера гонят его вперед, не позволяя задуматься ни об отступлении, ни о тонких продуманных ходах. Да, это гордость матери – видеть, как ее взрослый ребенок сам принимает решение и следует ему. И это страх матери – самый большой страх: понимать, что его решение самоубийственно. Она женщина, и ей нужны союзники. Кого безмерно почитает Джонни, перед чьей волей склонится? Их двое: генерал Кромвель и пастор Огилви. Ну что ж, обещанный визит в Кингстон будет как нельзя кстати. Даже с собственным сыном ты не можешь без интриг, усмехнулась она про себя. Но лучше так, чем снова потерять его. Думай, Анна, думай, вспоминай роль, которую играла двадцать лет назад. Ты должна снова сыграть безупречно. Удивительно, но утро миледи встретила ничуть не разбитой, а, напротив, полной сил и энергии. Явно умирающая от любопытства, но не рискующая задавать лишних вопросов Дебби сообщила, что господин офицер спустился проведать своего коня и послать гостиничного мальчика за наемной каретой, а позавтракал, представьте себе, остывшим вчерашним цыпленком и кружкой воды и сказал, что это прекрасный завтрак, вот ведь какие они, эти вояки Кромвеля. А что пожелает миледи? Вчерашний же хлеб и… тоже кружку воды? С ума сойти! Завтрак, вполне достойный примерной пуританки, занял пару минут. Столько же – подбор приличествующего случаю туалета. В Италии, стране ярких женщин и веселых красок, миледи безошибочно выбрала то, что навсегда выделило ее на фоне прочих: неброскую изысканность; роскошь, но не вульгарность. Белоснежная кожа, тщательно оберегаемая от южного солнца, светлые волосы – предмет отчаянной зависти итальянок – и неизменно приглушенные тона в одежде. Везде, где царило соперничество в вычурности нарядов и обилии драгоценных украшений, восхищенные мужские взгляды в конце концов останавливались на скромной иноземке, казавшейся белым голубем в стае экзотически ярких птиц. Зато на ее платьях всегда были самые тонкие кружева, а вместо обильных благовоний пахло от нее чистым телом и немного ромашкой – и мужчины падали к ее ногам. Если уж быть потаскухой, то очень, очень дорогой: раз избрав этот принцип, она следовала ему неуклонно, и он ни разу ее не подводил. Но даже те, скромные по меркам итальянского полусвета, платья она без сожалений раздарила прислуге, уезжая в Англию. Пышная мода короля Карла агонизировала, грубый костюм простого труженика или солдата вызывал куда большее уважение, чем самый изящный наряд вельможи, и миледи предусмотрительно пошила полный гардероб дорогих, приятных на теле, но внешне простых и даже чуточку унылых платьев, а большую часть украшений превратила в деньги. Так что сейчас долго выбирать не пришлось: светло-серое шерстяное платье, на складках едва заметно отливающее розовато-жемчужным блеском, меховой плащ с глубоким капюшоном, скрывающим уложенные в простой узел волосы, замшевые перчатки, - леди Винтер готова к выходу. Сын ждал ее во дворе возле простенькой, немного кривобокой кареты. Лошади, впрочем, выглядели упитанными и здоровыми, а кучер – опрятным и трезвым. - Мама! – шаг, второй навстречу; кажется, вот-вот сорвется подбежать вприпрыжку, как маленький. Удержался, подошел степенно, только обе руки осыпал поцелуями, а глаза – восторженные, сияющие, совсем мальчишеские. – Мама… господи, какая же вы красивая… Полутемная карета – целый маленький мир, в котором нет ни посторонних глаз, ни ушей. - Мне везло, мама, правда. Я даже рад, что дядюшка выкинул меня на улицу. Если бы не он, я бы никогда не узнал отца Вуда. И Джона… ну, то есть пастора Огилви, конечно, только его все равно половина Кингстона отцом Джоном кличет. Нас с ним за братьев принимали даже, говорят, похожи… Я маленьким часто представлял, что он правда мой брат, и вот вы вернетесь, а я скажу: мама, у меня есть старший брат, пожалуйста, любите его так же сильно, как меня… Смешно, правда? Он же меня лет на двадцать старше. Но я тогда не замечал… Бог спас тебя от настоящих старших братьев, Джонни, потому что будь они – не было бы тебя. Понеси я от графа де Ла Фер, дитя изверглось бы из меня, пока я в конвульсиях билась в петле и, верно, умерла бы от кровотечения куда раньше, чем подоспела помощь. Так напрямую сказала мне старая крестьянка, собиравшая в лесу хворост и осмелившаяся перерезать веревку, когда ускакал сиятельный граф. А не вытрави я плод от Бэкингема, твой отец расстроил бы помолвку. Он был хорошим человеком, старший из братьев Винтеров, очень хорошим. Он взял меня такой, какой я была – безымянной и бессильной подстилкой герцога. Но назвать своим наследником чужого бастарда даже для него было бы чересчур. - Могу ли я не любить человека, ставшего для тебя братом, Джонни? Смеется… Сын. Господи… Сын. До сих пор не верится. И вместе с тем прорастает откуда-то из самой глубины сердца потаенный росточек надежды: вдруг – это наконец-то навсегда? Вдруг – все-таки она, носившаяся по свету, сбивавшая лошадиные подковы и собственные башмаки в погоне за одуряющим азартом, наконец пришла домой? И наплевать, что у ее сына нет дома; наплевать, что нет дома у нее. Военная палатка, убогий трактир, растянутый на ветках кустарника плащ – это будет дом. Потому что мать и сын теперь вместе. - Почти на месте… Элис, эй! – высунулся в окно кареты едва не до пояса. – Напечешь сегодня пирогов для пастора? Праздник у нас! Ответа миледи не услышала – только быстро стихший отголосок девичьего смеха. Праздник. Какой бывает у пуритан праздник? Миледи помнила их незатейливые гимны, услышанное в юности накрепко врезается в память, но праздники? Как себя вести, что делать? - Приехали! Низкая каменная ограда, потемневший от времени деревянный дом, заплетенный диким виноградом. - Отец Огилви! – Джонни привычно перегнулся через калитку и скинул щеколду. – Эгей! Я приехал! - Иду! – донеслось из глубины сада. Миледи вздрогнула. Голос, приглушенный расстоянием, отчего-то показался странно знакомым. Вскоре на дорожке показался и сам пастор – худощавый, легко одетый, несмотря на ледяной ветер, на ходу отряхивающий рукав человек. И земля ушла из-под ног. Тщательно продуманная игра, тонкие расчеты – все рухнуло в единый момент. Миледи хотела крикнуть сыну, чтобы немедленно увез ее отсюда, но не смогла даже отступить к карете: ужас лишил ее и голоса, и сил. Окажись здесь хоть все четверо мушкетеров с лордом Винтером и бетюнским палачом в придачу, - никого из своих врагов она не боялась бы сильнее, чем… того, кто не был врагом. Знакомой походкой к ней шло ее прошлое, и от него было не убежать, не скрыться. Ей уже случалось встретиться с призраками и остаться живой, но дважды чудо не повторяется. Что ж… бог милосерден. Она хотя бы успела обнять сына перед расплатой. Успела побыть счастливой. Ясный зимний день выцвел и стал невыразительно-серым, все звуки растворились в небытие, лишь скрип промерзшего песка под ногами пастора звучал мерно и неотвратимо. Почему-то упорно казалось, что по ступенькам домика сейчас сбежит Констанция Бонасье, такая же юная и красивая, как двадцать лет назад… И миледи шагнула вперед, откидывая капюшон. - Здравствуй, - сказала она. – Я вернулась…Часть 2
12 июня 2016 г. в 01:15