3 ПАСТОР
Сны пастор Огилви видел редко. От тех, какие порой снятся всем нестарым еще и физически крепким мужчинам, спасали дневной труд и молитвенные бдения, а прочие с некоторых пор как отрезало. Лишь изредка всплывали какие-то полустертые картины детства и ранней юности, столь далекие и ничем не трогающие душу, что казалось, будто это чьи-то чужие сны и чужая память. В сущности, оно так и было. Но один сон приходил в последние годы все чаще, и оставалось лишь гадать, почему. Снова и снова память возвращала пастора в сумрачную, освещенную лишь коптящей свечой камеру. Сияла и переливалась крохотными капельками влаги паутина в углу над столом, пряжка на шляпе ночного гостя тоже блестела, но куда тусклее. - Переправа на Луа, - не назвавший своего имени посетитель был одет в штатское, но военный распознает военного всегда, будь тот хоть в сутане. – Я был ранен и сбит с моста, вы втащили меня обратно и закололи француза, уже собравшегося меня прикончить. Пленник равнодушно пожал плечами. - Простите, если вас это заденет, но я не помню. Кого-то вытаскивал из воды я, потом кто-то вытянул меня. В том аду недосуг было запоминать лица. - Может, оно и к лучшему, - краем губ улыбнулся гость. – Но ваше лицо я запомнил и благодарю бога за то, что он позволяет мне отдать вам долг. Вы беспрепятственно выйдете отсюда и уедете из Лондона, и… - Нет. - Но… - Нет. Моя жизнь в руках одного лишь господа, скоро я предстану перед его судом и, клянусь вам, жду этого мгновенья с нетерпением. Гость слегка подался вперед. Теперь тень от шляпы не падала на его лицо, и, подсвеченное слабым желтым огоньком, оно и впрямь показалось смутно знакомым. Несомненно, он не лжет, он действительно был там, на пиршестве смерти, каковым стало отступление с острова Ре. Но какое это имеет значение теперь? - Тогда выслушайте, что я скажу, а дальше – решайте сами, хотя как старший офицер я мог бы отдать вам приказ. По всей Англии люди, никогда вас не видевшие и еще недавно не знавшие о вашем существовании, нынче прославляют вас и молятся о вашем спасении. Хотите знать, каких денег мне стоило, чтобы двери на пути, ведущем вас от плена к свободе, оказались открыты? Ни пенса. Даже тюремщики убеждены, что совершают богоугодное дело, способствуя вашему освобождению. Более того: не далее как позавчера я разговаривал с приговоренным к повешению преступником – грабителем и убийцей, внешне несколько похожим на вас, и он готов занять ваше место в обмен на порцию мгновенно действующего яда, который избавит его от мучений в петле. Не кажется ли вам, что господь достаточно явно выказывает свою волю? Он хотел ответить, возразить… и не смог. Страх – глухой, тоскливый страх – надавил на кадык ледяными пальцами, и в горле встал холодный ком. Мечтал о смерти, лелеял надежду поскорее войти в царство небесное мучеником за веру, а на самом деле – избавиться поскорее от земной боли? – получи же за свое греховное малодушие сполна. Господи, всеблагой Отец наш, я слаб, я грешен, но ты всемогущ и всемилостив; неужели так страшен мой грех, что ты караешь меня жизнью?! - Вы молоды, отважны и беззаветно преданы истинной вере, - немного помолчав, продолжал собеседник. – А людям нужны пастыри, наставляющие их на верный путь и примером своим помогающие бороться с дьявольской прелестью. Нужны здесь, на земле. Колышется, мерцает, расплывается перед глазами блестящей кляксой паутина в углу… На этом сон обрывался, и только белесый блик еще несколько мгновений назойливо маячил, словно запутавшись меж ресниц. За минувшие двадцать лет он так и не узнал, да и не стремился узнать, имя того, кому когда-то спас жизнь и кто решил отплатить тем же. Зачем? Человек вправе хранить свои тайны, а господу все известно и так. Куда важнее было то, что у этого неизвестного оказался то ли в дальних родственниках, то ли в близких друзьях отец Сэмюэл Вуд, пастор пуританской общины Кингстона, который, внимательно и цепко посмотрев на угрюмого парня с потухшим взглядом, сказал самые верные и нужные тогда слова: - Что бы ни было в вашем прошлом, юноша, - живите тем, для чего господь готовит вас в следующее мгновенье… Пастор Вуд в свои шестьдесят с лишним лет не утратил способности удивляться и радоваться жизни с детской искренностью. «Даже если ты проживешь сто лет, - часто говорил он, - этого слишком мало, чтобы познать все прекрасное, что даровал нам господь, и тратить столь малый срок на грехи и заблуждения – самая непростительная глупость, какую можно вообразить». Бог в его проповедях открывался людям не только карающим судией, но и бесконечно любящим отцом небесным, грешить против которого не столько страшно, сколько постыдно, как постыдно обмануть доверие отца земного. Когда в двадцать пять лет начинаешь все с чистого листа, ничто не бывает просто. Когда ты умер, но остался жить, ничто не бывает просто. Но отец Вуд был рядом – спокойно, с неизменным своим жизнелюбивым смирением приняв живого мертвеца. Чем горше испытания, которые дает тебе господь, говорил он, тем крепче твоя сила, иначе и быть не может. Возблагодари бога за каждый миг своей жизни, говорил отец Вуд, ступай и работай во славу его, и он шел и работал – колол дрова, таскал камни для фундамента новой кузницы, правил прохудившуюся крышу дома старой Мэг Виллоу, мастерил лавку в лачуге сироты Нэн и отвыкал думать о себе. Глаза оттенка выцветшего перед грозой неба снились, но нечасто. Кем бы я стал без вас, отец Вуд, молча спрашивал он порой. Вы научили меня находить в вере не только гибельный восторг подвига, но и спокойную радость ежедневного труда во славу господа – радость простую и чистосердечную, как молитва ребенка. Непреклонен гнев всевышнего и незыблема его справедливость, но безгранична и любовь. Каждый день своей жизни, каждый час я ощущаю эту любовь, как прежде чувствовал вашу отеческую поддержку. И если наш маленький Джонни, давно уже не маленький, пройдет свою войну и останется в живых, я надеюсь, однажды в его душе тоже наступит мир. - А может… может, слуги сами так решили? – Джонни не выглядел человеком, цепляющимся за призрачную надежду. Он уточнял. – Увидели побирушку и выставили. - Побирушку, представившегося племянником их господина. Просто взяли и выставили. - Да, не сходится. Вряд ли никто из них не знал, что у лорда есть племянник. Для своих неполных двенадцати лет мальчик рассуждал весьма здраво и хладнокровно. - Не понимаю я этого лорда Винтера, - подумав, вздохнул он. И снова стал ребенком, уже пережившим предательство, но еще не осознавшим, что движет людьми для совершения подлостей. – Разве я так много ем? Он же богатый; наверное, много богаче вас с отцом Вудом! А вот Джон-старший понимал. Понимал, почему сбежала кормилица, приведя мальчика к дядюшкиному дому и велев постучать. Понимал, почему слуги так старательно «не узнали» ребенка. И чем дальше, тем отчетливей ненавидел негодяя, столь изящно и необременительно для себя избавлявшегося от всех, кто мешал ему сгребать деньги родственников в свой карман. - Нетрудно накормить голодного, Джонни. Но ненасытный не наестся никогда. Ему всегда мало. И снова молчание. - Когда я вырасту, непременно спрошу дядю, что я ему сделал и где моя мама, - наконец угрюмо сказал мальчик. – Но тогда уже никто не примет меня за побирушку. Неделю спустя после этого разговора пастор решился сразу на два тяжких греха – ложь и лицедейство. Правда, к свершению этих грехов прилагался еще и смертельный риск, но к риску-то ему с юности было не привыкать. Он ехал в Лондон, совершенно не будучи уверенным в успехе затеянного. Искать одного-единственного человека, о котором восемь лет ничего не слышал, не имея возможности даже открыто навести о нем справки, – гиблое дело, но ему повезло. Дня наблюдений за особняком лорда Винтера хватило, чтобы убедиться: нужный человек жив, на месте и по-прежнему имеет привычку допивать за хозяином недопитое за ужином. А потом и добавлять изрядную порцию. Старый Питер Осборн, камердинер лорда, отличался замечательным свойством: напиваясь до полного изумления ночью, к пробуждению господина он был трезв, выбрит, надушен и готов исполнять любые распоряжения. Ради справедливости следует отметить, что обычно лорд и сам отдавал должное разнообразным напиткам, после чего изволил почивать едва не до полудня. Так что жизнь камердинера была вполне приятной и уютной, пока одним прекрасным осенним вечером он не отправился по устоявшейся за долгие годы привычке прогуляться в сад. А если по совести, то стояла уже вполне себе ночь, и ночь довольно пасмурная. Впрочем, Питера никогда не волновала погода: как следует набравшись виски или коньяка из хозяйских запасов, он непременно выползал на свежий воздух раздышаться перед сном. Собственно, в этом и состоял его метод с утра оказываться трезвым и дееспособным. Однако в этот раз прелесть поздней прогулки начисто испортило привидение. Оно беззвучно соткалось из мрака в трех шагах впереди Питера и прошелестело: - Остановись, грешный человек… Будь грешный человек немного трезвее, он бы дунул со всех ног назад, воплями призывая на помощь всех святых и охрану, но что выпито – то выпито. Поэтому Питер только присел, охнул и закрестился. Впрочем, крестное знамение призрака нисколько не впечатлило. Рослая мужская фигура в белой рубахе навыпуск придвинулась на шаг, с шеи ее свисала оборванная веревка со скользящей петлей. - Узнал меня? – призрак поднял непокрытую голову. – Узнал, вижу. - Господи… - выдохнул несчастный камердинер. – Но ты же… ты же… - Я вернулся, чтобы услышать правду. Отвечай, и уйдешь живым… Через несколько минут привидение растаяло в темноте, и только тогда Питер издал придушенный вопль. Но призраку, с ловкостью акробата или моряка перемахнувшему кованую ограду, этот запоздалый призыв о помощи уже не мог повредить. Лошадь ждала неподалеку, петля висельника двумя движениями превратилась в обычную веревку, какую человеку с собой возить никаким законом не возбраняется, а плащ и шляпа поставили точку в перевоплощении призрака в обычного протестантского пастора, мирно едущего по каким-то своим делам. - Ну что же вы такое делаете, отец Джон! – сухопарая миссис Картер качала головой, нежно придерживая отпрыска за ухо. Отпрыск стоял очень смирно, то ли помятуя о сыновней почтительности, то ли, что вероятнее, переживая за сохранность уха. - Веревочную лестницу, как вы могли заметить, - улыбнулся пастор. – Томми отлично вяжет узлы. - Вот именно, что лестницу! А лестница ему зачем? - Чтобы совсем как на корабле было, - пробурчал Томми. – Мы уже палубу сделали и капитанский мостик. - На дереве! – уточнила миссис Картер. – На высоченном вязе, с которого свалиться – нечего делать! Палуба и капитанский мостик, посмотрите-ка на него! Я-то думала – что ж это у меня так быстро в этот раз масло вышло, гляжу – а они к ветке целую бутыль привесили, и окорока кусок – на радость птицам! - В трюме хранятся масло и солонина, - ухо у Томми уже запунцовело, но он не сдавался. – А еще соль и пряности… - Ах, и пряности?! - Да мяты дикой нарвали! – взвыл храбрый мореплаватель, пританцовывая на цыпочках. – Мяты и душицы, хоть проверьте! - Эми. Пастор очень редко называл ее по имени. Много лет минуло с того дня, когда он, тогда еще просто Джон, осторожно снял со своего локтя ладошку веселой милой девушки, тогда еще просто Эми, и сказал… впрочем, нет, он ничего тогда не сказал вслух. Эми все поняла сама и убежала, слишком гордая, чтобы расплакаться, а он стоял посреди двора, как дурак, и смотрел на купающегося в пыли воробья. И было пусто, одиноко и тоскливо, и он знал, что исправить ничего нельзя. Потому что нельзя исправлять. Потому что одно-единственное прикосновение – это уже непростительно много. Родив шестерых сыновей, Эми осунулась и как-то ссохлась, и постаревшее личико в жестких оборках чепца казалось совсем маленьким, с кулачок. Но яркие карие глаза сияли по-прежнему задорно, и по-прежнему ладилась любая работа в загрубевших красных руках. Со временем они стали хорошими друзьями – пастор Огилви и миссис Картер, научившись не жалеть о несбывшемся и радоваться настоящему. - Не ругай мальчика, Эми. Господь дал ему храброе сердце и ясный ум, а если его зовет море – значит, так тому и быть. Миссис Картер подумала, погрустнела и выпустила ухо сына. - Ты бы избаловал всех мальчишек, будь твоя воля, - тихо сказала она. – Они же все хотят одного – драк и приключений. - И из них вырастают воины. Не препятствуй им в этом, Эми. - Как капитан Мордаунт, - ввернул Томми. – Я хочу быть, как он. Только он кавалерист, а я буду моряком. Пастор положил ладонь на вихрастый мальчишеский затылок – прежде, чем миссис Картер успела снова возмутиться. - Хорошая цель и хороший пример, Томми. Только давай-ка договоримся, что учиться в школе ты будешь так же прилежно, как вязать лестницы, а подносить отцу уголь не реже, чем лазить по деревьям, идет? - Угу. Обещаю, - поразмыслив для солидности, сопнул носом Томми. Тяжелый топор быстро и аккуратно превращал поленце в тонкую щепу для растопки. Сладко пахло яблоней: запах лета в январе. - Яблоневые! – отец Вуд прижал к груди охапку поленьев и зажмурился, вдыхая аромат. – Сыроваты, конечно, но и пусть. Сорви мяты, заварим в кипятке. Такими запахами весь дом дышит! А он не понимал тогда, как можно радоваться какому-то запаху; как вообще можно радоваться. Но отец Вуд гнал его в дальний конец огорода за мятой, и сорванные суховатые стебли источали мягкий умиротворяющий аромат, от которого притихала, склубочивалась, закукливалась гусеницей боль. - Воспоминания каждому нужны, - говорил отец Вуд. – Человек без воспоминаний – что дерево без корней. Но нельзя идти вперед, все время глядя через плечо: упадешь и расшибешься, сынок. - Я смотрю под ноги, - коротко отвечал он. Но старый пастор не отставал и не сдавался. Для него, давно схоронившего всех родных, молчаливый чужак за год действительно стал сыном, а уж воспитывать мальчишек Сэмюэл Вуд умел мастерски – недаром же все кингстонские сорванцы после школы гурьбой бежали к нему во двор послушать занимательные истории и рассудить свои детские споры и обиды. - Под ногами можно найти много всего интересного, - охотно соглашался пастор. – Вот, например, малыш Уолтер мечтает стать настоящим охотником. Ты не научишь его читать следы, а? Как же бесила эта неотвязность, как хотелось огрызнуться, вспылить, хлопнуть дверью! - Я лучше читаю по воде, чем по земле, отец. - Но это же прекрасно! Чуть ниже по течению есть место, где прячутся отличные налимы. Мои ноги уже староваты туда добираться, но ты-то уж точно его найдешь, верно, Джон? У вас не менее отличный окорок в кладовке, отец Вуд, оставьте меня в покое! Зачем мне эти перебрасывания словами, зачем мне эти имена, зачем мне эти мальчишки?! Мощный яблоневый комель раскололся под яростным ударом топора, как легкое поленце, кто-то из детей громко и восхищенно охнул… …а он, глядя на ушедшее в землю лезвие, стоял и чувствовал, как расползаются в улыбке отвычные губы. Если ты умер душой, выгорел дотла, стал призраком себя прежнего, - слова живых более не властны над тобой. Если ты раздражаешься, злишься, пытаешься что-то расколотить, доведенный до белого каления приставучестью старого пастора и любопытных мальчишек, - ты не мертв. - Я не мастер по налимам, отец, - с некоторым удивлением услышал он свой живой голос. – Но без ужина мы не останемся, это уж обещаю. Отец Вуд улыбался, и морщины веселыми лучиками разбегались по его круглому лицу. - Вот и хорошо, мальчик мой. Вот и слава богу… «Я смотрю под ноги», - то же самое пастор Огилви мог повторить и сейчас. Он нечасто вспоминал прошлое и не заглядывал в будущее, не сулившее уже никаких неожиданностей в упорядоченной его жизни. Просто трудился изо дня в день по славу господа, возился с детворой, как и покойный отец Вуд, вечерами заходил пропустить кружку пива к Уиллу с Эми и ждал известий от своего беспокойного воспитанника. Тот отписывался так часто, как только мог, и его короткие, строго по существу, записки пастор зачитывал перед всей кингстонской общиной. Люди гордились этим мальчиком, ставшим доверенным лицом у великого Кромвеля, и в молитвах своих просили бога не только о победе храброго генерала, но «защитить и направить нашего Джонни». Для старшего поколения кингстонцев он так и не стал капитаном Мордаунтом. Пастору и самому временами трудно было поверить, что непоседливый белоголовый парнишка, совсем недавно впервые взявший в руки самодельную рапиру, теперь командует кирасирами Кромвеля, стяжавшими громкую славу «железнобокими». Победа генерала для всех протестантов Англии стала великим праздником, безоговорочным подтверждением господней справедливости. И Кингстон ликовал, когда капитан кирасиров, их Джонни, сам примчался ненадолго, чтобы рассказать последние новости. - Двое, - выдохнул он, спрыгнув с коня и торопливо обнимая своего воспитателя. – Двое мертвы. Дядюшка и палач. И я знаю всех четверых. Всех! С нами бог, отец. Он вовсе не празднично выглядел – исхудавший, с обветренными губами и покрасневшими от ветров и бессониц веками. Пастор так и не смог поговорить с ним наедине: добрые кингстонцы незамедлительно облепили своего героя, желая узнать сразу все и незамедлительно. Правда ли, что король Карл взят в плен и предстанет перед судом? Сам король?! Боже милостивый, неужели мы дожили до такого чуда! Слава генералу Кромвелю, слава нашему Джонни! Теперь-то жизнь куда лучше станет, это уж точно! Мальчишки, не зная, как выказать герою свое восхищение, прямо на месте принялись расседлывать и чистить его коня: красавец вороной выглядел ничуть не менее усталым, чем хозяин. - Седло далеко не утаскивайте! – спохватился Джонни, едва успевая поворачиваться в этой толкотне. – Я же ненадолго… Он пробыл не больше часа, как ни зазывали его отдохнуть и хорошенько поужинать. Торопливо выхлебал кружку эля, скормил вороному жеребцу сухарь и подхватил не успевшее просохнуть седло. - Куча новостей, отец, - шепнул он, затягивая подпругу. – Я приеду, обязательно приеду и все расскажу. Очень скоро. Пастор молча хлопнул его по плечу. Не время для разговоров, в самом деле. Тем более что откуда-то сбоку наконец подобралась скромница Элис Джемисон, прехорошенькая племянница Уилла Картера, прижимая к груди заботливо укутанную салфеткой корзинку. В запах железа, лошадиного пота и седельной кожи настойчиво вплелся аромат свежей выпечки. - Вы же, господин Мордаунт, даже покушать не успели, - умоляюще сказала она. – Вот… еще и товарищей угостите. И герой покраснел так, как всегда краснеют очень белокожие и очень молодые парни. И, пробормотав какие-то неловкие слова благодарности, ускакал галопом, одной рукой правя лошадью, а другой прижимая к боку эту нелепую корзинку, и пастор подумал невольно, что теперь-то мальчик уж точно постарается вернуться поскорее. Ему оставалось только ждать. «Знаю всех четверых», - сказал Джонни. Четверо, злополучные четверо, те самые, о которых много лет назад толковал старый пьяница Питер! - Сгинь, чертов висельник, сгинь, рассыпься, - убедившись, что крестное знамение не производит никакого впечатления на призрака, камердинер струхнул окончательно и принялся умолять. – Что тебе от меня-то нужно, ну сам подумай, я же человек маленький… Думаешь, мне милорд вот так все и рассказывает? Велел всем не упоминать больше леди Винтер, как не было ее. Потому что она и леди Винтер не была, у нее первый муж живой. Преступница она, монахиня беглая. То есть, значит, ей и тот муж – не то чтобы муж. Для кардинала французского шпионила… В аду ее ищи да у нее все спрашивай, висельник, вы ж оба там… Однако рука призрака, ловко пристроившаяся на глотку пьянчужке, была достаточно материальна, чтобы тот живо забыл дерзить. - В монастыре каком-то ее нагнали, во Франции, - придушенно зашептал Питер. – Убила она кого-то… почем мне знать, кого… Ну и четыре француза там были, которым она насолила крепко. Один из них – муж ее… который не муж… Палача позвали и казнили ее на месте. Или не на месте… милорд про реку толковал… Ну не знаю я ничего больше, не знаю, богом клянусь! В Кингстон пастор возвращался не спеша. Отчасти сберегал силы немолодой и непривычной к долгим перегонам лошади, отчасти просто боялся предстать перед знакомыми и особенно перед Джонни растерянным и оглушенным. Нужно было хоть немного собраться с силами. И с мыслями. Миледи, миледи… Преступница, беглая монахиня, два незаконных мужа, клеймо на плече. И сын. Даром что лицом в точности похожий на мать, но с чисто винтеровским цепким прищуром очень светлых глаз. Ребенок, выброшенный на улицу умирать. Что он, пастор Огилви, может сказать ему сейчас – уже не малышу, подростку, сберегшему в памяти самое драгоценное воспоминание – прекрасную, нежную, безгрешную мать? Кем же вы были, леди Винтер? Сойдя с лошади возле заросшего кустами, подболоченного ручейка, он молился весь остаток ночи. Молился так отчаянно, как, наверное, никогда прежде. И господь внял. Ненадолго задремав уже на рассвете, пастор с необыкновенной ясностью увидел ангела. Седыми были его кудри, а лицо несло печать долгих прожитых лет, и даже белые одежды казались запачканными в золе. Бой кипел за спиной ангела, человеческая кровь окрашивала морскую воду и шипела на горящих головнях, и пастор знал, что на самом деле он там, среди мечущихся, отчаявшихся и гибнущих людей, но вместе с тем наблюдал за этой бойней со стороны, как порой бывает во сне. - Переправа на Луа… - беззвучно прошептал он, и ангел устало кивнул, поднимая из стелющегося по кровавой слякоти дыма женщину. Женщина давилась кашлем и размазывала по лицу грязь вперемешку со слезами, но светловолосый ребенок на ее руках молчал и лишь изо всех сил прижимался к матери, не сомневаясь, что она укроет и спасет его от любой опасности. И женщина, спотыкаясь, оскальзываясь, невольно подымая повыше ребенка, шаг за шагом выходила наверх, на чистый сухой берег, где песок был прохладен, а трава не опалена порохом. Седой ангел уронил руки, и дым заволок его фигуру. Проснувшись, пастор долго умывался из холодного ручья, и вода уносила вместе с дорожной пылью все давешние сомнения. Будь жив отец Вуд, он бы, пожалуй, рискнул. Даже если Питер поднял крик, никто всерьез не поверит, что старый пьяница общался с мертвецом, разве что поднимут на смех и посоветуют поменьше пить, мол, годы уже не те. Поэтому проникнуть в сад, а там и в покои лорда будет нетрудно. А потом… верный удар, и одним убийцей леди Винтер станет меньше. Пусть тогда уже не узнать имен остальных, - он сделает все, что в его силах. Однако теперь, если его схватят, Джонни осиротеет окончательно. Пусть община не даст мальчику пропасть, но пастор помнил, как тот рыдал после похорон отца Вуда – так, словно сердце разрывалось. Имеет ли он право оставить его одного? Проходили дни и недели, пастор терзался сомнениями и исподволь наблюдал за воспитанником. Джонни больше не плакал, но и улыбка, которую прежде так легко было вызвать, казалось, покинула его лицо навсегда. Он стал… не угрюмым, нет. Строгим. И очень сосредоточенным. Детская беззаботность исчезла, словно и не было ее, и казалось, что мальчик стал мужчиной, миновав цветущую веселую юность. И пастор решился. Он поехал в Лондон, на всякий случай приведя в порядок все дела и оставив для Джонни письмо. Ехал, не особенно надеясь вернуться. Но бог карает нерешительных: оказалось, что лорд Винтер месяц назад уехал королевским представителем в Испанию на неведомый срок. Тем же вечером он рассказал Джонни все, что узнал от Питера, – рассказал, не щадя мальчишку, как взрослому, как равному. Наверное, это было жестоко. Но отец Огилви сердцем чувствовал, что поступает верно: если господь сберег этого ребенка от гибели на улице, если вложил в него душу бойца, если привел к сторонникам истинной веры, - значит, все случайные счастливые совпадения в его судьбе неслучайны, и убийцы леди Винтер напрасно надеются прожить свои дни в безнаказанности. Джонни молчал, сжимая побелевшие до синевы губы. Потом встал и, по-прежнему не произнеся ни слова, вышел из дома. Он вернулся только к ночи, бледный и осунувшийся, но глаза его были сухими. - Скоро я вырасту, - отрывисто произнес он. – А дядюшка вернется. И тогда они ответят за все. Господь свидетель моей клятве. Проводив миссис Картер и Томми, пастор доколол лучину, насыпал ведерко угля и оперся о стену сарая. В последнее время он часто ловил себя на том, что прислушивается, замерев: не раздастся ли перестук подков. Не степенно-неторопливый, как у лошадей возчиков, а звонкий, тревожный, возвещающий приближение всадника на прекрасном вороном скакуне. Как быстро ты вырос, маленький воин, сын леди Винтер, с каждым промелькнувшим годом становясь все более похожим на нее. Двадцать лет минуло с тех пор, когда мы в последний раз видели ее живой, но она по-прежнему незримо с нами – твоей местью, моей памятью. Твоей болью, моей… - Отец Огилви! …любовью. - Я приехал! Джонни! Ну что, старый дурень, ждал-ждал, прислушивался-прислушивался, а ожидаемое-то как раз и проворонил, замечтавшись. - Иду! Впопыхах запнулся о брошенный совок для угля, рассмеялся про себя: и вправду старый дурень, засуетился, ровно наседка… А выбравшись на дорожку, и подавно сдержал шаг: рядом с Джонни виднелась женская фигура, закутанная в плащ, и за оградой маячила карета. Вот так так, неужели малышка Элис напрасно пожертвовала корзинкой? А Джонни… Джонни весь светился. Пастор не помнил уже, когда в последний раз видел эту вот улыбку от уха до уха, эти сияющие глаза, - мальчик был сдержаннее, даже когда примчался сообщить, что Кромвель назначил его своим секретарем, а теперь радость просто распирала его, рвалась наружу: шалая, отчаянная, безграничная радость. Ну что ж, Джонни, поделись скорей своим счастьем, и я порадуюсь вместе с тобой... И ведь никакого предчувствия не было, ничто не насторожило, не показалось странным. Только яркий блик почему-то путался в уголке глаза, мешая смотреть, тот самый блик света в паутине из старого сна. Он провел ладонью по лицу, но блик не исчез, мерцал все ярче и тревожней, а женщина шагнула вперед, поднимая руки к капюшону… …Утро было теплым, но она зябко куталась в плащ, прячась даже от легкого ветерка. Матросы уже спускали шлюпку, а он все смотрел в ее осунувшееся лицо, затененное глубоким капюшоном, и сердце билось медленно и гулко, точно церковный колокол. Нельзя надышаться перед смертью, невозможно наглядеться перед расставанием. - Пора, - улыбнулся он. – Молись о нашей удаче, и господь не оставит нас. Медленно-медленно поднялись исхудавшие руки, блеснул желтым камнем перстень на белом пальце, и ветер заиграл освобожденными из-под капюшона волосами. - Я буду ждать, - шепнула она. Один-единственный жест, и дыхания не стало. Он знал, отчетливо знал наперед, как упадут тяжелые складки шерстяной ткани, как ветер подхватит тонкую белокурую прядь, как дрогнут ресницы, - это был миг ослепительной ясности и запредельного покоя, миг над чувствами, над жизнью, над смертью. Двое живых мертвецов смотрели друг на друга. Нет. Просто – двое живых. И воздух снова ворвался в легкие, чудесный, свежий, морозный воздух. - Господи… - прошептал пастор. Кажется, никогда прежде он не был так близко к своему грешному сыну – всеблагой, бесконечно терпеливый и столь же бесконечно любящий Отец; под его улыбкой искрился снег, его голосом пел ветер, и его небо наполняло синевой светлые глаза женщины, замершей почти на расстоянии вытянутой руки. И женщина рассмеялась. Нет – захохотала, разнося в клочья благоговейную тишину, визгливо, отчаянно: - Карнавал в Венеции, парад лицедеев! Пастор Огилви, капитан Мордаунт и синьора Ди Бьянки! Снимайте маски, господа, снимайте маски! - Мама! - Джонни, Джонни, он и тебя обманул? – она уже корчилась от смеха, в котором все отчетливее слышались рыдания. – Вот так шутка, пастор Огилви! Отличная шутка! Отличная-а-а-а… Кусая костяшки пальцев, она рухнула на колени, последним усилием воли давя истерику, и чернотой были залиты ее глаза, когда она подняла искаженное мучительной гримасой лицо: - Только убей сразу, Фельтон. Ты ведь умеешь – с одного удара. Ну?! Он рывком вздернул ее на ноги, - мотнулась запрокинутая голова, - и прижал к себе, не успев даже подумать, что делает, но зная точно – нужно так и никак иначе. И только когда чуть ослабела судорожная дрожь, сводившая все ее тело, шепнул совершенно ошеломленному Джонни: - Огонь разведи. Живо! Тот кинулся с дом со всех ног. Но миледи не была бы миледи, потеряй она волю окончательно. Истерика продлилась не больше минуты; кусая губы и давя рыдания, женщина вывернулась из непрошенных объятий и торопливо отступила на несколько шагов. Дрожь колотила ее, но она уже собиралась с силами. - Никогда, ни на единый миг за эти годы я не желал вам зла, леди Винтер, - тихо сказал пастор, с отчаяньем ощущая, как плоско и неуместно звучат эти слова – и не находя иных. Впрочем, вряд ли бы он их нашел, даже не будучи столь оглушенным внезапностью встречи. Как и двадцать лет назад, он не мог отвести взгляда от лица, красоту которого не смогло победить беспощадное время. Миледи была завораживающе хороша даже теперь – с морщинками под глазами, с губами, потерявшими былую полноту и яркость, с чуть резче обозначившимися скулами… может быть, окажись здесь мудрый отец Вуд, он бы сказал с извечной своей доброй усмешкой, что любимое лицо всегда прекрасно в глазах любящего, но отца Вуда не было, а пастор Огилви стоял, уронив руки, перед женщиной из прошлого, и смотрел. И не мог насмотреться. Как тогда, в час расставания… - Не верю, - шепот миледи был тороплив, точно у безумной. – Нет. Мертвецы воскресают, чтобы мстить. Только так и не иначе. - Мама! – Джонни выскочил из дома, хлопнув дверью. – Мама, вам нехорошо, пойдемте к огню… Отец Огилви, что случилось? Почему вы стоите? Потому что я старый дурак, мальчик. Потому что я снова чувствую себя двадцатипятилетним служакой, который много раз видел в лицо смерть, но понятия не имеет, как утешить женщину. - Вам незачем меня бояться, миледи. Ваш сын стал и моим сыном, и мой дом – ваш дом. Опять не те слова, совсем не те, какие нужны. Когда-то очень давно, еще при жизни отца Вуда, он пытался представить эту встречу. А вдруг, говорил он себе. Вдруг однажды сойдутся дороги, и та, в чьих глазах предвестье грозы, снова предстанет перед ним во всем сиянии своей невероятной красоты. Кем бы она ни была, какой бы она ни была, - пусть только будет жива, молил он бога. Что ж, мольбы услышаны. И почему-то нет ни гнева, ни восторга, - только чувство беспомощности, столь странное для много пережившего и умудренного человека. - Отец Огилви… Мама… - Джонни тревожно переводил взгляд с одного дорогого лица на другое, не понимая, что происходит. И слова пришли – просто, как дыхание, и так же естественно. - Помните, какое ясное утро было тогда в Портсмуте? Я долго видел парус вашего корабля, пока он совсем не исчез. Милорд был в ярости, а я славил господа, что вы сообразили приказать поднять якорь раньше срока. Когда меня день за днем, ночь за ночью допрашивали о сообщниках, я ликовал, потому что знал: вам удалось ускользнуть. Когда народ вовсю праздновал избавление от герцога-антихриста, не боясь гнева самого короля, я благословлял вас, вложившую нож в мою руку. И не было в моей жизни дня чернее, чем тот, в который я узнал о вашей гибели. - Вы… - Джонни был бледен, как мертвец, бледнее даже вцепившейся в его локоть матери. – Она назвала вас… - На острове Ре был один человек, достойный человек, мой земляк и единоверец. Мало кто мог с ним потягаться в отваге, он не боялся смерти, потому что был чист сердцем и бесконечно любил господа нашего. На переправе, где мы кровью и жизнями платили за глупость и заносчивость герцога Бэкингема, он сражался за пятерых и погиб, как герой. Пуля, которую он получил, была предназначена его товарищу, но тот был ранен и за миг до того отстал на полшага. Так погиб Джеймс Огилви, храбрейший и честнейший из людей. А того, чью смерть он отсрочил, звали Джон Фельтон. Пастор говорил негромко и ровно, нарочно не глядя на потрясенное лицо своего воспитанника, чтобы дать тому время немного прийти в себя. - Леди Винтер назвала меня именем, которое когда-то было моим, Джонни. Очень давно. Пойдемте к огню, миледи, вы дрожите. Он вошел в дом первым, не оглядываясь, оставив мать и сына снаружи. Пусть она сама решает, бежать или остаться; он сделал все, что было в его силах. Скромная обстановка пасторского дома, за минувшие годы примелькавшаяся до каждой шляпки гвоздя, вдруг показалась бедной и убогой, а пламя в камине, вместо того чтобы распространять мирное тепло, тревожно металось и потрескивало. Когда я успел так замерзнуть, мимоходом удивился пастор, или меня лихорадит? Чуть слышно скрипнула дверь. Миледи, комкая в кулаке край плаща, шагнула в комнату и замерла, очень напряженная, но уже совершенно овладевшая собой. - Я попросила Джонни, чтобы он оставил нас на время, - отрывисто проговорила она. Пастор покачал головой. Эта удивительная женщина по-прежнему умела не бежать от своих страхов, а встречать их во всеоружии, подобно воину, и побеждать. Лицо спящей, такое прекрасное и такое невинное, в свете догорающего фонаря казалось особенно измученным и осунувшимся. Сердце заходилось от нежности, от острого желания прижать ее к груди, спрятать в объятиях, дыханием согреть посеченные жестоким ветром и солеными брызгами щеки, но он не смел даже пошевелиться. Я увезу тебя очень далеко, молча шептал он ей, туда, где бессильны все твои враги, и там выстрою для тебя дом. И если ты сама пожелаешь меня обнять, я стану счастливейшим среди живущих, но первым ни за что не прикоснусь к тебе, так настрадавшейся от мужчин, и буду славить небеса, любя и почитая тебя, как сестру. Господи, позволь мне завтра вернуться живым, я ведь прошу не для себя – для этой женщины, которую больше некому сберечь и защитить… Никогда прежде Фельтон не позволял себе праздных фантазий, но эта мечта – заведомо несбыточная, горькая и светлая – канула в небытие не раньше, чем догорели последние капли масла в фонаре. И сейчас он не сдержал грустной усмешки, вспомнив ту ночь и ту молитву молодого восторженного фанатика, в сердце которого жажда подвига во имя веры и отечества так причудливо сплеталась с любовью. Дом, в который ты вошла, не мною и не для тебя выстроен, и ты давно не беспомощная жертва, и защитник теперь рядом с тобой – самый надежный на свете, и за плечами целая жизнь, а я так и не разучился тебя любить, женщина-мечта, женщина-беда, мать моего Джонни… - Наверное, вы ненавидите и презираете меня; пусть, я это заслужила, - трудно было представить, что именно этот сдавленный голос когда-то чарующе, с ангельской нежностью выпевал священные гимны. – Немногого стоит для вас моя благодарность, но вы спасли жизнь мне и спасли жизнь моему ребенку, и до последнего своего вздоха я буду благословлять вас, Фельтон. - Мне не за что вас презирать или ненавидеть. Если вы солгали мне о себе, но эта ложь помогла спасти тысячи жизней, которые герцог готов был снова принести в угоду своим прихотям, то пусть вас судит за нее господь, я же судить не смею. Если вы перешли дорогу лорду Винтеру, который долго пытался мне доказать, что вы – воплощенное зло, то он, вышвырнувший на улицу ни в чем не повинного ребенка, зло еще худшее. Если вы преследовали какие-то свои цели, то провидение не дремало, обратив их к благу для всей Англии. А моя гордыня не столь велика, чтобы двадцать лет ненавидеть за один обман. Миледи смотрела на него широко распахнутыми глазами, от изумления даже перестав терзать опушку плаща. - Ты либо сумасшедший, либо святой, - прошептала она наконец. - Обычный грешный человек, у которого было предостаточно времени, чтобы подумать и все для себя решить. Я прожил хорошую жизнь, леди Винтер, и благодарен небу за все, что в ней было и есть. За то, что нашел свое место на земле. За то, что все еще полезен людям. За человека, наставлявшего и направлявшего меня в трудную пору, и за мальчика, который вырос сильным и храбрым. - И за… меня? – криво улыбнулась миледи. - Господь дает нам любовь как дар или испытание, но никогда – как кару. Огонь наконец успокоился, горел ровно и ярко, подсвечивая розовым лицо и руки застывшей у камина женщины. Она долго молчала, так долго, что пастор уже отчаялся дождаться от нее хоть слова. - Твоя вера не признает исповедей, - вдруг подняв голову, миледи спокойно и твердо посмотрела ему в глаза. – Да и каяться мне уже поздно. Но я хочу, чтобы ты знал правду. Так что… считай это исповедью. Она еще чуть помолчала, словно решая, с чего начать, и с глубоким вздохом коснулась рукой левого плеча. - Помнишь, что здесь? Лилия, знак преступницы, клеймо отверженной. О, сейчас-то я его ношу по праву! Но если бы не оно… ничего бы не было. Ничего. То, что меня отметил им Бэкингем, было ложью, но что ни один суд не приговаривал меня к нему – правдой. Если бы тот дьявол, ставший моим вечным страхом, бетюнский палач, сделал со мной что угодно – избил, обесчестил, изрезал лицо, только не наложил клеймо, - я не стала бы той, кем стала. Наказание предопределило преступления, вот так бывает. В пятнадцать лет я хотела просто жить. Жить, любить, однажды предстать перед алтарем, носить красивые платья и рожать детей своему мужу. Но отец умер, когда мне было десять, а через год заболела мама. И муж моей старшей сестры определил меня в монастырь, достаточно бедный, чтобы там ухватились даже за ту крохотную сумму, которую я могла принести. Так было выгодней, чем кормить подрастающую бесприданницу. Я была столь наивна, что думала, будто никто не возьмет на себя такой грех – постричь меня насильно. Постригли, конечно. Когда мне удалось бежать, я верила, что господь на моей стороне, ведь он-то, всеведущий, знает: я не монахиня, я не приносила ему обеты в своем сердце… Но жизнь от наивности лечит быстро и жестоко. Меня достаточно унижали, предавали, убивали, чтобы я отлично выучилась тому же. А еще – обманывать. Уж эту науку я постигла в совершенстве! Просто солгать – это плоско, неинтересно, да к тому же ложь умножает ложь, и в ней слишком легко запутаться. Собрать кусочки правды, смешать их, как осколки смальты, и выложить в новую красивую мозаику – вот что по-настоящему ценно. Наклонившись, она подбросила в огонь щепку и закончила совсем тихо: - Но не все из того, что я рассказывала тебе, было ложью, и не все, что говорил обо мне лорд Винтер – правдой. Я не убивала своего мужа; думаю, тут постарался как раз сам дорогой братец, раз уж потом у него поднялась рука избавиться и от племянника. И на его здоровье я тоже не покушалась никогда, благо он жил со мной в одном доме и ел с одного стола. Бэкингем не был моим мучителем и насильником, но история с похищением девицы – правда. Это была незнатная девушка-протестантка, и при королевском дворе только посмеялись над забавной причудой герцога, тем более что он, наигравшись, отпустил девушку восвояси и даже дал немного денег. Ну, а что она утопилась от бесчестья, так кого это волновало. Что же до веры… Католики заперли меня в монастыре. Жгли железом, вздергивали на суку, держали взаперти, норовили то отрубить голову, то утопить, - всё добрые католики. Я служила кардиналу и ходила к мессе, но католическая вера отвратительна мне с пятнадцати лет. Вот и последний ответ на вопросы, которые ты не задал мне, и клянусь жизнью моего сына, что сегодня я не солгала тебе ни единым словом. А сейчас позови Джонни. И… спасибо, что выслушал. Теперь мне немного легче. - Я все же задам вопрос. Только один. Самый глупый, неуместный, столь странный именно сейчас вопрос. Как будто нет десятков других, на которые ответы не получены и не будут получены никогда, ведь через минуту эта женщина уйдет, чтобы уже не вернуться. И все-таки… Да, это важнее всего сейчас, в миг первой и последней искренности, запоздавшей на двадцать лет. - Как на самом деле тебя зовут? Миледи от неожиданности вскинула брови, и лицо ее точно по волшебству помолодело. - Анна, - улыбнулась она. Анна… Ведь мелочь же, сущая мелочь, но камень с души свалился. Хотя бы это было правдой – имя, которое двадцать лет носил в сердце, шептал про себя, сберегал, как подаренную на память драгоценность. Анна. Джонни стоял возле ограды, о чем-то оживленно беседуя с Элис Джемисон, но не сводил глаз с двери. Стоило пастору появиться на пороге, кинулся в дом, едва извинившись перед девушкой. - Мы поговорили с отцом… Огилви, - мягко сказала миледи. – Все хорошо, Джонни. Можно ехать. - Отец, ну почему! – выпалил тот прямо сходу. – Почему вы не сказали? Это же чудо, что вы живы! Пастор усмехнулся краем губ: - Всего лишь старый долг, который пожелал отдать влиятельный человек. - Чудо! – упрямо повторил Джонни. Уже много лет пастор не видел своего сдержанного и немногословного воспитанника таким пылким, как сегодня. – Вся Англия, все сторонники истинной веры почитают вас как настоящего героя, избавителя, а вы… вы даже мне не сказали! Ведь прошло столько лет, вам давно уже не нужно скрываться, почему же вы молчали? Ох, Джонни, Джонни, как же все просто, когда ты юн: вот черное, вот белое, жизнь или смерть, слава или забвение… - Почитают как героя… Потому и молчу, и молчал бы дальше. Героев судят по одному-единственному поступку, неважно, когда совершенному. Не слишком радостной была бы моя жизнь, если бы двадцать лет каждый встречный тыкал в меня пальцем: вот, мол, идет Фельтон, убийца Бэкингема. - Но ведь это подвиг! - Джонни, убить герцога было не труднее, чем любого другого человека. Я выполнил свой долг честного англичанина, и хватит об этом. Принеси из кладовки хлеб и мед, нехорошо встречать гостью пустым столом. - Нет, - миледи, тихо стоявшая в уголке, шагнула обратно к камину. – Лучше мне вернуться в Лондон. Правда… так будет лучше. Да, так будет лучше. Проще. Во всяком случае, ей. Темна была ее жизнь, и нелегко на нее оглядываться. А он… он давно привык к пустующему дому. Да и не так уж глухо одиночество, когда все время прибегает детвора, когда можно сходить скоротать вечер к Уиллу и Эми, заодно и проверить, так ли усердно маленький Томми учит грамоту, как вяжет морские узлы. Много дел, много забот на каждый день. - Воля ваша, леди Винтер… Прощайте. Джонни, надеюсь, скоро увидимся. Он очень старался говорить спокойно и любезно, но все-таки услышал с досадой, как брякнули в голосе тоскливые нотки. И миледи, по-прежнему безошибочно распознававшая подобные мелочи, немедленно взглянула на него внимательно и испытующе. - Я могу уехать одна. Найди карету, Джонни, пусть отвезут меня обратно в гостиницу, а ты приедешь ко мне завтра. Ведь вы, отец… Огилви, - снова запнулась она, - простите мне мою бестактность, живете один? - Вот моя семья, - пастор потрепал по плечу притихшего воспитанника. – Иной не обзавелся. И добавил просто, не смущаясь присутствием Джонни, зная, что если не сейчас – никогда уже не выпадет возможность сказать это ей: - Так уж случилось, леди Винтер, что всю жизнь я любил только одну женщину. Вот и все, подумал он отрешенно. Долги отданы, слова сказаны. Осталось лишь, как двадцать лет назад, поднести к губам ее руку – братский поцелуй на прощанье, и эта женщина исчезнет уже навсегда. Кем бы ни была она прежде, кем бы ни стала в будущем, их дороги расходятся, и больше им не сойтись. Но миледи, вдруг снова очень побледневшая, не спешила отнять руку, а Джонни, глядя на них сияющими глазами, не торопился открыть дверь.КОНЕЦ