1 МОРДАУНТ
Выйдя из подземного хода, капитан Мордаунт, он же, если угодно, Джон Френсис Винтер, перевел дух, посмотрел на небо и сплюнул от досады. Совершенно темно. Поздний вечер – далеко не лучшее время для визитов, да еще к незнакомым людям. Нужно было послушаться генерала и сразу уходить через потайную дверь, куда меньше времени бы потратил. Хотя, конечно, приятно вспомнить, какое лицо было у гасконца, когда тот увидел исчезающего в стене противника, но убить из четверки французов никого не удалось, сам ранен – три легкие царапины, но дырки-то в одежде видны, хорошо еще – кровь на черном незаметна; час поздний, а ждать до завтра никакого терпения не хватит. Ну… что ж. Осталось одно: скакать во весь опор по указанному в письме адресу, надеясь, что неудобно позднее время не успеет смениться неприлично поздним. И что отправительница письма не имеет привычки ложиться слишком рано. Или, если совсем уж размечтаться, - так горячо желает его видеть, что готова пренебречь этикетом. Пока четыре мушкетера обшаривали окрестности одиноко стоящего домика в поисках Мордаунта, Мордаунт добрался до казарм и в спешном порядке седлал лошадь, совершенно выкинув из головы четырех мушкетеров: его ждало дело поважнее. Тем более что даже кровь из царапин, оставленных клинком гасконца, уже не шла. Пожалуй, такой сильный противник достался ему впервые, но он недаром вот уже десять лет упорно, не давая себе ни малейших поблажек, овладевал всем доступным оружием и тем, что могло быть использовано как оружие. В тринадцать он не хуже бывалого моряка мог перерубить топором натянутый канат и, за неимением корабельных снастей, обколоть наледь с козырька над крыльцом. В четырнадцать – бил в цель лучше многих признанных стрелков. Еще через два года пастор Огилви, бывший военный, вынужден был признать, что в фехтовании больше ничего преподать воспитаннику не может. Но Мордаунт продолжал учиться – везде и у всех, когда выпадала такая возможность, и в армии генерала Кромвеля, куда он попал семнадцатилетним, бывалые вояки почтительно качали головой: мол, этот парень во всем пытается достичь совершенства. И ведь действительно пытался, и даже преуспевал – настолько явно, что генерал заметил способного юношу и приблизил к себе, сделав одним из самых доверенных лиц. Немалая честь и просто блестящая карьера для парнишки из предместья. Дело, впрочем, было не в честолюбии: он просто ждал, когда придется выйти одному против четверых. Вместе или порознь они будут, не так уж важно. Важно лишь не дать себя убить прежде, чем падет последний из них. А там – как повезет. Кто бы мог подумать, что в час, когда эта встреча наконец состоится, Мордаунту будет настолько не до них… - Кстати, откуда у вас родственники в Италии? – добродушно осведомился генерал Кромвель парой часов раньше, вертя в пальцах сложенный вчетверо листок дорогой бумаги. Только что он всласть попытал своего секретаря касательно связанных с казнью короля Карла событий, выслушал самые обстоятельные объяснения, покачал головой и, как часто бывало, резко сменил тему, дабы застать собеседника врасплох. Это ему удалось в полной мере. Без запинки отвечавший на любые каверзные вопросы Мордаунт положительно онемел. Родственники? У него? И в Италии?! - Сколько вас знаю, столько изумляюсь, какое количество сюрпризов вы способны преподнести, - развеселился генерал. – Сперва оказывается, что скромный воспитанник пастора владеет оружием лучше любого дворянина или бывалого головореза, потом выясняется, что этот мальчик из лондонского пригорода разговаривает по-французски без малейшего акцента, а теперь его разыскивает итальянская синьора. - В Кингстоне живет семья беженцев из Ла-Рошели, я дружил с их детьми и у них выучился языку, - нетерпеливо перебил Мордаунт. – Вы же знаете, генерал! Явно забавляясь горячностью подчиненного, Кромвель развернул листок и торжественно провозгласил: - Анна Тисье, синьора Ди Бьянки, в Англии проездом. Итальянка с французской фамилией, по-английски изъясняющаяся с большим изяществом, чем добрая половина знакомых мне наших соотечественников. И прекрасный, прекрасный женский почерк. Что скажете, Мордаунт, знакома вам эта дама? Тот лишь помотал головой. - Я получил это письмо четыре дня назад, - продолжал генерал, пряча улыбку при виде жадности, с которой его секретарь уставился на бумагу, - но из-за всех насущных дел руки дошли распечатать его только сегодня. Не стану испытывать ваше терпение, читайте, раз дело касается вас напрямую. Мордаунт почти выхватил письмо из его рук. Строчки прыгали перед глазами. «Ваша светлость… находясь проездом в Англии…» Дальше шли витиеватые извинения за то, что приходится отвлекать генерала от великих дел. Где же, где же… Вот оно! «У покойного лорда Винтера был племянник, сын его безвременно почившего брата; сейчас юноше должно быть двадцать три года. Насколько мне известно, милорд отрекся от этого родства, и следы Джона Френсиса Винтера затерялись, но вы, ваша светлость, могущественны, как никто другой. По вашей воле высочайшие вершины обрушиваются нынче, а глубины поднимаются, дабы основать новые материки. Люди, прежде безвестные, но наделенные неоспоримыми талантами, восстают из праха, подобно новым звездам, зажигающимся на небосводе. Я уповаю на ваше благородство, несомненно равное вашему могуществу, и обращаюсь со смиренной просьбой снизойти до несчастной, жаждущей отыскать единственного ее родственника в этом мире. Умоляю вас разузнать о судьбе Джона Френсиса Винтера и либо помочь мне в моей надежде, либо убить ее навсегда. Остаюсь преданной слугой вашей светлости, и благослови вас бог. Анна Тисье, синьора Ди Бьянки». - Господи, благодарю тебя! – выдохнул Мордаунт. Поднявшись из-за стола, Кромвель несильно сжал его плечо: - Сегодня я вас не задерживаю, завтрашний день тоже можете использовать по своему усмотрению. Вот тогда-то и нужно было уходить вместе с генералом по извилистому подземному ходу. За нетерпение пришлось расплатиться незамедлительно: надеясь отыграть у времени лишние сто шагов, он проиграл более получаса, а гостиница «Львиный зев», указанная в адресе, находилась почти на другом конце Лондона. Как ни сильна была его ненависть к четверке французов, он и впрямь не вспоминал о них сейчас, галопом проносясь по безлюдным вечерним улицам. Мушкетеры не уйдут от судьбы, как не ушли бетюнский палач, дядюшка и король Карл. Бог на стороне справедливости, и она свершится. Разве это письмо, именно сегодня полученное, - не лучшее подтверждение воли господней? Конь сбился, поскользнувшись на замерзшей луже, всадник машинально подобрал повод и вдруг засмеялся. Вот и еще один знак того, что бог сегодня направляет каждый его шаг: дерево, сросшееся с оградой какого-то особняка. Почти такое же, как там, в Кингстоне, за минувшие годы почти полностью обволокшее корой кованый узор, а тогда… …тогда хотелось есть. И плакать. Есть хотелось потому, что с прошлого вечера в животе плескалось лишь несколько пригоршней воды, а плакать – потому, что очень хотелось есть. И спать тоже хотелось, и это вранье, что во сне есть не хочется – очень даже хочется, так и снится, как хватаешь здоровенную, только что испеченную булку и вгрызаешься в ее хрусткую корочку, вдыхаешь одуряющий сдобный запах и глотаешь, глотаешь нежный мякиш, вот только сытость так и не наступает, а как проснешься – живот отзовется голодным стоном. Но спать все-таки лучше, потому что хотя бы во сне являются эти роскошные булки, и теплое молоко, и густая каша. Если бы тогда было тепло, он бы, наверное, просто свернулся клубком в каком-нибудь тихом уголке и уснул. Бог весть, стал бы этот сон для истощенного мальчишки последним или хватило бы сил проснуться и снова идти просить милостыню, и дотянуть до подачки деньгами или объедками. Но стоял ноябрь, влажный холодный ветер гнал и гнал вперед: ходьба хоть немного согревала. Вот еще бы выматывающий кашель отступил, все бы хорошо стало. Ну вот – скрутило, да как не вовремя: только собрался попросить у двух прилично одетых господ, и захлебывайся теперь кашлем, цепляясь за узорчатую кованую решетку, на которую наплыл корой здоровенный ясень, а господа пойдут себе мимо… Но они почему-то не прошли мимо. - Бедняга, - прозвучало где-то над головой, - такой малыш – и такой больной. Он глянул на них искоса: пожилой человек склонялся над ним, и круглое его лицо было добрым и ласковым, а его молодой спутник молча снимал плащ, и в следующий миг тяжелая ткань обрушилась теплой волной с головы до ног. Плащ! Хороший господский плащ – это же целое состояние: старая Мэгги, взимающая дань с воришек и побирушек, отвалит за такую вещь кусок мясного пирога, не меньше, и можно будет валяться в ее лачуге хоть у самого очага до завтра, в покое и сытости! Взрослые о чем-то совещались вполголоса, а под плащом было тепло… тепло и спокойно, и вот уже голод отступил, а злой ветер сменился уютной тишиной, и ясноглазая женщина улыбалась ему, баюкая на коленях. Этот то ли сон, то ли обморок длился не более мгновенья: он даже упасть не успел, только пошатнулся. Но пожилой господин снова обеспокоенно склонился: - Где ты живешь, малыш? - У старой Мэгги, - честно ответил он. - Она лечит тебя? - Что? Господа снова переглянулись. Молодой присел перед ним на корточки. У него было хорошее лицо. И глаза хорошие – светло-голубые, как у мамы. - Как тебя зовут? - Джон… Уличная жизнь уже отучила добавлять к имени горделивое «Френсис Винтер». За спесь тут били, и били нещадно. - Тезка, - улыбнулся молодой господин. «Джон и Джонни» - так их прозвали в кингстонской общине. Мальчишка, которого ученик пастора Вуда забрал с улицы, не был ангелом: полтора года бродяжничества наложили свой отпечаток, и начал он с того, что принялся подворовывать еду из кладовки. Не то чтобы из вредности: слишком сильным было воспоминание о постоянном голоде. Ждал, что выдерут, но бить почему-то не стали. Пастор отругал его раз, отругал другой, а на третий за обедом, когда на тарелках появился вкусный мясной пирог, Джонни обнаружил перед собой лишь кружку с водой. - Раз ты предпочитаешь обедать по ночам, - пожал плечами Джон-старший, - почему бы нет, каждый имеет право на свои причуды. Но порцию свою ты уже съел. На этом взаимопонимание было достигнуто раз и навсегда. Семь лет – возраст, когда голова уже варит, и выводы сделать несложно. Пообижавшись до вечера, мальчик все-таки подошел к отцу Вуду и, хмуро глядя в пол, сказал: - Я больше не буду воровать. Тот заулыбался своей лучистой улыбкой: - Молодец. Джон, ты слышал? Тот молча кивнул, не отрываясь от книги. Ночью Джонни нарочно встал, босиком прокрался к кладовке и подергал дверь. Кладовка заперта не была. Засмеявшись, он вернулся в койку и заснул счастливый. Урок доверия оказался действенней любых побоев или нравоучений: больше он никогда в жизни не брал чужого. А через некоторое время Джон – видимо, посовещавшись с отцом Вудом, куда направить неуемную мальчишескую энергию, – смастерил из железного прута маленькую детскую рапиру и показал основные стойки и защиты. С этого момента Джон-младший прилепился к Джону-старшему намертво. Впрочем, не только он: вечно крутившиеся во дворе у славного пастора мальчишки, как один, побежали к отцам и старшим братьям с просьбами сделать и им учебное оружие, «потому что Джон учит, как настоящих солдат». Поначалу они чурались белоголового приемыша, зато он быстро и легко сошелся с близнецами Реми и Каспаром. Эти двое, сыновья чудом успевшего вывезти семью из Ла-Рошели и нашедшего приют среди английских единоверцев башмачника Матье, знали по себе, что такое быть чужаками. Джонни умел драться по-уличному, а они – калить орехи и искать птичьи гнезда, и скоро троица стала неразлучна. Это было счастливое время – по-настоящему счастливое. Вот только почти каждую ночь в его сны приходила светловолосая женщина с ясными глазами, так непохожая на здешних пуританок. Она поднимала его высоко-высоко своими нежными и сильными руками, и смеялась, и целовала в нос и щеки, и он плакал навзрыд в подушку, когда просыпался и понимал, что это был только сон. Потом перестал. Он научился разговаривать с ней – молча. Рассказывал обо всем, что произошло за день, а она внимательно слушала и отвечала ему. И тогда он придумал, что мама на самом деле тоже живет вместе со всеми ними в скромном пасторском домике, просто днем она невидимая. Это такая игра, их маленький секрет. Но однажды она обязательно появится зримо, ведь любая игра рано или поздно надоедает. И отец Вуд будет радоваться и славить господа, а Джон непременно с ней подружится, потому что она такая чудесная, разве можно ее не любить… - Уймись… шалая… Я не уго…угонюсь… - Мама… ну мама же… Ну зацапают ведь, припала ж охота так нализаться, вовсе же валишься, дура пьяная… - Уй…мись. Снова задержка: из-за угла чуть ли не перед лошадиной мордой вывалился стог лохмотьев, начиненный неким бесформенным существом. Столь же оборванная девочка поддерживала существо под локоть и за шиворот, поливая отборной бранью так уныло и монотонно, словно даже не понимала смысла произносимых слов: - Чтоб ты уже совсем скопытилась, проклятущая, шлюха ты подзаборная, жилы все из меня вытянула, ехидна, шевелись давай… Ой! Ой, сэр, - отшатнулась, притиснув мать к углу дома, и голос из угрюмо бубнящего сразу стал фальшиво-плаксивым, - вы уж простите, что на пути попались, вы уж не бейте, будьте добреньки! Девочке было лет десять, и смотрела она снизу вверх с наглой обреченностью. Прикрывая собой медленно сползающую по стене мать. Судя по фигуре, вусмерть пьяная нищенка была на сносях. Взаправду. Выжаливая милостыню, набитый тряпками мешок под платье подвязывают те, кто выглядят еще хоть сколько-нибудь юными. Брюхатым пропойцам не подают, их брезгливо обходят. Странно, сколько же подробностей нищенского житья врезалось в память семилетнего мальчишки… - Отдай доктору или священнику, - монета ловко легла в жадно протянутую грязную ладошку. - Непременно, сэр! Спасибо, сэр! Благослови вас бог, сэр! Она отдаст деньги завтра утром виноторговцу, чтобы опохмелить мать. А ребенок родится без врача и умрет без священника. Или, вопреки всему, выживет, возложив еще одну ношу на плечи сестре. Конь с места поднялся в галоп. Джон-старший вроде бы и замкнутым особо не был, но улыбался редко, а говорил мало. Днем работал – везде, где требовались крепкие мужские руки; вечером читал. Если случалось свободное время – учил мальчишек фехтовать или метать нож, а однажды затеял сделать настоящую лодку. После ужина отец Вуд часто о чем-то подолгу говорил со своим учеником, но этих разговоров Джон-младший не слушал: он торопился уснуть и увидеть маму. Только один раз, почему-то не уйдя наверх, а свернувшись в кресле у камина, он сквозь дремоту услышал их разговор. - Вечен только господь, а все суетное – преходяще, - голос отца Вуда был тих и умиртворяющ, как всегда. – Ты еще очень молод. - Молод? Мне тридцать лет, отец, и… - Джон, зависть – грех, но если бы ты знал, как я тебе завидую: тебе всего лишь тридцать! Расцвет молодости! - Отец! - Я не смеюсь, Джон, поверь. Послушай, мальчик мой, я никогда не спрашивал, что за горе ты носишь в себе, и не стану настаивать на ответе теперь, скажу лишь одно: ты не сможешь вести за собой людей, пока от нее не освободишься. - Значит, мне время снова уйти? - От кого, Джон? От себя? От той, кто в твоем сердце и твоей памяти? - Отец!.. - Благослови и отпусти ее. Господь дал тебе испытание, и ты его выдержал. Джон отозвался только через несколько мгновений – глухо, но твердо: - Я каждый миг благословляю ее, отец… Джонни не очень понял тогда, о чем это они. Только заметил, что зачастившая было в гости красивая и добрая Эми вдруг перестала приходить, а через пару месяцев на ее свадьбе с кузнецом Уиллом Картером всех детей угощали отличными орехами в меду, но невеста была невесела. - И все-таки зря ты так, Джон, - сказал пастор вечером. - Я бы солгал перед богом и людьми, обещав любить и почитать любую женщину, кроме одной, - по обыкновению ровно отозвался тот. Больше разговоров об этом Джонни не слышал. Гостиница по военному времени не сияла огнями и оттого выглядела слегка заброшенной. Впрочем, на стук копыт из конюшни тотчас вынырнул плечистый парень, запахивая на груди безрукавку и повыше поднимая коптящий фонарь. - Расседлай, но пока не корми, - Мордаунт передал ему поводья и широким шагом направился к гостиничным дверям. И уже на самом пороге замешкался. Глупость и мальчишество, конечно, но… Страшно сделать последний шаг. Страшно увидеть эту итальянскую синьору с французской фамилией и безупречным английским языком. Неведомо почему, но – страшно. Кем бы она ни была, привычный и устоявшийся мир Джона Мордаунта уже колеблется, ломко похрустывая своими ледяными гранями: родственница. Родная кровь. Он знал только двух родственников – мать, оставшуюся в заоблачном мареве памяти, и подлеца-дядю, которого пристрелил, как бешеного пса. Кто она, эта третья? И какая? Единственной итальянкой, которую он знал, была пышная хохотушка Фелиция, жена друга детства Каспара. Как она, дочь рьяных католиков, умудрилась выйти замуж за не менее рьяного протестанта, Мордаунт не очень понял, история вышла настолько долгая, путаная, в пересказах обрастающая все новыми духозахватывающими подробностями, что он предпочел не вникать во все хитросплетения и просто пожелать молодым долгого счастья. Но итальянки теперь, хоть убей, представлялись ему исключительно такими же, как Фелиция: темноволосыми, белозубыми, с сочными губами и округлостями, которые, даже будучи упрятанными под самый скромный корсаж, вызывают у мужчин нескромные мысли. Да признает ли такая синьора, сколько бы лет ей ни было, родственника в белобрысом, светлоглазом и жилистом парне? Глупые мысли, самое что ни на есть мальчишество, но лучше думать обо всякой ерунде, чем безуспешно пытаться скрыть слишком сильное волнение. - Синьора Ди Бьянки, ответ на запрос генералу Кромвелю… Вышколенный слуга склонился чуть поспешней, чем следовало бы. Ему тоже страшно, когда в его мирок под ночь вторгается офицер бунтовщика Кромвеля. Что ему политика? - не нарушился бы гостиничный порядок… Отец Вуд умер во сне. Господь был милостив к своему благочестивому слуге: прибрал его быстро, без тягостной болезни. Около недели у пастора побаливало сердце, но он перемогался и вел обычную жизнь, а однажды утром просто не проснулся, и лицо у него было таким же, как при жизни – спокойным и ласковым. Джонни много раз видел мертвецов – и во времена бродяжничества, и после, - но представить себе не мог, что добрый и мудрый отец Вуд вдруг окажется таким же, как они. Что больше не улыбнется, не похвалит, не пожурит, не расскажет одну из своих бесчисленных историй о справедливости небесного отца и непослушных чадах… И тогда он впервые с болезненной ясностью осознал: мама тоже мертва. Мертва, иначе уже вернулась бы за ним не во сне, а наяву, справедливый господь привел бы ее сюда, будь она жива. Он долго, слишком долго для одиннадцатилетнего мальчишки молча носил в себе надежду, свою отчаянную мечту, защищая ее от любого постороннего взгляда и слова, а теперь ему чудился рядом с гробом пастора второй гроб, и он почти видел прекрасное, родное, до каждой черточки любимое лицо, вдруг ставшее таким же застывшим, желтоватым и неживым. До похорон удалось продержаться на упрямстве, но когда комья рыжей земли застучали по крышке гроба, сил больше не осталось. Он убежал к реке и скорчился в зарослях сухого осеннего рогоза, и не знал, сколько времени прошло, прежде чем Джон нашел его, поднял на руки и понес домой. Горе и разбитая мечта царапали злыми осколками глаза и горло; он плакал навзрыд, уткнувшись в плечо последнего близкого человека на этом свете, и говорил, говорил, говорил, сбивчиво, мучительно, путано, потому что тайна перестала быть тайной, так пусть хоть осколки выйдут словами и немного утихнет боль. Ни Джон, ни отец Вуд не расспрашивали его прежде, кем он был и как попал на улицу, да и сам он уже стал о том забывать, - но сейчас все прежние горести, большие и малые, вырвались из-под спуда и хлынули слезами и словами. - Винтер. Вода была ледяной, от нее ломило зубы и разлеплялись заплаканные глаза. Стуча зубами, Джонни вытащил голову из бочки и ладонью согнал с лица капли воды и слез. У Джона было странное лицо. Как будто он спал и пытался проснуться. И голос был странным – глухим и очень тихим. - Как я не понял сразу… Ты ведь так похож на нее… Похож? На… Маму?! - Джон! Ты видел ее, ты ее знал?! Это дрогнул, блеснул, дернулся цветной гранью под солнцем последний осколочек надежды. Джон не отвел взгляда, но голос остался таким же выцветшим: - Я… видел леди Винтер. Но совсем ее не знал… Через несколько дней община Кингстона избрала Джона новым пастором. Ждать пришлось недолго. Через пару минут вслед за слугой по лестнице торопливо спустилась хорошенькая рыжеволосая девушка, ничуть не похожая на итальянку. - Доброй вам ночи, сэр! – и выговор чисто лондонский. – Соблаговолите пройти, миледи ждет вас. Ну, миледи так миледи… А вроде бы и волнение почти улеглось. Только кажется, что с каждой ступенькой куда-то исчезает собственный вес, ноги словно по воздуху перебирают – в прохладной и звонкой пустоте… Джон, очнись! Не хватало еще в обморок свалиться, как трепетной деве! Да, это больно – когда губу прикусишь с силой. Зато сразу возвращает в мир сущий. Так, с прикушенной губой, и вошел в приветливо распахнутую дверь, готовясь увидеть кого угодно, только не… …золотые волосы нежно мерцают в качнувшихся отблесках свечей. …расширяются, становясь огромными и бездонными, яркие светлые глаза. …немо приоткрываются в попытке произнести имя губы. …и шаг, один-единственный шаг навстречу. …и так незнакомо смотреть на нее сверху вниз… - Это… ты?.. Это я, мама! Это я вслепую, задыхаясь, лихорадочно целую твои руки; это я, уткнувшись лицом в твои юбки, отчаянно надеюсь, что сон уже никогда не кончится; это я слышу твой голос; это я так боюсь отстраниться хоть на миг, потому что тогда ты снова исчезнешь; почему так болит горло, я ведь давным-давно разучился плакать; мама, скажи, что все это на самом деле! - Джонни… прости… За что? Я так долго звал тебя, и ты откликнулась, ты пришла из небытия, почему же ты плачешь, мама? …Когда-то она, такая большая и сильная, поднимала его к самому потолку и смеялась: «Лети!» Теперь он берет ее на руки и относит в кресло, каким-то краешком сознания поражаясь, какая же она на самом деле хрупкая и легкая… - Джонни… - она пытается улыбнуться сквозь слезы, но губы дрожат. – Как ты меня узнал? Странный вопрос, совсем странный. Бессмысленный. - Как я мог не узнать, мама?..Часть 1
11 июня 2016 г. в 23:42