Пульс

      Наутро Доктор был беспокоен и отводил взгляд: опасался вопросов. Потому Семецкий и не спрашивал ничего: незачем мучить человека, не повинного во всей этой дурацкой ситуации. А для Доктора это и впрямь было бы мучительно - он же не умел врать, да и приукрашивать или смягчать правду было для него почти физически больно.       - Возьми-ка вот это, - он протянул Семецкому два пузырька с резиновыми пробками, в которых болтались крупные пилюли. - Красную - утром, синюю - вечером. Между приемами - не меньше четырех часов.       - Док, когда я воскресаю, я всегда в одном стандартном комплекте. Даже сигареты пропадают, - мягко улыбнулся Семецкий. - Кстати, если принять во внимание закон сохранения материи-энергии, где-то во Вселенной должен болтаться неслабый космический загашник с куревом. Или в спектре ближайшей сверхновой должны случиться линии никотина.       - Какие вы, парни, у меня юмористы, - вздохнул Доктор.       Семецкий не стал цепляться к словам, но про себя отметил: Док подставился, фразочкой про «парней» прямо-таки напрашиваясь на вопросы вроде: «А у тебя тут вчера еще кто-то шутки шутил?»       - Есть у меня на этот счет одно соображение, - Семецкий ободряюще хлопнул по совсем не по-стариковски крепкому плечу. - При такой жизни… или существовании... в общем, при моих раскладах действует древнекитайское правило: не можешь изменить ситуацию - попробуй над ней поржать.       - У китайцев по-другому звучало, но нам и так сгодится, - кивнул Доктор, при этом с лица его не исчезало выражение тайной вины. И Семецкому было щемяще жаль его.       - Не по-голубому, Док, - сказал он, предупреждая - и крепко обнял старика. И может быть, ему лишь показалось, но Доктор при этом тихо всхлипнул и шмыгнул носом.       А затем Семецкий, не оборачиваясь, ушел.       Куда - он не знал. Шел, куда глаза глядят, потому что не мог не идти. На душе снова было погано, но уже далеко не так, как вчера. Как ни крути, а один только факт, что он кому-то обо всем рассказал - тем более, Доктору - освободил его от некоего внутреннего груза.       Еще одной хитрой тропкой Семецкий прошел на Янтарь, хотя зачем его туда понесло, он и сам не понимал. Наитие, интуиция - что-то вроде.       Или же - сучья гравитация.       Он прошагал мимо научного модуля, где обреталась экспедиция Сахарова. Наемные охранники, по ведомостям - «внештатные научные сотрудники» - помахали ему, а один попытался стрельнуть сигарету. Семецкий охлопал себя по карманам и сказал, что сам бы не отказался. На том и разошлись.       Возле модуля топтались, бормоча несуразное, а иногда и нецензурное, зомби. Странное дело: обычного сталкера они старались порвать на портянки, а Вечного почему-то принимали за своего. Лишь один сунулся было что-то откусить - и Семецкий...       Ему было стыдно: эти люди еще не умерли, но к жизни их уже не вернуть, и этот факт ставил между ними непреодолимую границу - бесконечное множество вариантов жизни или заранее предписанное неким излучателем бытие. У зомбированных-то выбора не было.       Но, несмотря на жалость к несчастным человеческим оболочкам, Семецкий начал отвешивать пинки любому зомби, что окажется на пути. Оскорбительные, гадкие - но почему-то они его радовали. Сама возможность безнаказанно отвесить кому-то поджопник была тонким и неочевидным упоением властью - тонким и неочевидным началом превращения в Черного Сталкера.       Так ли уж фантастична легенда о рыцаре и драконе?       За неполную неделю Семецкий в легкой форме перенял практически все значимые привычки Шухова: кровожадность, психологический - пока еще! - садизм... и осознанно-циничную неразборчивость в связях.       - Ублюдочность, передающаяся половым путем, - пробормотал он и прошел через приоткрытые заводские ворота. Зомби здесь фланировали, как урки по Дерибасовской - группами, плотоядно настроенными стаями.       Но его они по-прежнему не трогали, и в этом Семецкий чувствовал если и не знамение, то хотя бы робкую подсказку: он идет в правильном направлении.       Только бы еще понять, что это за правильное направление...       - А я же к тебе иду прямой наводкой, - вдруг усмехнулся он, подумав о Шухове. - Гравитируешь, сука?       Семецкий прошел, оглушенный, через весь завод, в одном из цехов с легкостью отыскал потаенный спуск в лабораторные подземелья. Он здесь уже бывал, даже общался со стремной сущностью, что представлял из себя любознательный трехсоткилограммовый мозг в колбе на три кубометра. Этот мозг был фактическим центром исследовательского комплекса, этакой злой боеголовкой, упрятанной в бетонированную шахту.       На верхних уровнях лаборатории мутантов, по крайней мере опасных, уже давно повывели. А вот с пси-излучением было сурово: весь мир казался стремной, зашумленной «снегом» телепередачей, плоской и скудноцветной. Это старался подключенный к мощному генератору старый знакомец: мозг. Семецкий звал его Церебром. Тот сам так обозвался, оценив звучность буквосочетания. Объяснил, что это имя придает осмысленности его существованию. Он вообще был крайне сдвинутым, этот Цербер.       Семецкий спустился на уровень ниже. И у подножия шаткой служебной лестницы наткнулся на солового снорка. Мутант был весьма агрессивен, но в своей агрессивности напоминал упитого в хлам алкаша: он еле шевелился, путался в конечностях, будто к ним привязали длинные и неудобные корабельные канаты, но рвался в бой.       Семецкий не стал и пистолета доставать. Просто ухватил бедолагу за обрывок противогазного шланга - да и свернул ему шею. Снорк даже не пикнул, зато обгадился, расставаясь с жизнью.       Семецкий поморщился - и спустился по затемненной лестнице еще на один уровень.       Больше всего он обрадовался бы сейчас мистическому телевизору, вдруг заработавшему после десятков лет молчания. Или контролеру в советском полковничьем мундире со щитом и мечом в красных петлицах. Если бы они принесли ему хоть какое-то объяснение: зачем он вообще сюда полез? Куда так спешит? Что - или кого - так судорожно ищет? И что будет делать, когда найдет?       - Притяжение, мать его Шухову за обе ноги, - пробормотал себе под нос Семецкий.       И, подчинившись абстрактной «правде момента» миновал еще один уровень, оказавшись в густой черноте подземелья.       Ниже спускаться было не то чтобы некуда, но уже не интересно: там плескалась обширная охладительная цистерна - круглый бетонный бассейн диаметром метров в тридцать и глубиной никак не меньше десяти. Семецкий знал, что на дне ее общаются с ракообразными, как минимум, три человека - невезучие сталкеры, не нашедшие общий язык с Цербером.       К слову, не будь он сам относительно неубиваемым - стал бы четвертым утопленником. Он уже умирал там, внизу, на заиленном дне бассейна, и держал в руке шебутного рака, покусившегося на его палец.       Семецкий остановился на «условно нижнем» уровне, ибо нырять не было ни желания, ни необходимости. Нечто необъяснимое влекло его в мрачный лабиринт, но что - он не знал. Да и знать не хотел.       Просто поддался гравитации…       Семецкий свернул в обшитый ржавой сталью коридор, каждый шаг в котором звучал этаким симфоническим звоном-гулом - и не таясь, зашагал в темноту. Будь, что будет: он же пока еще условно бессмертен. Чего ему бояться?       Он медленно продвигался вперед, когда его внимание привлекли странные, нехарактерные для подвалов вообще, и местных подвалов в особенности звуки. Влажные шлепки и женские стоны, доносящиеся из-за угла, больше подошли бы какой-нибудь порнухе, чем нижнему уровню мрачной заброшенной лаборатории.       Бросаться вперед, очертя голову, Семецкий не стал: странными звуками часто заманивали сталкеров в свои берлоги бюреры - полуразумные карлики-телекинетики. Хотя обычно это был детский плач или просьбы о помощи. Но может, какой-то особо ушлый, эволюционировавший под влиянием Цербера бюрер решил, что порнушная озвучка сработает лучше?       Семецкий подобрался ближе, на ходу стягивая с плеча винтовку. Ржавые рифленые ящики должны были надежно скрыть его от внимания мутанта и выиграть немного времени, прежде чем бюрер начнет метать в него различный мусор.       Впрочем, открывшаяся ему картина сработала не хуже ящика в лоб: Семецкий до последнего не верил, что оказался здесь, повинуясь необъяснимому, но вполне реальному притяжению.       Первое, что бросилось в глаза - белая кожа и черные как смоль волосы Шухова. Совершенно обнаженный, он сидел на груде обрывков, бывших когда-то сталкерским комбинезоном. А верхом на нем, спиной к Семецкому, двигалась девушка - стройная, неровно стриженная под каре блондинка. Рэд задал дикий ритм, почти полностью удерживая ее вес на руках. Она же вцепилась ему в плечи и тихо вскрикивала при каждом толчке, пока жесткие пальцы сминали ее ягодицы.       Семецкий сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну: он видел, как перевитый венами, глянцево блестящий от смазки член, подобно поршню, мерно входит в женское тело, и зрелище это будило в нем необъяснимую жадную тоску, отзывавшуюся тянущей болью во всем теле.       Он настолько увлекся зрелищем, что далеко не сразу заметил алеющие на коже девушки множественные круглые ранки. А заметив, понял, что несчастная сталкерша - очередная жертва «потребностей» Шухова.       Семецкий знал, что означают эти ранки - он видел по дороге несколько пустых отлинявших панцирей. В этом месте обитали клопы - пожалуй, одни из самых мерзких тварей во всей Зоне. Мутировавшие насекомые размером с кошку, способные выстреливать зарядами из своих оплодотворенных яиц на расстояние в несколько метров. Яйца эти вызревали очень быстро - за считанные часы, и, едва вылупившись, личинки клопов начинали заживо жрать носителя.       Конечно, если вовремя вскрыть и вычистить рану, можно было избежать серьезных последствий. Вот только, судя по дырам в спине и боках, девушка была напичкана клоповьими яйцами под завязку. Вытащить что-то инородное из руки или ноги - одно дело. А что насчет печени или легких?       Да, Шухов действительно при всем желании не смог бы ей помочь. Как бы виртуозно он не владел ножом, но прежде, чем он вырежет из нее всю дрянь, девчонка умрет от кровопотери. Или чуть позже - от перитонита или сепсиса - тут уж как повезет. Если же попробовать вытащить ее отсюда, медики просто не успеют удалить все. Даже Болотный Доктор не успеет - если Черный Сталкер доберется туда раньше, чем ее начнут жрать изнутри.       Значит, бедолага обречена. Как когда-то был обречен сам Семецкий…       Он оторвался от завораживающе-ритмичного зрелища, и понял, что Шухов смотрит прямо на него. В этот момент девушка протяжно застонала, выгнулась в его руках. Он резко насадил ее до упора - и стон перешел в задыхающийся крик.       - Ань, - шепнул Рэд ей на ухо. - Познакомься с моим старым приятелем.       Аня обернулась, нашла взглядом Семецкого, улыбнулась.       И он поразился, насколько блаженной была эта улыбка. Девчонка будто бы не замечала окружающей убогости и разрухи, ржавых потеков на стенах давно заброшенного подвала. Не чувствовала боли, не осознавала, что умирает. Она словно бы наяву слышала пение ангелов, и ничто в этом мире не могло омрачить ее восторженного счастья. Все ее сознание сконцентрировалось вокруг шквала удовольствия, которым - о, Семецкий знал это по собственному опыту! - Шухов так щедро одаривал свои секс-игрушки.       Да, он прекрасно помнил эти ощущения, эту необъяснимую бурю восприятия, и в груди разливалась жгучая зависть: это он должен быть на месте этой Ани! Это его должны держать эти руки!..       Рэд ссадил девушку с колен. Она тут же уперлась локтями в пол и опустила голову к его паху, ничуть не смущаясь своей весьма провокационной позы.       Шухов приглашающее повел рукой - угощайся, мол.       И Семецкий вышагнул из-за угла, загипнотизированный его взглядом. Ему очень хотелось схватить эту Аню за шею и оттащить в сторону. Но вместо этого он рухнул на колени, на ходу расстегивая ремень. Взял ее за талию, и сходу вогнал ноющий от возбуждения член в раскрытое, истекающее влагой лоно.       Девушка застонала, но звук получился глухим - рот ее был занят.       - Нашей Анечке жить осталось от силы полчаса, так что можешь особо не церемониться, - посоветовал Рэд, ласково заправляя волосы ей за ухо.       - Как ты можешь быть такой… - простонал Семецкий.       - Сволочью? - Шухов пожал плечами. - А ей это нравится, - и он легко, едва касаясь, провел по спине Ани ножом. Вслед за острием протянулась тонкая, будто нарисованная на коже алая полоса пореза. Девушка выгнулась, и Семецкий вздрогнул, ощутив, как все внутри нее сжалось. - И она не боится это признать. Правда, милая?       - Да, - с восторгом выдохнула та, наконец-то выпустив изо рта его член и потянувшись к лицу. Рэд ответил на поцелуй.       Семецкий, желая скорее помешать им, чем получить удовольствие, с яростной злобой вколачивал себя в умирающее женское тело. Ему было почти физически больно наблюдать за происходящим. Он так мучительно жаждал ощутить… хотя бы поцелуй. И эта жажда рвалась из него бессильным рычанием.       Аня снова уткнулась Шухову между ног. Голова ее двигалась в одном ритме с толчками Семецкого.       И он вдруг, удивив самого себя, потянул ее за волосы, заставил развернуться, и впился в мягкие, влажные от смазки губы злым поцелуем.       Наэлектризованный запах озона, вкус железа и дыма ударили по мозгам не хуже самого крепкого алкоголя. Как давно мечтал он снова почувствовать это, пусть даже так, опосредовано - на губах и языке совершенно чужого им обоим человека. Одна только мысль, что он мог бы сам оказаться на месте девчонки, едва не заставила Семецкого кончить. Он хотел Шухова - и только его! - каждой клеткой тела, каждым порывом больной души, и готов был лично убить эту Аню за то, что она стоит между ним и Черным Сталкером…       Искристая волна удовольствия накрыла его внезапно, но не оглушила, не смяла, не потащила за собой в цветастый танцующий рай, а лишь раззадорила и схлынула, оставляя каждый нерв раздраженно подрагивать от напряжения.       Семецкий чувствовал, как медленно, неохотно вытекают из него последние капли семени, когда девушка под ним вдруг захныкала. Она вдохнула поглубже, собираясь закричать - в руках Рэда мелькнуло черное лезвие - и тут же обмякла, а из вскрытого, как банка тушенки, черепа ее вяло потекла розоватая слизь с кровавыми прожилками.       - Блядь, ты больной! - вскричал Семецкий, отшатнувшись от заваливающегося набок тела. Член его выскользнул из мертвой уже девчонки.       - Я обещал ей легкую смерть. Время пришло, - пожал плечами Шухов. - Видишь? - он ткнул острием ножа в одну из круглых ранок на ее коже. Кровавая пленка, закрывающая дыру, прорвалась и наружу высунулась черная головка только что вылупившейся личинки. Потом еще одна и еще. Поняв, что внутри сытнее и теплее, они снова попрятались, зарылись глубже, прогрызая в теплом еще мясе извилистые ходы.       Семецкий насмотрелся за свою жизнь различных мерзостей, но тут даже ему поплохело: живот девушки мелко вздрагивал и шевелился, точно она - мешок, набитый червями, и не была живым человеком еще какую-то минуту назад.       - Ладно, неплохо провели время, - Рэд поднялся, потянулся за штанами, висящими рядом на обломке трубы. - Бывай, Юр.       - Стой! - крикнул Семецкий. Слово вырвалось раньше мысли. Он не знал, что собирается сказать. Но очень хотел, чтобы Шухов остался. Хотя бы ненадолго.       - Ты нашел способ меня убить?       - Я… нет. Не знаю. Возможно. - Семецкий вдруг смутился и разозлился сам на себя - какого черта он мнется, как влюбленная школьница? Это Рэд должен смущаться. Это ему есть за что извиняться. Это он виноват, что...       - Так вперед, чего ты ждешь? - подначил тот.       - Ну не здесь же, - Семецкий глянул вниз, на лежащее у их ног тело.       - Юр, что тебе на самом деле нужно, а? - Шухов вдруг оказался настолько близко, что Семецкий замер на мгновение, заворожено наблюдая за биением жил на его шее. - Только не ври.       Вот он, шанс: выхватить из расслабленной руки нож, вонзить между ребрами. Один короткий удар - слева, чуть снизу, в сторону грудины - и Черный Сталкер будет мертв. Окончательно и бесповоротно.       Только прежде, чем его не станет, еще хотя бы разок…       Во взгляде Шухова не было ни вызова, ни насмешки, лишь безграничная усталость.       И Семецкому вдруг стало мучительно стыдно: как же жалок он в своей эгоистичной одержимости. Кому он врет? Он же просто наркоман: подсел на чужую силу, на расширяющий сознание кайф, и теперь преследует Черного Сталкера, оправдывая это жаждой мести. Тот же и в самом деле всего лишь хочет чувствовать себя живым. Хотя бы иногда. В отличие от Семецкого, у которого нет проблем ни с пульсом, ни с эмоциями, для Рэда эти вещи - очень дорогое удовольствие. Цена обычно - чья-то свобода выбора, чья-то честь, чья-то жизнь…       - Не знаю, Дим, - покачал он головой, растеряв вдруг всю свою ярость. - Я… не знаю. Не могу. Ничего не могу - ни спать, ни есть, ни жить. Можешь смеяться, но все, чего я хочу, о чем могу думать в последние дни - это ты. Не знаю, что ты со мной сделал. Мне очень хочется верить, что это ты со мной что-то сделал, а не я сам по себе такой. Тогда хотя бы можно тебя ненавидеть… - Семецкий невесело усмехнулся и вдруг закончил невпопад: - А Док говорит, что любовь не лечится.       Он боялся поднять взгляд, боялся действительно увидеть в глазах Шухова насмешку. Или хуже того - холодное механическое безразличие Черного Сталкера. Он не выдержал бы его, умер на месте - окончательно. Потому что именно сейчас, в этот момент, он был предельно честен - с собой в том числе.       - Но это не любовь, я так думаю. Это похоть, зависимость. Какое-то отклонение. Возможно, у меня крыша наконец-то поехала, не знаю. Но… я и думать ни о чем другом не могу. Прости…       В гулкой тишине тянулись мгновения, и они казались Семецкому бесконечными. Он словно бы ждал выстрела - смиренно и обреченно, как последнюю милость от палача. Слушал свой собственный пульс и дыхание, ритмичную капель где-то за поворотом, далекий металлический скрежет, и все это складывалось в выкручивающую нервы симфонию, от которой кружилась голова.       Наконец, Шухов глубоко вздохнул - так, будто был учителем, молча и устало прощающим любимому ученику очередную глупую выходку - и вдруг взъерошил ему волосы.       - Юрка, Юрка… И что прикажешь с тобой делать?       - Что хочешь, - Семецкий шагнул вперед, и они оказались совсем близко - как тогда, в подвале Х-10 - соприкасаясь грудью при каждом вдохе. - Только не бросай в терновый куст…       - А знаешь, я мог бы сейчас просто развернуться и уйти, - сказал Шухов. - Но, что бы ты обо мне не думал, я не настолько сволочь. Я даже мог бы позвать тебя на свидание. Хотя это, пожалуй, слишком. К тому же ты сам сказал - это не любовь, даже не симпатия… Еще я мог бы отныне зажимать тебя в каждом углу. Согласись, удобно: ты с полным правом считал бы меня злобным маньяком-насильником, а себя - жертвой. При этом регулярно получал бы желаемое и вроде как оставался чистым и незапятнанным... Но это не выход, Юра. Это перекладывание ответственности. Ты же понимаешь?       - Понимаю, - выдохнул Семецкий.       - И да, я знаю, чего ты хочешь. И могу дать тебе это. В последний раз.       Семецкий ощутил, как пальцы Шухова сжались в его волосах, потянули - мягко, но непреклонно. Он дернулся - скорее, инстинктивно, чем действительно пытаясь вырваться. Хватка тут же усилилась, стала болезненной.       - Нет, не… - он мотнул головой, и в зубы вдруг ткнулось что-то острое. Чиркнуло по эмали, отжимая челюсть вниз и оставляя на губах холодные электрические порезы. Языка коснулся острый кончик ножа. Лезвие провернулось, встав на распор, не давая закрыть рот и Семецкий, повинуясь безжалостному металлическому давлению, опустился на колени, едва не уткнувшись носом в не застегнутую ширинку Рэда.       «Нет, не так» - хотел сказать он, ощущая, как в груди разгорается знакомая ненависть, а вместе с ней - восторженное предвкушение. Эмоции смешивались в сумасшедший коктейль, пьянили, даря ощущение некой внутренней силы и правоты.       - Это тоже оно, Юра, - подтвердил Шухов. - То, чего ты так жаждешь.       Семецкий не мог ответить. А даже если бы мог - все равно никогда не признал бы, что он прав.       - А теперь, когда ты все осознал, - продолжил Рэд. - Мы с тобой отправимся в более комфортное место. Устал я что-то от этих катакомб…       Он осторожно вытащил нож. Но Семецкий все равно замычал, чувствуя, как лезвие царапает зубы.       - Блядь, ты все-таки ублюдок. Я не то…       - Ты можешь не ходить за мной. Я не настаиваю.       Шухов застегнул ширинку, развернулся и шагнул прямо в стену.       Семецкий на мгновение растерялся, но присмотревшись, понял, что на ржавых стальных панелях мерцают едва заметные голубоватые искорки. Пространственная аномалия? Черному Сталкеру, по слухам, были подвластны все аномалии Зоны.       Он собрался с духом, зажмурился и, внутренне приготовившись влететь лицом в стену, шагнул следом.       И на секунду оказался в открытом космосе - в невесомости, где отсутствуют сами понятия верха и низа. Голова закружилась, дыхание перехватило, и он упал бы, если бы не крепкие руки, поймавшие его… на той стороне?       - С непривычки случается, - успокоил Шухов. - Уже все. Можешь расслабиться.       Семецкий распахнул глаза.       Он оказался в просторной комнате. Обстановка была по-спартански скромной и несла на себе неизгладимый отпечаток холостяцкого быта: у разложенного дивана почетным караулом выстроилась батарея пустых бутылок. Поверх пыльного покрывала чернел небрежно брошенный плащ. А прямо в столешницу вытащенного на середину комнаты колченогого кухонного стола были воткнуты несколько разнокалиберных ножей. Ножи торчали и из дверок старого рассохшегося серванта - так, будто кто-то от скуки метал их во все, что попадется на глаза. В углах комнаты валялись артефакты и груды самого различного огнестрела. Семецкий заметил даже пару винтовок совершенно невероятной катушечной конструкции.       Но особенно привлекло его внимание большое окно с дверью на балкон - там, снаружи, за грязными стеклами, грозно сверкала мощная «Электра». А сквозь голубоватые извивы молний открывался вид на соседнюю многоэтажку.       Припять.       Семецкий оказался в одной из берлог Черного Сталкера.       - Да, часто здесь бываю, - рассеянно подтвердил его мысли Шухов, падая на жалобно скрипнувший диван.       - А как же монолитовцы? - Семецкий всмотрелся в окна дома через дорогу. Кое-где маячили серые силуэты сектантов.       - Мы друг друга не беспокоим. На окне, помимо «Электры» висит обратная пространственная, так что досюда даже из Гауссовки не дострелить. У входной двери то же самое, плюс «Жарки» впритык по всему пролету. Ни войти, ни выйти. По крайней мере, обычными путями.       - Удобно, - покивал Семецкий, краем глаза отметив, что нож свой Шухов беспечно бросил на тумбу у дивана.       - Ладно, хватит реверансов, - он похлопал по покрывалу рядом с собой. - Чаю не предлагаю, ибо нет его. Раздевайся и иди сюда.       Семецкий, помедлив с минуту, все же послушался. Бросил китель с майкой на тумбу - специально метил так, чтобы прикрыть клинок. Расшнуровал берцы, стянул штаны и - голый и босой - подошел к дивану.       Рэд разглядывал его, совершенно не скрываясь, и Семецкому в этом взгляде чудилось даже не желание, а неподдельное восхищение. Это было настолько непривычно и удивительно: он не мог припомнить, чтобы хоть кто-нибудь смотрел на него так же - как на предмет роскоши или на дикого зверя - оценивающе и вместе с тем завороженно.       И если поначалу он хотел разбить эту уютность, эту страшную в своем доверии интимность нарочитой грубостью, вроде: «Дим, отсоси мне. Как ты умеешь…», то сейчас у него язык не повернулся опошлить этот момент и этот взгляд.       Шухов притянул его ближе, огладил самыми кончиками пальцев бока - по животу пробежала судорога - сжал твердую до болезненного звона плоть у самого основания и коротко поцеловал чуть ниже пупка. И еще ниже, и еще. Следы горели на коже, точно губы Рэда - раскаленный металл, и не целовал он, а клеймил, выжигая только ему понятные символы.       Пальцы пробежались там, где ноги сходятся с телом, и Семецкий дернулся, едва не завалившись вперед, а в следующее мгновение дыхание его перехватило - горячий рот обхватил головку, и знакомый, похожий на скальпель, язык вычертил на нежной бархатистой поверхности первый пробный знак - лежащую восьмерку. Бесконечность - символ их истинной природы. И единственно верное тавро для Семецкого.       Поначалу Шухов действовал нарочито медленно, время от времени поднимал глаза, проверяя, как он реагирует на происходящее, и эти взгляды было трудно выдержать. Семецкий и хотел бы отвернуться - не видеть Рэда в таком, как ему казалось, неподходящем по статусу, униженном положении - но не смел.       Но вскоре сомнения отступили под напором ласковых волн заплескавшего внутри невидимого океана. Где-то на грани слышимости зазвучала мелодия, а на стенах у самого потолка заплясали пока еще робкие живые огоньки…       - У тебя слюна галлюциногенная, - прошептал Семецкий.       Шухов засмеялся, и смех его просочился прямо под кожу вибрирующими щекотными мурашками, побежал вверх, собираясь где-то в основании черепа и заставляя волосы на загривке встать дыбом.       - Мама, это яд… это я-а-ад, - пропел он весело. От губ протянулась тонкая ниточка влаги. И Семецкому показалось, что она сверкает алмазной струной - так ярко, что эти блики наверняка заметили даже монолитовцы в соседнем доме.       И правда яд...       - Плевать, - прохрипел Семецкий, хватая Шухова за плечи и целуя в скользкие, пахнущие озоном губы. В гладкие, будто из пластика, шрамы на шее, между ключиц и ниже, ниже - до самого низа, попутно расстегивая пуговицы, чтобы добраться, наконец, до подрагивающего от возбуждения упруго-стального члена.       Они в четыре руки стащили с Рэда штаны, сбросили куда-то на пол. Семецкому ни на секунду не хотелось отрываться от вожделенного тела. Ему сносило крышу от скользящей по языку плоти. Он катал ее во рту, прижимал к небу, целовал пульсирующие жилы, стараясь запомнить вкус - дым и озон. От Шухова пахло, как от «Электры», или скорее беспокойной блуждающей «Теслы». Да он и сам походил на аномалию: яркий и смертоносный, способный убить одним лишь касанием или наоборот - запустить остановившееся сердце…       Шухов, до поры полностью расслабленный, легкий и послушный, вдруг вскинулся, снова становясь жестким, звенящим от напряжения. Повалил Семецкого на диван. Тот пытался сопротивляться, и какое-то время они боролись, стараясь подмять друг друга под себя. Рэд оказался сильнее. Заломил ему руку, перевернул на живот, и Семецкий зажмурился, предчувствуя злую постыдную боль.       Но боли все не было, и ожидание ее заставляло прислушиваться к каждому шороху, к неровному дыханию над ухом.       - Ну же! - скрипнул зубами Семецкий. - Не тяни.       Вместо ответа поясницы коснулся острый кончик языка, протанцевал по ягодице, вызвав в теле нетерпеливый дребезжащий зуд и неожиданно нырнул меж широко разведенных ног, короткими ласкающими касаниями прошелся по яйцам, поднялся выше...       Семецкий ахнул, распахнув глаза. Такого он не ожидал. Даже не представлял, что кому-то может прийти в голову - лезть языком в…       А язык тем временем нежно огладил прижатый к дивану член, широко и сильно, словно подтаявшее мороженное, прошелся по головке легкими точечными ударами, выписал вензель на уздечке и вернулся обратно. На этот раз самым кончиком вторгаясь в тело и мягко, безболезненно раздвигая судорожно сжавшиеся мышцы.       Семецкий ерзал, не зная, как реагировать на непривычную ласку - он никак не мог понять, щекотно это, приятно или как-то еще. А может, и все вместе. Но где-то в животе уже закручивалась тугая тяжелая пружина.       «Все-таки какая-то дурь в его слюне точно есть» - подумал он.       К языку присоединились осторожные, хирургически-аккуратные пальцы, разбудили внутри давешний несуществующий орган, и мысли растворились в цветастых волнах ощущений, которым не было названия.       Семецкого скрутило так, что он едва не выломал сам себе руку из сустава. Но даже боль в плече не отрезвила. Когда же его накрыло живой тяжестью, впечатало в грубую ткань покрывала, а пальцы и язык заменило нечто более уместное, поистине обжигающее - он не выдержал: закричал, неспособный молча выносить ту бурю восприятия, о которой так мечтал, и которую было так сложно вместить его человеческому сознанию.       Шухова это, казалось, лишь подстегнуло - он не только не остановился, но еще и ускорился, каждым мощным толчком выбивая из Семецкого новый крик.       Наверное, их слышали даже монолитовские снайперы.       Эта мысль показалась Семецкому забавной. Он ощутил некое злорадство, или скорее превосходство над мерзнущими под мелким дождем сектантами. Да и вообще над всеми людьми разом. Потому что никто из живущих не знал, каково это - быть с Черным Сталкером. Потому что Шухов сейчас здесь, с ним, и это все, чего можно желать от жизни…       А вокруг уже водили хороводы цветные пятна, «Желтая Подводная Лодка» уходила на глубину, унося Семецкого в неописуемо прекрасный, танцующий в ритме пульса океан. Свет вокруг него дробился на отдельные, ровные плоскости, распадался спектральными веерами и получившиеся радуги, в которых было гораздо больше семи официальных цветов, вибрировали и переплетались, а потом вдруг истончались, расчерчивая комнату паутинной тонкости струнами.       Струны эти не были материальными, они были чистой энергией - волнами неизвестных еще науке излучений. Они пронизывали пространство, удерживая его в нужном положении, как невидимые швы на одежде. Они звенели от напряжения и были крепче любого металла. Не острые, нет - просто очень тонкие - струны эти резали все и вся, что имело неосторожность столкнуться с ними. Но Семецкого они не пугали. Сейчас он был свято уверен, что в любой момент может сменить агрегатное состояние, став газом, жидкостью или даже плазмой.       По обшитой металлом кромке балконных перил вдруг звонко щелкнула пуля, щелкнула и пропала беззвучно, провалившись в иное измерение. Семецкий улыбнулся. Он увидел щелчок вспышкой серого, с металлическим привкусом, цвета: серый не ослеплял, был даже приятен глазу. И ему захотелось, чтобы монолитовцы продолжили стрелять.       Семецкий осязал пульсацию бесчисленных огней, и понимал, что каждая искра - это чья-то жизнь. Он слышал, как течет время, как рождаются и умирают аномалии, и они представали перед ним огромными голографически-объемными цветами искаженного пространства. Он чувствовал, как зреет глубоко в сердце ЧАЭС сгусток энергии, призванный обновить и расцветить новыми красками живое полотно Зоны. Все это ощущалось таким родным и хрупким, все это хотелось защищать - растить и лелеять, словно сад - каждую искру, каждое биение. И от огромной, спокойной в своей уверенности любви к изуродованному, замкнутому внутри Периметра миру разрывалось сердце. Казалось, еще немного - и сознание Семецкого не выдержит, разлетится тончайшей звездной пылью, растворится в этом упорядоченном хаосе...       - Вот так, Юра, я и живу, - донесся откуда-то издалека печальный голос.       Семецкий рванулся на звук, вынырнул в реальность, забился в собственное «Я», как в глубоководный батискаф - тонкие стенки, едва ли способные защитить от бушующих со всех сторон, наполненных жизнью видений.       И обнаружил себя верхом на Шухове - лицом к лицу.       Тот сидел, облокотившись спиной о стену, на груди его подсыхали прозрачные потеки семени - та малость, которой человеческое тело Семецкого способно было ответить на испытанный шквал ощущений.       - Устал? - спросил он буднично.       Они все еще были спаяны, слиты воедино, и каждое шевеление, каждый вдох Рэда, даже пульс его отзывались внутри далекой судорогой пережитого оргазма.       Семецкий нашел в себе смелость открыто посмотреть в спокойное умиротворенное лицо и вдруг не к месту вспомнил, что еще вчера безумно хотел убить Черного Сталкера, уничтожить, стереть из собственной памяти. Желание это еще горело где-то далеко, на периферии мыслей - тусклое и равнодушное, как вывеска заштатного бара на рассвете. А его место заняло благодарное тепло и щемящая нежность - почти жалость - к этому практически всесильному существу.       Да какого хрена, в конце концов?! Чего стоит его глупая, такая мелочно-приземленная обида по сравнению с тем, что он получил? Шухов позволил ему заглянуть за кулисы, увидеть краем глаза изнанку Зоны, прочувствовать, как ее сила прокатывается сквозь сознание. И нет в его слюне никаких галлюциногенов и не было никогда - просто он с самого начала делился с Семецким кусочками своего могущества.       Убить Черного Сталкера… Эта мысль теперь вызывала если не суеверный ужас, то глубокую тоску. Семецкий даже предположить не мог, сколько любви умещается в мертвом сердце Рэда, сколько ответственности требует от него роль хранителя Зоны.       Он посмотрел на заваленную одеждой тумбу.       Шухов перехватил его взгляд.       - Это ищешь? - усмехнулся он, протягивая свой любимый нож - лезвием к себе. - Давай. Ты знаешь, что делать.       - Я… - Семецкий зачем-то взялся за рукоять, взвесил клинок в руке - тяжелый. Зато баланс идеальный. - Нет, - сказал он твердо, уронив руку.       А потом слегка привстал на коленях и медленно опустился, с удовлетворением отметив, как Рэд с тихим вздохом прикрыл глаза. Он снова повторил маневр и понял, что таким своеобразным способом может сам контролировать ситуацию. Это было удивительно и… приятно?       - Я действительно хотел тебя убить, - признался Семецкий, продолжая плавно покачиваться. - Очень хотел. Просто идея фикс какая-то. Но я не дурак, Дим. Я прекрасно понял, что ты сам позволил мне узнать, как это сделать. Еще и убедился, что я не передумаю. - Он двигался все быстрее и быстрее, наблюдая, как Шухов кривит губы в попытках удержать себя в руках, сохранить маску отстраненного равнодушия. Но бьющиеся на шее вены выдавали его с головой: сейчас Рэд был живым - живее многих, и каждое шевеление Семецкого вызывало в нем вполне естественный отклик. - Сдохнуть захотел? Сбежать по-тихому? Бросить все, да еще и меня подставить, да? Гад ты все-таки… Заливал мне про ответственность, требовал, чтобы я признал и осознал, а сам-то?       Шухов не ответил - не смог. Только зажмурился и закусил губу.       - Знаешь, это было сложно - чертовски сложно! - а еще очень стыдно, - продолжал отчитывать его Семецкий. Он знал, что имеет на это право, и это право горело на языке предельными - до вульгарности - откровениями. - Ты по своей дурной прихоти заставил меня пересмотреть все мои убеждения, все принципы, все, что, как я считал, составляет основу моей личности. И вот тебе результат: да, мне это нравится. Хотя нравится - не то слово. У меня от этого крышу рвет! Но есть одно маленькое «но» - это работает исключительно с тобой. Ты здорово просчитался, Диман. Ты хотел вызвать ненависть, но перестарался: сломал во мне что-то, подсадил на себя, как на наркоту. Секс с любым другим человеком теперь кажется мне пресным. Неужели ты правда надеялся, что я добровольно уничтожу источник своего кайфа? Да я готов, черт возьми, раздвигать ноги по первому твоему требованию, лишь бы еще раз испытать подобное! И ты - сволочь, если не думал о последствиях, и вдвойне сволочь, если мог хотя бы предположить такой исход. А вообще, знаешь - я тебя кажется…       - Не надо, - Шухов вдруг зажал ему рот. - Не говори того, о чем потом пожалеешь. Ты прав - я вдвойне сволочь. Но я надеялся, ты устоишь. Только ты и смог бы, - он притянул Семецкого ближе. Увлек в совершенно крышесносный поцелуй.       Так, что тот не сразу сообразил, что в грудь больно врезается что-то жесткое: рукоятка все еще зажатого в руке - острием к Рэду - черного ножа, а лежащие поверх, покрытые шрамами пальцы направляют его прямиком в ненадолго ожившее, бьющееся сердце.       Едва осознав, что происходит, Семецкий попытался отшатнуться, но Шухов держал крепко. Вторая рука его легла на загривок, дожимая…       Семецкий ощутил, как навершие уперлось в грудь, грозя выломать ребра, а острый кончик лезвия, преодолевая упругое сопротивление, вторгся в тело напротив. Ощущение было, будто он пытался взрезать автомобильную шину, продавив клинок собственным весом.       «Ну приехали! - подумалось Семецкому. - Кому-то - хрен в задницу, кому-то - нож в сердце».       «Каждому свое» - философски согласился кто-то в его голове, в то время, как сам он пытался вырваться из захвата. Причем в первую очередь - отобрать у Шухова собственную руку. Но неумолимое лезвие миллиметр за миллиметром входило все глубже.       Вынужденному наблюдать за этим Семецкому казалось, что сквозь металл передается рваный ритм - точно вскрытое, нанизанное на черный, бритвенно-острый нож сердце все еще пытается сократиться, старательно прокачать сквозь себя густую мертвую кровь.       - Прости, - виновато улыбнулся Шухов, с удивительной нежностью коснулся щеки Семецкого…       И наступила тишина.