Помойка для грешников

«И сказал Он: да произведёт вода душу живую по роду её, и сотворил рыб больших, и наполнил ими воды в морях. И сотворил Он человека, и сказал: да владычествует над рыбами морскими…» — Книга отчаяния, бытие Мории, глава 4

— Ну как, сорвём урожай по полной? Я заснул, сидя в обнимку с какой-то кастрюлей, а очнулся в следующий полдень, когда близнецы пешком по мне ходили от любопытства и нетерпения, когда же я проснусь и что же стану делать. Уголька посетило расположение ещё большее, чем в день нашей встречи. Он радостно ухахатывался по любому поводу, хотя через каждый десяток слов жалостливо зевал. Оказывается, он предался жадности и старался доделать прорехи в сети, чтобы сегодня же взять меня на промысел рыбы. Во время вылазок мне казалось, что этот юноша достаточно собран, малость язвителен на язык и вообще не предрасположен к юмору. Ан нет, глядишь, валяется в рыболовной сети звездой и вместо того, чтобы довязывать оставшиеся порванные ячейки, загребает конечностями, как лягушка, у которой жизнь удалась. Одним словом, наелся. Мне тоже поднесли завтрак. Пытаясь не думать о том, что жру самую натуральную человечину, я вложил это в ломти сегодняшнего хлеба (близнец Мел принёс его из лавки) и жевал, вспоминая вчерашний вечерний экскурс. Подняв тот вопрос о журнале за ужином, я начал прорисовывать в куче диковин и новшеств первые логические цепочки. А потом азарт моего допроса ничем нельзя было уморить. Я заваливал гостеприимного хозяина вопросами до глубокой ночи, и даже слушательница Ласка сдалась, покинув скромное застолье и удалившись спать в свою комнатушку. Я вспомнил, как за окном в тёмном небе тихо ползали подсвеченные изнутри зелёные облака; ночью они были сырого болотного цвета. Горизонт, видневшийся тогда между бледно поблескивающими высотными домами, светился однотонным бирюзовым. Уголёк сказал, что журнал про близнецов (или не про близнецов, он был слишком мал, чтобы понять) давным-давно выменяли на еду у некого информатора. Этому же человеку парень вчера оставил кости пустынного существа с нашей охоты. Он демонстративно сомневался, что информатор отдаст журнал обратно и вообще не был уверен, стоит ли показывать эдемца, то есть меня, этому маньяку. Я так понял, он намекает, что нам просто нечем выкупить журнал, даже если он и сохранился. Я искоса смотрел на старые наручные часы, которые Уголёк носил на запястье циферблатом внутрь. Они напоминали мне наградной древний раритет, даровавшийся ветеранам многочисленных гражданских войн, вещь со времён, когда я ещё был молод и постигал азы будущего ремесла. — Сдаётся мне, я мог знать какого-нибудь твоего деда. — Ты действительно мог знать моего деда? — с нажимом насмешливо переспросил парень. — Сейчас идёт девяносто девятый год с изгнания. Дисператионис собирается праздновать столетие. В Эдеме, наверное, хорошо, но вряд ли вы так долго живёте. — Некоторые живут долго. В целом, ты прав… Стоило ли рассказывать про приятный и сытный рацион, который выбирают по прихоти три-четыре раза в день? Не знающие поражения противоинфекционные лекарства, тепло, уют, комфорт, средства массовой культуры с их баснословно дорогими расценками, единоликий закон? Я решил, это будет звучать, как плохой тон. У нас воды от силы три литра, и одним из них беловолосая близняшка Лана всё утро пыталась отстирать на моём плаще засохшую кровь с охоты. Что ещё я вспомнил… Я кивал Угольку на его хвост, всякий раз невольно тараща глаза, как очумелый. Были вещи, которые он не мог мне объяснить. Парнишка сказал, что он хвостатый, сколько себя помнит, а ещё у него спина и рёбра полосатые, но из комбинезона он ради меня вылезать не стал, ибо даже в доме по ночам был чёртов дубак. Я тогда предположил, что генофонд у них тут ни к чёрту, Уголь же оскорблённо попросил непонятными словами не выражаться. Не все были с такими уж броскими мутациями, как Уголёк, но все были загляденье какими странными. Я ударился в поэзию и заявил, что у тройняшек глаза цветом апельсина с корицей. Уголёк опять попросил не выражаться и, как прилежный педагог, потребовал пересказать ему всё, что я запомнил о Дисператионисе. Я перечислил названия и почти ничего не поломал, а взамен попросил у него принадлежности для рисования. Я собирался потратить время до вылазки, чтобы нарисовать подобие схемы города, который уже повидал. Всё, что смог одолжить парень — это кривой кусок тонкого картона, оторванный откуда-то с изголовья кровати, и маленький целиком чёрный карандашик, похожий на графит или уголь. — Не похожий, а он и есть. Я однажды разрыл в Саду целую кучу угля, за это наместник открыл пекарню во дворе для всего Улья. И нам немного оставили. Им можно было греться, но я ещё рисовал на одной стене, — не знавший смущения прежде, Уголёк неловко потёр нос и не напыщенно, но гордо ухмыльнулся. — Я тебе обязательно покажу, когда будем там. — В Дисператионисе есть божество, но не сказать, чтобы она была именно нашим божеством. Это Мория. И мы не знаем, как просить у неё расположения. Что можно подарить морю? Камни? Траву? Ещё воды? Разве что мы могли бы дать ей любовь и признание, она ведь женщина. Но она убила последнего человека, которого выслали из Эдема, когда он пытался поладить с ней. — Это море убило эдемца? Спасибо, что морально подготовил, — охотно покивал я. Под ногами уже была размытая береговая земля, смешанная с синими нитями, в которых я признавал водоросли — бежать и поворачивать было однозначно поздно. — Не просто убило, а сожрало, я бы сказал, — посильнее подбодрил не подозревающий о существовании иронии Уголёк. — Каждый раз, отправляясь рыбачить, рискуешь нарваться на её плохое расположение духа и погибнуть. Говорят, те, кто утонул в море, становятся рыбами — мол, поэтому они могут болтать. Я не знаю. Я больше люблю огонь, чем воду. Загорелые руки паренька, да и лицо, впрочем, были тому свидетелями. Верно, от большой любви ко вредным солнечным лучам хвост ему дарован и был. К тому же, он один имел при себе спички, я ещё не встречал других таких «богачей». «Богач» стянул свою обувь и пошёл к воде босиком. Вполне себе человеческие ступни, обнаружил я, уследив за ним изучающим взглядом. Он мог спокойно рассказать о своей спине, но, похоже, не слишком любил сверкать ею на публике. — У тебя сегодня печальные цвета, Мория, — в знак приветствия зычно выкрикнул Уголёк, осторожно шагая по воде. Всё до самого горизонта было гладко и недвижимо, но тот держал свой бордово-пепельный хвост опасливо вытянутым, будто ожидал под ногами не ил, а минное поле. И себе под нос пробормотал: — Но они тоже ничего. Я поднял голову, с интересом щурясь на водный простор: купится ли на незамысловатую лесть и внимание, которые не стоили парню особых усилий? Явно он сочинил на ходу то, о чём на самом деле подумал. Я не знал, что Уголёк рассчитывал занять Морию раздумьями, да и вообще не знал, что они подразумевают под словом «Мория». Реальное существо, духовное явление, экологическую ячейку мира? Однако в подходе что-то этакое было. Пока она будет решать, смилостивиться ей или прогневаться за поползновения недостойно восхвалить её бескрайнее великолепие, ребята уже уйдут с уловом, спокойно посвистывая. Почему ребята? Потому что недалеко от берега проплыло нечто светлое, а потом из воды выскочили двое беловолосых близнецов. Легенда их вездесущести начинала оправдываться и становиться фактом. Оба одетые, только без своих полосатых курток — с куртками пешком неслась по берегу третья, черноволосая сестра. И всё равно при взгляде на них мне захотелось околеть от холода на месте. Ветер в Дисператионисе не особо промышлял, но Херувим не грел тоже. Я сильно замечтался, и мне на ноги плеснуло подкравшейся волной. Не сразу распознав загвоздку, я, наконец, почувствовал, что море тёплое, на диво согретое, как в самых южных широтах. И с обуви «вода» сползла без следа, не оставив меня по уши мокрым. В прошлый раз я принял это за слизь, сейчас мне на ум шёл глицерин. Утянуть бы образец в подарок Передовой Науке, как в старые добрые. Хотя эдемской ли науке не знать, из чего здешнее море. — Почему вода тёплая? — сгружая с Уголька сеть и в развёрнутом виде протягивая её близнецам, я снова обратился к его качествам знатока. — Херувим тонет в море каждую ночь. Ты спрашивал про зарю вчера… так это она и есть. К такому заявлению подготовиться было непросто. Я застыл и таращился на Уголька, надеясь на розыгрыш. Но с другой стороны взглянуть, это уже помогало подрисовать какие-то критерии в карту мира. Остальные критерии, однако, ломало в пух и прах. Я пытался схватиться за что-то умное, мелькающее в мозгах на эту тему, даже за голову взялся, стараясь привязать ускользающую мысль за хвост к дельной теории по поводу всего этого мира для изгоев. Но меня отвлекало буквально всё, от моей собственной тени до качающегося и рисующего по песку полосатого хвоста, от ползающих под ногами волн до уплывающей за детьми рыболовной сети. — А что вокруг, за этой пустыней? — Ты так спрашиваешь, будто я Ласка. Откуда же мне знать? Вообще я всегда думал, что кроме города и моря здесь ничего нет. Люди построили его, когда их изгнали, но умерло так много. Осталось всего пять районов, таких, как Улей. А раньше было… у, — он попытался прикинуть на пальцах, но сбился на втором десятке и махнул на это рукой, оставляя меня без цифр и только с сутью. — И не пытались делать экспедиции? Ходить в вылазки? — А смысл? Места и так хватает, а вот есть за городом нечего. — Когда падал, я чувствовал тепло, — дожидаясь от пловцов успеха, вслух подумал я. Уголёк перевёл на меня взгляд, перестав командовать хихикающим детям. — Ты не рассказывал, как попал сюда, — немного строго заметил он, ударяясь в свой преподавательский тон. Я примолк, отбирая мысли в две кучи: те, которыми готов поделиться, и те, для которых Уголёк ещё не самый удачный слушатель. И о чём ему хочется знать, о моём проступке или самой процедуре? — Прошлый эдемец говорил, что всё, как в бытии, через огонь, воду, землю, э-э… — И по воздуху, — тихо прибавил я. Значит, его интересовал буквальный процесс моего свержения. — Ты ведь сказал, вы видели звезду. Получается, это никакая не звезда, а я падал, — я развёл руками, показывая, какой я весь из себя звёздный на второй день копания в грязи и пешего скитания по сплошному холоду. Уголёк саркастически поднял бровь, с солидарностью озирая «моё сиятельство», но ничего не возразил. — Из Херувима прямо? — он подозрительно прищурился на солнце. Здешняя звезда вдруг перестала топтаться за облаками и выкатилась в зенит во всей красе. Она не была похожа на эдемское солнце — бесцветная и такая слепящая, что мне даже мерещилось, будто она чёрная. Или белая? Она была похожа на вырванный в небосводе кусок, из которого плещет безрадостный платиново-белый свет. Не выдержав, я опустил голову и потёр веки; думал, глаза воспламенятся, отчего-то стало больно. — Похоже на то… Не уверен. Если так, то Эдем наверху, как положено, хех… Пока я ловил ворон, здесь, кстати, не водящихся, один из близняшек, я так подозревал, что Мел, вручную загнал одну здоровую рыбу на бережок. Как только умудрился? Рыба была на вид та же, что заталкивала меня на дно моря, поэтому я поостерёгся к ней соваться. Близнец шлепком выбил её из воды, а шустро кинувшийся парень за ней окончательно выпнул на берег. — А-а-а-а, он ещё пинается, поганец! — поднялся скрипучий старушечий вой. Я дважды оглянулся, но никакой бабки, конечно, к нам в такой глуши подкрасться не могло. Серебряная рыба в крупной чешуе извивалась и разевала рот, и я решил, что совсем чокнулся, несмотря на многократные предупреждения Уголька. В самом деле, возмущалась она, сердитой скороговоркой шипя на Уголька. — Образина хвостатая! Снова ты, обормот нечёсанный, ляг клубком да помирай, всё-то ему не имётся! Поэтому ты никак не женишься, остолопина. Скоро-скоро и тебя на корм… Уголёк зарычал и с такой силой стегнул по ней хвостом, что рыба разом заглохла, только поколотилась и дёрнула плавниками. В обычное время я бы посмеялся над этим и пристал с расспросами об этом чуде света, а ещё, конечно, вернулся к своему устойчивому лёгкому шоку. Однако все назревающие шуточки мне перебила одна важная мысль. — Послушай, так ведь и вернуться можно, — неожиданно горячо выдал я, снова упорно разглядывая Херувим. Уголёк всё ещё мстительно колотил рыбу хвостом, и ему снизу было не видать шального огня у меня во взгляде. Только солнце этот воинственный взгляд и видело, а может, оно и было ему причиной. — Собираешься взлететь на этом? Ну попробуй, — Уголь взял побеждённую рыбину и ткнул ею мою тень, отчего она обиженно заколыхалась. И хлопнула… крыльями… совершенно по-птичьи. Юнец нездорово шарахнулся от неё, не ожидая такой реакции — хорошо, что не меня одного так пугало моё подножное крылатое отчаяние. — Я даже не знаю, что нам нужно, но если нужны чудеса, такое под силу только наместнику, — взяв себя в руки и поняв, что эдемская тень его не съест (скорее, воинственная тень Уголька сожрала бы мою своими зубищами при удобном случае), предположил напарник. Наконец-то на руинах моих настроений, в духе упадничества возникла какая-то приятная эмоция. Да, я хотел бы вернуться в Эдем и продолжить осуществлять свои низменные персональные мотивы, как и все прочие смертные, до спокойной старости. И отчего бы не помечтать? Близнецы волокли нам сеть, стараясь не упустить оттуда неплохой улов, мы помогали им тащить возмущающийся свёрток на берег. Потребность в пище на несколько дней заглушили, самое время заняться моральными вопросами бытия. Бытия… Он сказал, «Бытия»? Он упомянул эдемскую религиозную книгу, которая в художественной форме рассказывала об истории сотворения Эдема и других миров?