Помойка для грешников

«И поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни», — Книга отчаяния, бытие Ласки, глава 3

Насколько я понял, право старшинства Ласки, данное ей от рождения, заключалось в том, чтобы наблюдать автономно справляющегося с бытом Уголька и лупить его, когда он что-то делает не так. Я был профан в их законах: что-то было ну в точности эдемским, а что-то повергало в ступор и едва не смех. Долгом рыжей передо мной и остальными было жертвовать своей долей, что я заметил не сразу. Оказалось, дисператионка уступила мне свою комнатушку, а сама ушла. Когда я по скрипящему полу медленно продвигался на свет, близнецы радостно облепляли вновь вернувшуюся Ласку, будто не виделись с ней долгие годы. Вокруг любимой нянечки хороводила настоящая вьюга из белых (и одной чёрной) голов. Я не припоминал, чтобы она садилась с ними за стол — возможно, у Ласки были и другие семьи, возможно — весь этот дом, а может, гораздо большее количество горожан на неё рассчитывало. Уголёк латал рыболовную сеть, заняв весь пол с одной стороны самой работой, с другой — своим хвостом. Они в мгновение ока умудрились даже перескандалить с Лаской на эту тему. Ругань о том, как надо вязать ячейки, утихомирила гостья, какая-то чистенькая и хорошо одетая кроха, что робко забрела в их квартиру. Ввиду отсутствия дверей в проёмах ей, в общем, и не нужно было приглашение. Рыжая хозяйка, похоже, ожидала её прихода: когда она отмотала от катушки тёмных ниток и дала их малышке, та столь же робко уплыла восвояси, только испуганно потаращилась на меня. Девушка же уселась на нижний ярус многоэтажной кровати, которую я поначалу принял за гигантские картонные коробки, не разглядев в них прохудившихся одеял. Близнецы поочерёдно усаживались Ласке в ноги на процедуру вычёсывания волос каким-то деревянным и страшно кривым гребешком. Видимо, я наблюдал меры против тех неприятных вошек, с которыми сегодня имелось дело на улицах Улья, и был совсем не против такой же услуги. После того-то безумного… Освободившаяся первой беловолосая девочка улучила минутку, чтобы навязчиво рассказать мне, что от этих жучков в голове теряешь рассудок, если умудришься подцепить. Мол, они втихаря весь «ум» выпивают. Так вот почему у всех такие чистые и вычесанные волосы. Радостью было, что мы говорили на одном языке, хотя я часто встречался со словами, которых не существовало в благополучном Эдеме. После изгнания прошло около века, и здесь не изобрели колесо — было некогда. Все успевали выживать. Сердито тикающий из стороны в сторону хвост Уголька замер и вытянулся стрункой, когда парень оглянулся на меня. — А, старик с рыжей бородой, так ты поможешь мне, да? Если до моего сончаса здесь где-то и витал грустный намёк на еду, то сейчас в квартире не было ни крошки. Удручающее известие, особенно при том, что кусок, съеденный мной перед сном, давно ухнул в нутро и пропал там без следа, будто заблудившись на пути к желудку. — Выбор небольшой, — оглядывая их «соту», я нашёл ещё одну крошечную нишу-комнату, вроде той, где я приходил в себя — эта, по всей видимости, была для ванных процедур, заставленная большими посудинами и завешанная одеждой. Инспекционно засматриваясь на цельный панорамный кусок стекла, влитый в стену и заложенный наполовину какими-то тряпичными тюками, я снова был оборван на землю резким обличением одной из тройняшек. Она робко зарывалась в оранжевую робу Ласки и оттуда призывала взглянуть на мою смазанную тень, устало уползшую от дневного света в угол. Я повернулся и нервно опустил взгляд сам. Да, трогательные придатки в виде щипаных куриных крылышек всё ещё влеклись за мной, вернее, за моей тенью. От их объяснений мне с моей новой странностью не полегчало. Меня приставили к свободной стене в ходе эксперимента, рассматривали и пытались взяться за крылья моей новой тени. Я бы не удивился, если бы детям удалось, но тень, к неожиданности, вела себя благопристойно, как и подобает. Просто темнота, которую мы всегда носим за своей спиной или под ногами, пряча от источника света, чтобы он не мог озарить и убить её. — Раньше она не была такой, — как большой неразумный младенец, пытался оправдаться я за поведение бунтарки. — Это из-за Херувима. Ну, из-за Ока… Так называется наше солнце, — Уголёк показал на окно, подразумевая зеленоватый солнечный свет, отдельными ломаными лучами стремящийся к нам сквозь задымлённое небо и силуэты многоэтажек. — Говорят, оно нам души просвечивает. Ради демонстрации маленький белый одуванчик и ящерообразный парень теперь сами смирно встали перед стенкой. Тень Уголька была с лишними просветами на голове — она растягивала рот от уха до уха, щурилась и щерилась улыбкой-полумесяцем, а то и агрессивно скалилась. Она была бледна, так что смытые черты мне показались фантастикой, но дети подтвердили, что я видел всё верно. Тень беловолосого ребёнка улыбалась кроткой карикатурной улыбкой и тихонько выгибалась, нетерпеливо протягивая руку к двум другим близнецам. И у всех прочих дисператионцев, похоже, повторялась эта обязательная закономерность. Не стал я вопить уже, приличия ради. Просто решил принять это отчаяние и их, теней, загадочные улыбки. Поддаться мирозданию. В конце концов, если буду таким же безумным, как они, перестану быть здесь одиноким. — Пока не знаю, куда мы пойдём… Дети просто хотят есть. Их не волнует, где и как я добуду еду, так что это целиком моя… — Прерогатива, — подсказал я, когда хвостатый замялся. Мы уходили из Улья на добычу пропитания: я, наряженный в накидку, как недобрый дровосек, а Уголёк, просто закинув за спину арбалет поверх повседневной чумазой робы. — Воля, — упрямо справился с эпитетом парень. Он тщательно зачесал назад четырёхдюймовой длины сливовые волосы, видимо, с нетерпением дожидаясь момента, когда сможет завязывать их в такой же полноценный хвостик, какой носит Ласка. Их роднили некоторые повадки, даже если сам Уголёк был резко противоположен во мнении. — Есть одна мыслишка, — сообщил он. Ныне нам потребовалась другая станция, потому что платформы, как я заметил, могли скатываться только вниз, собственным ходом. Уголёк же далее был совсем немногословен и только сказал рассеянно, что в Дисператионисе есть специальная профессия — поднимать платформы по этажам станций. Я подумал, что им было бы выгоднее сплавить меня на такую работу, чем кормить зазря — уже по внешнему виду я был замечательный экземпляр для тяжёлого труда. А ведь эта «профессия» даже звучала тяжело и, наверняка, была невыносима при исполнении. Я старался сориентироваться, но уже сбился: какая из одинаковых высоток Улья наша? Ни за что бы не смог отыскать дорогу домой без помощи моих новых знакомых. По возвращению непременно стоило взяться за начертание карты: помощь ребят пробуждала во мне чуть не сгинувшее чувство долга. Хотя бы ради благодарности им я обязан был стараться выживать здесь первое время. Это не так уж и тяжело. Изучи. Найди оружие. Работай и не позволяй себя убить. Старая женщина, что встретилась нам за чертой жилого квартала, ещё пыталась соблюдать эти правила, на которые в стареющей голове едва ли нашлось место. Дома пошли помельче, практически не пригодные для обитания любой степени нуждающихся. От иных строений оставались только оскаленные, обнажённые догола стены из камней. Здесь, в этой жутковатой окраине, посреди пути стояла миниатюрная старуха, действительно очень древняя: время обошлось с её кожей безжалостно, глубоко изрезав, как древесную кору. Едва-едва шевелясь и трясясь, старушка шевелила одними руками и скоблила землю лопатой. Относительно робкого темпа и громадного результата проделанного труда легко было заключить, что она копалась здесь уже очень давно, увязнув по щиколотку в светло-серой безжизненной земле. Я остановился за несколько шагов от неё, пусть Уголёк и не прореагировал. Может, его не трогает жалость к чужакам и старикам (что сомнительно после истории со мной), может, строгий эгоизм или ответственность не велит отвлекаться. — Мать, можно помочь тебе? — услышав, старуха вскинула на меня белые глаза, позже скрипнула испуганно: «Ливень?» Я не нашёлся с ответом, поспешно присудив ей статус полоумной, и теперь не знал, как подступить или как пойти на попятную. Дрожащие узловатые пальцы, невесть какими силами держащие кривое древко лопаты, притянули орудие ко впалой груди, словно самое ценное и дорогое. Похоже, я больше сам напугал, чем испугался её глазниц, лишённых зрачков. — Не стоит, — парень вернулся и взял меня за локоть. — Она копает здесь каждый день. Сначала тут похоронили её сына, Ливня, потом ей пришлось зарывать внуков. А теперь… просто так. Пошли. Ни одной птицы или мимо бегущей по своим делам собаки. Если подумать, ласка (или всё же горностай?), которую носила на плечах рыжая с синими прядями девушка — единственный зверёк, что я вспомнил. Те скользкие жирные жучки-паразиты считаются? С ведущим меня через знакомую и во все стороны одинаковую пустошь мальчиком мы удалялись всё дальше от станции, но удалённость от города не сказывалась на фауне — всё молчало и было мертво, как и прежде. — Здесь есть животные. Разве ты не понял? — когда я усомнился в предприятии, парень поднял арбалет и склонил к нему подбородок. Остриё указывало в чуть оттенённую долину, где глаз угадывал движение. Я присмотрелся: по пустому полю неторопливой рысью передвигалось что-то косматое. Динамика, как у большой обезьяны или какого ещё примата местного сорта — оно шагало на четырёх, но иногда норовило выпрямиться. — Оно было человеком, — юный охотник сел на колено, провожая арбалетом темношёрстного зверя. Что ж, почти угадал. Я бы сказал, что животное напоминало мне классического вервольфа из мифологии Эдема. И теперь я обеспокоился, бросая взгляд то на паренька, то на зверя. Сидя на корточках и отирая коротким хвостом землю, существо увлечённо копало передними лапами. Что же оно ест, если здесь нет никого и ничего, кроме обречённых дисператионцев? Уголёк через паузы на раздумье неторопливо говорил мне: -…Потом слишком пригрелось под Оком и ушло из города. И стало таким. Если я не ошибся, то мы именно с ним были друзьями в детстве, — шёпот юноши довершил порыв ветра сзади, подхвативший и унёсший быструю металлическую стрелку. Лохматый зверь в поле повалился на бок, встал и заковылял, а охотник направился ему наперерез, быстро готовя вторую стрелу. Некрасиво и вряд ли так уж намеренно, но очень эффективно вторым выстрелом парень перебил существу шею наискосок. Это эффект от моей странной везучей тени, сказал он, не скрывая малые амбиции своего ремесла. Уголёк всё время, что мы шли к добыче, без умолку что-то вещал, лишь бы вещать. Не очень-то ему уютно, а мне так вообще погано и страшновато. Это одичавший человек? Я, провисая в тяготе шока, постоянно отставал, а мальчишка рассказывал. Попал — удача. Он потерял так уйму стрел прежде, но теперь начинал верить в меня, как в какое-то знамение. Учитывая, что обо мне заявила какая-то звезда, и я «родился» в дряхлом саду под рыжими деревьями… Когда мы приблизились, существо не шевелилось. Как я ни страшился — всё-таки не человек. Космы оказались слоями рваной одежды, пальцы — пальцами, ступни — ступнями с оборванными кусками обуви. Только длинночелюстное лицо было содрано до голого мяса, как если бы он методично снимал с себя кожу когтями на протяжение долгих лет, случайно проколов глаза и вырвав нос. Мы молча вытащили стрелы из туши, осмотрели вырытое зверем углубление. — Этот перестал говорить ещё до прошлого изгнанника. Мы не трогали его раньше, даже когда с едой было туго, — зачем-то сообщал спутник. Может, чтобы разделить со мной смешанные чувства: триумф того, что сегодня и завтра он мог накормить свою семью до отвала, и вполне понятную горечь. На это их обрекли гораздые придумывать забавы эдемцы. — Но теперь вместе с тобой я смогу его унести. Вообще, не уверен — я слышал от «птиц», что в Гнёздах таких ходят целые стаи. Здесь зверей тоже не один и не два — однажды видел у берега целых троих. — Мясо может быть вредным, раз уж он… стал таким, — пробормотал я и сам пришёл к ответу: выбора у них нет. Вред здесь всюду, а убитый мутант в качестве пищи — это ещё завидная польза для оголодалых организмов. Уголёк не выглядел больше огорчённым, выкидывая из-за пазухи большой мешок, в который полагалось затолкать эту тушу. — Вымочим его с корнями деревьев из Сада. Под которыми вы… рождаетесь. Они лечат все болячки, и это перебьют в случае чего. Так или иначе, всё равно уже. Только ребятам байки не рассказывай, где мы его нашли. — Буду нем, как рыба. Парень странно взглянул на меня, уронив ногу… лапу, длиннопалую лапу этого нашего ужина. — Тогда придётся тебя пристрелить, — резко насупился он. Я осёкся, не разумея, чем опять его задел. Межмировая коммуникация не была таким лёгким делом, как мне казалось изначально. — Я серьёзно, — сказал Уголёк, сердито помахивая хвостом, только потом догадался и даже завопил. — Чёртов эдемец! То есть ваши рыбы не болтают без умолка? Ничего не понимающему мне объяснили: — Ваши поговорки здесь не работают. Нужно познакомить тебя с Морем завтра. Пыхтя, но справляясь с поручением нести мешок с жилистым зверем на плече, я едва не покатился вниз по заметённым каменным ступенькам: снова очень неожиданно земля раскрыла перед нами спуск на станцию. Я решительно не понимал, как Уголёк находит направление в этом каменном поле, на что парень спокойно ответил: — По солнцу. Кстати, оно слишком долго было в зените нынче, — подняв голову и осторожно, заслоняясь ладонью, глядя на густое пасмурное небо с нездоровым плесневелым цветом, Уголёк застыл на какое-то время. Подумав и оставшись хмурым, он пошёл дальше, ничего мне не пояснив. Не сказать, чтобы он забыл эту заботу сразу, как только мы спустились в сырой и чёрный транспортный зал, но из моей головы она мигом вылетела. По путям медленно ползла проезжающая площадка, а с неё в полном составе махала руками орава наших тройняшек. Утром мне пытались объяснить, как их зовут, но куда мне: я едва справлялся с названием города. Мой прогресс был в уверенном слове Дисперат… как там дальше? — Как они узнали, что мы будем здесь? — спросил я, разучившись удушать в себе любопытство. — Они повсюду… Всегда встречают нас, — Уголёк отшутился и беспечно пожал плечами, запрыгнул на платформу, откуда протянул мне руки. Близнецы, как котята, чуящие корм, облепили мешок, тыкая его пальцами и жадно обнюхивая. Парень без удержи шутил, что оттуда на них выскочит какой-то искариот, что по смыслу приближалось к бабайке, а трое одинаковых беспокойных подростков, как карусель, носились вокруг меня, чему я смеялся, иногда судорожно хватая их за шивороты, когда мальчишка или девочки вздумывали побалансировать совсем уж на краю. Сегодня, думал я, мне опять не будет места за столом, но Уголёк освободил от цветочного горшка с тёмной травой массивный стул, слишком большой для любого из них, но мне вполне подходящий. Поставив его к столу, парень указал мне на него глазами. Многое прошло, прежде чем к темноте мы смогли добраться до дома и сесть за стол: столпотворение ярких, как райские птички, молодых девушек и юношей мешало нам пройти по улице. Они были раскрашены в радужные и вовсе небывалые сочные цвета, от языков до пяток. После Уголёк наведался к какому-то знакомому в контору неподалёку, оставив меня за порогом, и вместо туши назад принёс большой жестяной ящик с порезанным мясом без костей. Позже Ласка готовила, а мы с начинающим охотником переговаривались. Я представлял себе вкус здешней еды с ужасом, ведь прекрасно помнил, как и из чего добыл её, но от приличного укора голода позабыл про всякие манеры при встрече с порцией. Тягая кусочки с общей тарелки, я сосредоточенно жевал и всё ждал, когда представится шанс спросить об тех вызывающих ребятах в цветастой одежде и при этом не засыпать всех вокруг слюной, как неотёсанное голодное чудище. Наевшаяся беловолосая птичка-невеличка рядом тыкала пальцем своей тени мою — в крыло, конечно же. Но я ничего не ощущал, как и прежде. — К чему это попугаи оживились, — недовольно бурчал Уголёк, мрачно глядя в тёмное окно. До того, как дети зажгли в комнате лампу, я отчётливо видел на горизонте ярко-голубой, даже бирюзовый закат, вливающийся в почти чёрное небо красивой промежуточной синевой. Весь горизонт пылал этим ровным заревом. — Что за ребята с поломанными очками? — я, наконец, подал голос, пока брал у Ласки предложенную кружку с каким-то горячим настоем. Перепачканные мордашки детей, худые, с блестящими глазами потрясающих тонов, невиданных в Эдеме цветов, грелись у лампы, поставленной низко над практически пустым столом. — Дразнят Херувима. Они выбивают из оправы очков левые стёкла, вроде как отдают в жертву солнцу один глаз. Верят, что смогут видеть одним глазом вражий Эдем, тогда как телом останутся в Дисператионисе. Действительно слепнут в итоге. Ну, ты знаешь, солнце вредное, — намекнул он мне на сегодняшний опыт: участь того, кто оставался под светом солнца долгие годы. — Вражий… Вот как дела обстоят, — хмыкнул я, сосредоточенно пытаясь распробовать, что за отвар такой я пью. — Не принимай на свой счёт, люди разные бывают. Некоторые районы даже дисператионцев ненавидят. Уголёк остался чесать со мной языком, в то время как тройняшки уползли на трёхэтажную кровать и попрятались под одеялами. Отовсюду с постелей сверкали в уютном домашнем мраке их бледные пятки и спутанные призрачно-белые космы. — У вас есть здешние книги? Я бы попытался прочитать обо всём этом. Карты, ещё что-нибудь? — Откуда, мы бедные. Я помню, когда я подобрал тройняшек, при них был такой красивый журнал, чистый и с картинками… — Журнал? Печатный журнал? — Нет, рукописный. Когда кто-то сам пишет в него, — неуверенно объяснил хвостатый, для наглядности чертя пальцем по ладони. Думаю, моё оживление можно было понять. Старая авторская запись с «картинками», которую кто-то оставил с удивительными маленькими детьми, подобными этим… Ласка внимательно слушала нас с другой стороны стола, даже не веля близнецам укрыться как следует. Я же таращился на Уголька с жаждой познаний и уже окрепшей надеждой. Если понадобится, все библиотеки переверну, найду последние документы и летописи, если таковые есть. Ведь я намерен выживать… — А где он теперь? Я хотел бы взглянуть.