Кожа да кости.

Фриск восемьдесят четыре, и на открытие ресторана Папируса Санс отвозит ее в инвалидной коляске. Их жизнь немного изменилась: Папирус реже стал бывать дома и, чем больше он старался это исправить, тем хуже у него выходило; Санс — напротив. Уезжал он теперь от силы раз в полгода, но, судя по тому, как много работал, пока сторожил постель Фриск, подобного рода привелегии не дались ему просто. Ей немного стыдно за свою беспомощность, но каждый раз, когда она пыталась поговорить об этом с Сансом, он только отчитывал ее, словно Папирус, и спрашивал, не хочет ли малая чего. Поэтому Фриск очень скоро сдалась. Забота может со временем приесться и претить, но не для той, которая так остро нуждалась в тепле, уюте и ласке. То, от чего она осознанно отказалась в юности, молодости и зрелости, наконец настигло ее бумерангом на закате лет. Очередной для мира, но знаменательный для них, сорок девятый день лета обещал быть тихим, и пройти спокойно, несмотря на празднество Папируса. Впрочем, Санс постарался, чтобы каждый день для его брата был поводом к празднику. Хоть день вторых носков и плохих каламбуров, Боже. К десяти часам у входа собрались родные и почти-что-родные для Папса лица: Санс, ведущий на коляске престарелую Фриск; Андайн, как обычно преисполненная боевого духа, и с десяток человек, которых он знал только по никам в сети — фанаты крутого скелетона. В половине одиннадцатого Папирус уже толкал громкую и важную речь. О том, как он уверен в себе. О том, что готовка — это у него в крови. Но Папирус не был бы Папирусом, если бы доброта в итоге не взяла верх над хвастовством: — Величие Великого Папируса великолепно! Но, — он добродушно улыбнулся, выпрямившись и, казалось бы, стал еще выше. К особому неудовольствию Санса. — Даже кто-то настолько невероятный, как я, не смог бы справиться в одиночку. Моя наставник, Андайн! Я даже не приблизился к уровню ее готовки. Она невероятна, сильна и невероятно сильна! — одобрительный выкрик в толпе дал Папирусу понять, что слова дошли до адресата. — Человек! Ты достойно исполнил свое предназначение. Лучший друг Папируса не может не быть настолько же ослепительным. Толпа одобрительно восторгнулась. Они все, эти маленькие люди, вмиг стали большими, как и их широкие сердца, небезразличные к стряпне Папса, в которой и заключалась вся его душа. Не такая уж стойкая, нуждающаяся во внимании, душа. Фриск же, очевидно, смутилась, втянув голову в плечи, и неразборчиво что-то пробурчала, не сдержав нежной улыбки. Санс лишь только растрепал седые волосы и, тихонько засмеявшись, прошептал ей над ухом: «Ты это заслужила, малая». И плевать, что скоро ей пойдет девятый десяток — для Санса она все еще малышка. И если раньше это могло серьезно расстроить ее, то сейчас — только вызвать ностальгичную нежность. — И… Есть кое-кто еще, — Папирус выждал паузу и, судя по всему, несколько занервничал. Спустя какое-то время собравшись, он вдохнул побольше воздуха (пусть для них, для скелетов, это и не имело никакого значения) и произнес: — Тот, кто всегда остается в стороне. Мой брат, Санс. Он… Он просто ужасен! Его шуточки, его леность, его неряшливость! — вспылил Папирус, активно жестикулируя. — Но… — выдохнул он глубоко следом. — Если брат великого Папируса хочет казаться таким в его глазах, я не против. Я не знаю и не понимаю, как тяжело тебе было все это время, — продолжал он и, пусть на вступительную речь это походило все меньше, завороженные люди, казалось, были совсем не против. — но я вырос. Вырос благодаря тебе, Санс. Спасибо тебе за все, бро. Я люблю тебя. Боже. Боже. Боже. Фриск была готова поклясться — Санс окаменел, он застыл, замер как вкопанный. А затем, проморгав пару раз — «Как?» — прижал костлявую ладонь к своим глазницам, смахивая непрошенные слезы счастья. Это Санс. И его душа, кажущаяся непоколебимой, так же слаба, как и душа его брата. Он не считал, что после того, как не сумел спасти Папируса столько раз, достоин принять его помощь. В конечном итоге, он прожил всю жизнь и даже полюбил человека, которому, в самом-то деле, должен был отомстить. Скажи ему кто об этом века эдак полтора назад, Санс бы осмеял его. А потом убил. Не оставив даже пепла. — Иди к нему, — тепло улыбнувшись, Фриск повернулась и накрыла руку Санса, лежащую на ручке кресла, своей. По меркам монстров, была ли она уже старше Санса? — Ты заслужил, — искренне и от всего сердца повторила она слова супруга. Санс не возражал. В этот раз он взялся за протянутую Папирусом руку. Ближе к одиннадцати, когда Папирус был готов перерезать алую ленту, визгливый писк покрышек автомобильных колес и неестественный порывистый ветер выбили ножницы из рук скелета. — Остановите это немедленно! И он вышел. Восьмое чудо света, (не) без оснований считавший себя первым и, по сравнению с остальными, единственным, высунул свою ножку из небольшого мини-вена, окрашенного в кричащий розовый и обсыпанного стразами. В его стиле. «Гламурненько», подумалось Фриск, и она с удивлением подметила, что в последние лет сорок, а то и больше, не имела за собой привычки добавлять уменьшительно-ласкательные суффиксы к словам. Поэтому мысль о том, кто может быть настолько ослепителен даже в самую отвратительную погоду, пришла к ней сразу. Судя по тому, как передернуло Санса, ему — тоже. — А-аах! Дорогуши~! Как же я скучал по этой деревеньке. У нас тут репортаж намечается? Новый бордовый костюм с розовыми туфлями смотрелся на нем прекрасно. Как иначе вещи могли сидеть на Метаттоне? — Альфис, дорогая, ты долго там копошиться будешь?! Люди заждались, оператор должен держать фокус своей камеры в динамике! — П-по факту… — запнувшись, ящерица вперед себя вытолкнула громоздкую камеру с широченным объективом. Где-то на задворках сознания Фриск думалось, что до чего-то настолько нарциссичного человечество еще, благо, не додумалось. Значит, это разработка Альфис? Что ж, она действительно большая молодец. Наконец ее творения приносят пользу! Пусть и только другим ее творениям. — Ди… динамика — постоянное движение. Т-так что я не могу де-де-держать фокус в д-динамике… — Вздор! Ты такая милая, но еще лучше, когда молчишь, Альф~, — заулыбался робот, сделав круг вокруг себя. Он покрасовался перед камерой и, сверкая своей харизмой, глянул сквозь толпу на Папируса. — Что я вижу! Как ярко сияет эта звездочка! Расталкивая толпу, наступая людям на ноги и пугая их своим огромным оборудованием, Метаттон смеялся, подбираясь все ближе. «Вы такие душки», — сказал он и встал рядом со скелетом. А затем тихонько произнес, положив руку ему на плечо и пожав вторую: — Давно не виделись, Папирус. Рад, что ты нашел свое место. — Рад, что ты пришел, — с честной улыбкой ответил так же негромко Папс, хоть и не надеялся, что бывший идол когда-нибудь придет. Как бы велик не был Папирус, тень неудач всегда следовала за ним. И порой она была длиннее собственной. Каким-то образом Санс оказался в стороне. Метаттон помог Папсу: сделал пару кадров, рассказал о том, что давно наслышан о шеф-поваре (Папирус, конечно, тут же вспыхнул, когда услышал нечто столь громкое в свой адрес) и попросил откормить до отвала. Папс не откажет, оно и понятно, но каким образом он накормит робота, так и оставалось загадкой. Скелет жмет плечами внутри себя. Впрочем, будь что будет. Все, что делал Метаттон, это ахал и восторженно отзывался о каждой мелочи в небольшом кафе: от лежащей на столе салфетки; от того, как он сам держал эти салфетки, до мягких румяных булочек хлеба, заготовленных Папирусом. Здесь все было в духе этого скелета: антураж, внешний фасад и блюда. Он был замечательным монстром — лучше, чем многие из людей. Лучше той, что освободила его. Хотя, как знать — может, Папирус вовсе и не воспринимал подземный мир как свою клетку, тюрьму. Во всяком случае, он имел привычку быть благодарным, что бы ни случилось и верить в лучшее. Даже если его голова больше не держалась на плечах. — М-можно тебя? — тихо и робко спросила Альфис, подойдя к столу, за которым сидела Андайн, тискавшая друга в объятиях и невольно всхлипнувшая от гордости за него. Она была бравым воином с большой душой и невероятно открытым сердцем. — На пару слов. — Альфис… — отвлекшись, проронила девушка ошеломленно. — Да, конечно, милая, — невольно вырвалось у нее. — П-прости! — опомнилась Андайн секунду спустя. — Ничего, — мягкая улыбка и по-родному теплый голос служили ей ответом. И она влюбилась снова. Альфис и Андайн уже стояли где-то в стороне, когда к взволнованному Папирусу успел подсесть Санс. Слишком тихо для его объемистой и ленивой туши. — Она будет в порядке? — тем не менее, без промедлений спросил Папс, не успев удивиться. — Она будет в порядке, — усмехнулся Санс в ответ. Его собственная безмятежность — залог спокойствия брата. — Я волнуюсь за Андайн. Она была на себя не похожа. — Все непохожи на себя в присутствии того, кого любят. — Ты похож. — Ты так думаешь, бро, — обратился скелет к нему с улыбкой. — Потому что тебя я тоже люблю. Понимаешь? Папирус вздохнул. Однако, судя по дернувшимся скулам (ей Богу, это же невозможно), он все понял. И поспешил перевести тему: — Где человек? — С гламурной ШЕСТЕРенКОЙ, — фыркнул Санс, закатив глаза. — Не могу находиться с ним долго на одной площадке. — Отбирает твой звездный час, брат? — А то! Если бы не он, я бы блистал на всех экранах. — Ты слишком ленив для такого, — после дурашливого пинка от брата, Папирус рассмеялся. — Эй! Ладно-ладно, прости. Но ты бы все время спал, ну. — Люди любят милых спящих зверьков. — Ты не зверек. И не милый. — А малышка считает иначе, — а затем, выдержав паузу, он с самым серьезным выражением лица, которое застыло в улыбке, произнес низким голосом: — мяу. Они не смогли сдержать смех. Рядом с Сансом все всегда становилось легче. Как бы тяжело ему самому не было. Никто из них не говорил о далеком прошлом: Папс мало что помнил, Санс не любил ворошить необратимое. Как долго он был одинок? Папирус бежал от осознания этого вопроса. Он бы хотел посвятить жизнь брату, как это сделал Санс в свое время. Только вот вряд ли он бы позволил. Потому все, что остается Папсу, это крепко держать его руку и быть рядом, когда необходимо — всегда. Санс нуждался в нем постоянно. Через какое-то время приходит Андайн, и улыбка ее совсем не вяжется с внешним видом: губы дрожат, а уголки глаз немного покраснели. Разве у рыб они должны раздражаться от влаги? Пока Санс думает об этом, возглас брата оповещает его о том, что бывшая стражница едва не пропускает их стол. — Андайн! — зовет он подругу, вскакивая с места и едва не опрокидывая сервиз. — Андайн, мы тут! — А. Она вздрагивает и быстро оборачивается, после чего, сделавшись смущенной, сдавленно смеется. — Папс! Ты извини, совсем голова кругом что-то, — и снова смеется. Ее смех больше походит на всхлипы, но в глазах Папируса все та же ясность и непоколебимость, и, если он что-то и понимал, то хорошо это скрывал. — Ты в порядке? — тем не менее, спросил он первым делом, пододвигая брата и себя на один стул в сторону. — Конечно! О чем речь, Папс? — Вы поговорили с той ящерицей, да? Она не выглядела опасной, — добавил скелет, приободренный. — Все уже хорошо? — говорит Папирус, не в силах дождаться ее ответа. — Я волновался! И Андайн не может сдержать улыбки. Господь милосердный, это ведь Папс, невозможно не заразиться от него позитивом или чем-то вроде того. — Все хорошо, — говорит она, и один из братьев безошибочно распознает ложь. Кто-то, привыкший лгать так долго. — Эй, бро, — встревает Санс. — Проверишь малую? Не доверяю я этой железяке. — Санс! — тут же встрепенулся Папирус. — Метаттон — очень уважаемый монстр! Он бы никогда не причинил вред человеку. Санс хмыкает внутрь себя, вспоминая, как в одной из первых временных петель, Метаттон убил Фриск не меньше, кажется, двадцати раз. Ради рейтингов. Отчасти, подземелье свело их всех с ума — сколько лет они провели в заточении? Впрочем, Санс сомневается, что сейчас он на это не способен. — Как брат брата прошу. — М? — недоумевал Папирус, помрачнев. — Санс, ты что. Мы и так братья, а не «как»! Ну разве не чудо? Вот и Санс думает, что вряд ли на этом свете есть честнее и проще, чем его брат. Он хлопает Папса по наплечнику и, издав беззлобный смешок, ретирует скелета в зал. После чего, такой же спокойный, обращается к Андайн: — Ты не против продолжить разговор на кухне? И вряд ли этим вопросом он ставил ее перед выбором. На кухне было тихо — ни единой души. Что, в принципе, очевидно, раз Санс отправил главного шеф-повара бдить несуществующую, как он надеялся, проблему. Зато алкоголь, благо, в наличии имелся. Никто из них не был, на самом деле, сведущим в вопросах кулинарии, так что для чего спиртное применяется в блюдах они не знали. Однако Санс поверил бы своему брату, даже обнаружь он кокаин заместо муки. Андайн, в принципе, тоже. — Она восхищалась тобой, — начал Санс, протянув стакан собутыльнице. — Ты была ее идеалом. — Надуманным, — грустно усмехнулась она, пригубив алкоголь. Вино. — Как с аниме сошла. — Ты хотела, чтобы Альфис видела тебя такой. Потому что влюбилась, едва стоило вам поговорить. Она — еще до встречи. — Как никогда и никого, — вздохнула она и сглотнула в горле ком. Горько. Как же горько. — Вы обе, — кивнул он и продолжил, искоса наблюдая за Андайн. — Так почему? — Почему что? — встрепенулась бывший боец, очевидно не поняв, что скелет обо всем догадался. Санс только покачал головой. — Расставание и потеря после стольких лет это всегда больно. Андайн украдкой вытирает глаза и кивает, поджав губы — вставший поперек ком не дает вставить ей и слова; внимательный и нечитаемый взгляд Санса — сломаться. — Она… — начала Андайн, и ее голос дрогнул. Вздох. — Альф изменилась. Сильно. Она постоянно говорит о себе. Ей… ей совсем неинтересно, как я? Что со мной было без нее? Я понимаю. Понимаю, что Альф чувствует себя виноватой, но. — Андайн залпом выпивает стакан спиртного, ударив им о стойку с такой силой, что едва не ломает: стакан или стойку. — Мне так плохо, Санс. Почему она этого не видит? Ни объятий, ни доброго слова — ничего! Словно это я ее бросила, а не наоборот, — огрызнулась девушка, но быстро осекла себя, дернувшись. — Нет, просто, в смысле… аргх, — чертыхнулась бывшая стражница. — Я худшая. Но тем не менее. — Все в порядке, — говорит Санс и неспешно потягивает алкоголь. — Она заслужила слов намного худших, чем те, которыми ты о ней отзывалась. Но Андайн, такая добродушная и простая рыбеха, лишь качает головой. — Она хорошая, Санс. Ты просто ее не знаешь. — Сансу хочется сказать, что вряд ли Андайн в курсе той стороны ученой, что знает он сам, но молчит — скелет тут посредник и подушка для слез, но никак не противник. — Но… я так устала. Я больше не могу. Мне нужна отдача. — Всем нужна, — говорит он спокойно, точно в самом начале разговора, но, судя по взгляду бывшей военной, это не так. — Фриск — нет. Санс не отвечает. Он отводит взгляд и допивает свою порцию. Фриск особенная, и — снова же — он хочет это сказать, но молчит, потому что знает, что на встречный вопрос «А я?», не сможет ничего сказать. — Так в чем проблема? Поговорите об этом, и дело с концом. На нее очень легко повлиять. Но Андайн только снова мотает головой и тяжело вздыхает. Ее сердце опустошено и саднит. — Все плохо, Санс. Она… — девушка поднимает глаза, красные в уголках, и тихо выдает: — Она не та Альф, которую я полюбила. Санс понимает, что она имеет в виду, и задает очевидно-вежливый, риторический вопрос: — Я могу помочь? — Да, — кивает девушка и протирает лицо. — Одолжи мне Папса на сегодня. Я давно ему обещала, да и… — она жалко и натянуто улыбается, пожав плечами. — Так будет легче. Андайн, похоже, не умеет читать между строк. И Санс уже порывается возразить и отказать подруге, но тихий всхлип останавливает его. Скелет вздыхает. И еще раз. Ну право, что, он монстр какой-то? … Секундочку. «А, точно», фыркает Санс внутри себя и запоминает неплохой каламбур. Он, не произнося ни слова, кладет ладонь на спину Андайн. — Конечно, — произносит Санс негромко и позволяет ей выплакаться. Папирус не возвращается домой. Этот вечер Санс и Фриск проводят в одной постели, просматривая семейные фотоальбомы и читая письма Тори — к ним двоим. *** — Вы… что? — В-все было не так! — активно жестикулируя, не своим голосом лепечет Папирус и, несмотря на то, что с головы до ног состоит из костей, он безумно краснеет. — Папс! — вскидывает руки Санс и хватается за свою пустую голову, ошарашенный и счастливый. С открытия кафе проходит два года, и за все это время Фриск смеется часто, смело и красиво — так же, как и сейчас. Так же, как и больше шестидесяти лет назад. Андайн, стоящая рядом, тоже краснеет, и ей стыдно, ей хорошо, и она раздражена — цундере во плоти, в лучших традициях повседневных аниме. — Она просто… и я… и мы! Мы так! — Бро, косточка затвердела? Санс не может удержаться. Его улыбка радостная и взволнованная одновременно, а его глаза горят так ясно, как уже давно не видела Фриск. И она заражается этим счастьем, словно лихорадкой. — Поздравляю, — говорит она с хрипотцой и несильно тянет Папса за руку к себе, чтобы обнять его посильнее, а затем сжать ладонь Андайн и свести ее с рукой скелета. — Счастья вам. Папирус едва ли не пищит с его высоким «Воуви!» и вертит головой из стороны в сторону, потому что он, черт возьми, не знает, что делать. Трепет переполняет собой все нутро, доходит до пределов его глазниц, носа, рта и выливается во что-то нечленораздельное, когда Папс невольно сжимает ладонь Андайн. — И побольше детишек, — тихо хихикает Фриск, прижав ладонь к губам. Папирус возмущенно топает ногой. Его голова идет кругом, и скелет спотыкается на ровном месте. Как самый настоящий принц его ловит на руки Андайн с встревоженным: «Ты в порядке?», после чего доблестный воин-скелет падает в обморок. *** Фриск становится лучше, но время идет, и вот ей уже восемьдесят семь — возраст, в котором «лучше» означает «без изменений». Стабильно. Нет ухудшений. Ей с небольшой печалью вспоминаются напрасно упущенные отрывки жизни. В пору юности, молодости, зрелости и сейчас. Фриск грустно усмехается. Она все еще глупая малышка. Или хочет ею себя помнить. В феврале, когда снег еще не растаял, но слякоть стала забираться в туфли, к ним в двери впервые постучался Герсон. Санс честно признается, что, когда он был еще совсем мальцом, это был монстр намного старше, чем он сам сейчас. Тем не менее, скелет отмечает, что старая черепаха совсем плох. — Сколько лет, сколько зим, детишки! — хрипло смеясь, Герсон похлопал их обоих по плечу и, говоря начистоту, даже в расцвете своих лет Санс не держал такой удар. Он хиляк, и вряд ли для подземного мира это было тайной. — Не думал, что вы еще живы, — хмыкает он с доброй усмешкой и позволяет себе пихнуть старика плечом. — Знаете, определение «мешок костей» больше подходит вам, чем мне. — Да я сам от себя не ожидал! — честно удивляется Герсон. Когда обмен любезностями заканчивается, Фриск приглашает их всех к столу. Так и происходит, лишь с поправкой на то, что Санс подвозит ее на кухню, и это он накрывает маленькую поляну. — Какими судьбами, старик? — усаживаясь рядом с Фриск, спрашивает Санс то, о чем должен был поинтересоваться еще на пороге. — Андайн пригласила, — отзывается черепаха, больше оглядывая дом, чем наслаждаясь чаем из пакетика. — Кстати, а где она? И твоего сорванца не слышно. Санс хмыкает. Да ладно, его Папс — уже вполне себе мужчина. Ну, мужчинка. Маленький такой, хороший. — Гуляют, — и под удивленный взгляд Герсона он продолжил: — Вместе. — Вместе? — Вместе. Престарелый монстр замысловато выругался и, наверное, поэтому Санс не совсем понял, когда стоило прикрыть Фриск уши. Ему бы самому кто помог. — Вот же ж пройдоха! — обрадованный, едва не подскочил на стуле Герсон. — Моя девочка достойна лучшего, я всегда знал! Несмотря на то, что черепахи имели строение рта, разительно отличающееся от человеческого, Фриск казалось, будто бы улыбка Герсона сияла от уха до уха. — Помню вас всех еще крохами, — усмехается он с ностальгической тоской. — Знаешь, — обращается он к скелету. — Из головы вылетело, кто за вами с братом все детство смотрел. Санс неопределенно жмет плечами и статично улыбается, чтобы не показаться грубым. Прошлое — последнее, о чем он станет говорить. Тем более, в присутствии Фриск. — Ладно уж, — смекнув что к чему, Герсон махнул рукой и продолжил: — Для моих старых костей сплетничать — это плохо. — Постоянно ноют на погоду, да? — мягко встряла в монолог Фриск. — Я стараюсь не двигаться особо в такое время. — Готовь отвар, девочка, — с умным видом хмыкнул черепаха, почесав бороду и важно прикрыв глаза. — Чабрец, ромашка… — Мы в таком возрасте, — возразила Фриск без протеста. — Когда ни один отвар или мазь не могут помочь. Герсон одобряюще усмехается. Санс, в свою очередь, закатывает глаза. — Ох, старички, карапузу вроде меня здесь делать нечего. Фриск негромко смеется, и накрывает чужую руку своей. — Не кукся. Я испеку тебе печенье. — Ты не умеешь, — весело заверяет ее Санс, но переплетает с Фриск пальцы. — Разве что с малазийским перцем. — Только не говори, что тебе не понравилось! Они ясно улыбаются друг другу, и в какой-то момент упускают затянувшееся молчание гостя. Герсон смотрел на них, и взгляд его был полон отеческой нежности. Он замечательный монстр, и Андайн не зря гордится им. — Что ж, ребятки, — он со смешком поднимается и стряхивает с себя то ли пыль, то ли крошки от панкейка. Он не очень аккуратно ест. — Я пойду. — Так скоро? Но Герсон смиряет их обоих, немного озадаченных, терпеливым взглядом. — Моя задача — убедиться, что вы оба в порядке. И… действительно, что еще старикам в нашем возрасте нужно для счастья? Его слова наполняют Фриск решимостью, и Санса — глубоким уважением к своей персоне. Их обоих — стрекочущим счастьем. — Зайдите ко мне как-нибудь, хорошо? — произносит он в самых дверях. Супруги провожают его с твердым намерением встретить снова. *** Спустя год Герсон умирает. Фриск с Сансом так и не навещают его. Андайн долго плачет, и все свое свободное время даже в ущерб кафетерию Папирус проводит с ней. Ни Альфис, ни Метаттон не приходят на похороны. Почти никто из монстров не приходит — не видно даже Монстренка. Жизнь не становится лучше. И, пожалуй, Фриск, которая забывает любимые книги и для чего нужен нож на кухне, лучше других понимает это. *** Фриск девяносто. Ей тяжело дышать, и единственный способ для нее увидеть живую природу — через небольшое окошко напротив кровати. Иногда она беспричинно плачет, иногда говорит о таких вещах, которых сам Санс никогда не знал. Это мелочи; что-то незначительное, вроде «Я всегда хотела получить от тебя цветы» или «Почему мы не покатались на колесе обозрения, когда я еще могла ходить?». Но Сансу до отвратительного больно — хуже, чем когда умирал он сам. И на вопрос: «Почему ты не говорила?», она лишь просто, без намека на злость отвечала: «Ты никогда не интересовался мной». И самое ужасное в том, что это было неприкрытой правдой. Фриск молчала, и это удобно. Санс никогда не задумывался, что его мелкая — тот тип людей, который нуждается в послаблениях. Она не казалась посредственной, или по крайней мере Санс привык ее таковой считать. В конце концов, он был смешным дураком — Фриск в шутку порой любила напоминать об этом. Она уже не помнит всех тех сказок, что Ториэль читала ей в детстве, и Санс — на прошлой неделе. Те фильмы, над которыми Фриск плакала в молодости, сейчас кажутся ей до ужаса глупыми. Она сама не видит и не может видеть в этом ничего катастрофичного, но Санс — да. Тем не менее, пока она сжимает его руку и улыбается как в свои десять лет, он не предпринимает мер, хоть Папирус и просит. Сансу не кажется, что он выдержит так долго. Следующий гость, который оказывается у них на пороге, это Дерек. Тот самый Дерек, что звал Фриск замуж давным-давно. И как только нашел их адрес? Тем не менее, несмотря на преклонный возраст, сейчас он был не в обществе жены и ребенка, а с неприметным молодым человеком в деловом костюме. Санс встречает его без колкостей, и со всей своей ничтожностью Дерек проезжает мимо на коляске с благодарной улыбкой. Он подъезжает к постели Фриск. — Сколько лет… — хрипло произносит Дерек и берет ее ладонь в свои бледные дряблые руки. — Ты слышишь меня, Фриск? И она кивает, тепло и спокойно глядя на него. — Я рад, — тихо заключает он и ненадолго замолкает. — Рядом со мной — Сэм. Он мой адвокат. — Хочешь судиться со старушкой вроде меня? — она негромко смеется, улыбаясь сморщенными губами. — Боже упаси, — возражает Дерек. — Послушаешь одну историю? Фриск любит истории, поэтому она сходу соглашается, не вырывая руки. — Когда я был молод, я хотел быть с тобой. Я бы сделал тебя счастливой, Фриск, ты бы ни в чем не нуждалась, — заверяет он честно. — Потом… мы с женой не прожили и десяти лет вместе. Сына она забрала себе — с тех пор мы не виделись, — он грустно усмехается, прижавшись лбом к ее пальцам. — Я умираю. Мне уже ничего не поможет, и эти деньги… — он сглатывает, на секунду осекшись. — Зачем? Для чего? Я потратил жизнь впустую в погоне за богатством. Дерек замолкает и гладит ее руку своими дрожащими. — Я хочу отдать тебе все, что у меня есть. Хотя бы материально. Это… это все, что я могу. Позволь мне. — Позволить забрать все твое нажитое тяжким трудом состояние? — улыбается она мягко и по-доброму смеется над ним. — Почему я? — Ты единственный близкий человек, что у меня остался, — смеющимся голосом лепечет Дерек. — Деньги не помогли мне, так пусть помогут тебе. Пожалуйста… п-пожалуйста, — его голос срывается, и слезы застилают глаза, падая на ладонь Фриск. — Не умирай так скоро. Я с-столько… так много тебе не рассказал… — Дерек всхлипывает, и плечи его мелко вздрагивают. — Я люблю тебя. Я не могу так больше. Прости меня за все, я… Я умоляю тебя. Он плачет. Не в силах остановиться и взяться за скулящее, не готовое к нагрузкам, сердце. Она плачет тоже, но смеется сквозь слезы, мотая головой и произнося с придыханием: — Если бы я еще помнила, кто ты… У них обоих разрывается сердце в унисон душой Санса. Наверное, Фриск было бы лучше с человеком. Но она совсем не помнит. Сансу становится действительно страшно. *** Лето выцветает, теряя свои краски, и вот Фриск минует девяносто третий год. Папирус готовит для нее особые блюда, Санс кормит ее с ложечки и каждый вечер заново читает одну и ту же сказку. Рапунцель, кажется. Заточенная в башне принцесса, наконец обретшая свободу. Как знакомо. К ним двоим все чаще приходит Ториэль с детьми и своим уже мужем. Она сидит в ногах у Фриск, пока Боб беседует с Андайн, одним глазом поглядывая за девочками, помогающими по кухне Папсу. Фриск гладит волосы своей дочери. Тори едва сдерживает слезы, но она сильная девочка — мама с папой и сама жизнь воспитали ее такой. — Спасибо тебе за все, — говорит она, осознавая, что ни во что другое, более емкое, чем эта благодарность, она не облачит эти чувства. Санс говорит ей — нет нужды приезжать так часто. Заверяет, что он хорошо ухаживает за Фриск, и все у них хорошо. Но Тори лишь снисходительно улыбается. «Отдохни, пап, хотя бы денек», заботливо произносит его когда-то такая маленькая девочка, и Санс впервые видит в ней мать. Вечер плавно перетекает в ночь, но Санс так и не решается рассказать Фриск, что Дерек умер спустя пару месяцев после того, как навестил ее. Они так и не вступили в наследство. *** Проходит еще полтора года, и врачи диагностируют у Фриск Альцгеймера. Они настоятельно советуют уложить ее в частную клинику — дома не окажут надлежащего ухода. Но Санс с ними не согласен. Он жестикулирует, ругается, спорит. — Вы не понимаете, сэр. — Это вы ничерта не понимаете! Я столько лет содержал ее самостоятельно, и что теперь изменилось? — Со временем ваша супруга потеряет способность исполнять обыкновенные рутинные дела, вы ведь понимаете. — Она уже много лет не встает с постели. Я не отхожу от нее. О каком «со временем» может идти речь? — Уже необходимы лекарственные препараты и некоторые процедуры, проведение которых возможно только с помощью специального медицинского оборудования. Санс сжимает кулаки. Они не хотят понять. Фриск другая. Фриск должна быть дома, в окружении тех, кто любит ее. — Вы хотите, чтобы я выложил огромные деньги за то, чтобы видеть, как вы ее медленно убиваете, и рассыпаться за это в благодарностях? Вы не отмените того, что она умирает, не поставите ее на ноги! — вспылил он, быстро остынув. — Малая… Фриск. Она не понимает, но она не хочет этого — я знаю. Пару месяцев ничего не дадут. Год — тоже. Мы не успеем от нее отвязаться или распрощаться. Она живая, и не виновата, что вы, люди, так быстро становитесь немощными. Вздыхая, он поднимает взгляд на лечащего врача, глядящего на него с пониманием и глубокой осмысленностью. — Я хочу подарить ей эти последние пару лет жизни. Не прийти однажды в накрахмаленную палату и понять, что единственное, чего она желает, это смерти, — он горько улыбается и сводит несуществующие брови. Жаль, только Фриск могла читать эту костлявую маску. — Это не та малая, которую я знал. Санс подписывает отказ от стационарного лечения, но слушает рекомендации врача и соглашается купить лекарства по рецепту. Он говорит на прощание: «Монстры стали человечнее», и Санс не может не похвалить его за каламбур. Только оказавшись за дверями, он понимает, что по-настоящему устал — разве что воспитание маленького Папируса может соперничать с его нынешней жизнью по исчерпанным нервам. Помогите ему, кто-нибудь. *** Фриск девяносто шесть, и даже Санс уже не верит, что она проживет еще хоть десять лет. Он не уверен и в следующем Рождестве, но старается не думать об этом, краем глаза замечая первый в этом году снег. Как скоро он станет для Фриск последним? — Сделай сброс, — просит он и понимает, как нечто, сродни панике, поднимается изнутри. Давно такого не было. Но Фриск только качает головой. У нее почти нет сил, но она выжимает из себя улыбку. Сансу так спокойнее — Фриск знает. Она замечательная. — Перезапусти мир, мелкая. Тебе это ничего не стоит, — он крепче стискивает ее ладонь в своей. — Мы начнем все заново. Я, ты, Папс. Тори, тот цветочный недопринц. Все будет иначе. Ты сама говорила, что нет ничего невозможного. Фриск смотрит на него. Спокойно, с принятием. Она готова, и, кажется, только одно это едва не доводит его до слез. — Санс. Ее голос едва различим. Но ему больше нечего сказать. Нет вечной жизни. И этого не изменить, как бы они не пытались обмануть время. Она почти отжила свое, и большего Фриск не дано. «Я не хочу тебя потерять», крутится у скелета на языке (ха-ха, как забавно) вместе с мыслью о том, что слишком поздно для подобного рода сантиментов. Это не в его характере. Фриск будет больно. Она станет жалеть. — Ты сексуальная косточка, — роняет она с сиплым смехом и кашляет. На ресницах у нее замирают слезы. Губы дрожат. — Ты милое филе, — говорит Санс в ответ и, кажется, машинально вытирает собственные влажные глазницы. Почему так? Тем не менее, Фриск все еще сжимает его руку в ответ. *** Фриск не помнит, сколько времени прошло, но сегодня Санс говорит, что на днях прошел ее девяносто восьмой день рождения. Она благодарно улыбается и позволяет скелету подправить подушку. Наверное, так лучше. Санс собирается отойти за порцией лекарств, но замечает краем глаза, как она слабо шевелит рукой. Он останавливается и, не садясь, сторожит ее постель, попутно справляясь через мессенджер о брате. Санс остается Сансом, что бы ни было. Годы идут, а Папирус все так же стоит у него в приоритете. — Слушай… — слабо произносит Фриск, и крадет все внимание своего супруга до последней капли. — Да? — замечая, что Фриск засыпает, он торопит ее, убирая пряди волос с лица. Их было невозможно уложить и в детстве — что ж теперь бороться. — Моего мужа зовут Санс, — с придыханием выдает она. И следом произносит слова, изничтожившие их на корню: — Ты не знаешь, когда он вернется? Он… он обещал, что расскажет мне, глупой, о звездах, ахах… Санс так сильно любит их. Пришел день, которого Санс страшился. Она забыла. Забыла его напрочь, не осознавая, кто сейчас перед ней. Как больно. Как несправедливо. — Конечно. Я обязательно скажу ему, когда встречу, — тем не менее, отвечает он и прикладывает значительные усилия, чтобы сдержать дрожь в голосе. — Ты такой милый мальчик… — улыбается она широко-широко, но так слабо. — А, не напомнишь, как тебя зовут? — Я не помню. В глазах Санса стоят слезы, но он держится. Он все еще держится, дай ему Бог сил. — Хаха… Забавно, я тоже. Она смеется, и из уголков ее зажмуренных глаз скатываются слезы. Санс больше не может. Он плачет, плачет, плачет так сильно. Он стискивает ее ладонь в своей и дрожит каждой косточкой своего тела. Фриск больше не сжимает его руку в ответ. *** Андайн и Папс успокаивают Санса в течение всего следующего года, подбадривают в пределах своих сил, но ничего не работает: ни теплые объятия, ни долгие и нудные пояснения. Он нуждается во Фриск, которая и вовсе перестала быть собой. Помнит ли она хотя бы свое имя? Как много для них всех значит? Что на поверхности они все лишь благодаря ей и ее решимости. Фриск спит часто и подолгу, она напрочь отказывается от еды. «Я уже ела сегодня», — говорит она, хоть это совсем не так. Санс не знает, что делать, и это сводит его с ума, если уже не свело. — Это я, — едва не воет он у ее ног. — Это я, Фриск. — Привет, я-Фриск, — улыбается она, полная неосознанной жестокости. — Я Freesk. — Freesk кто? — болезненно смеясь и отчаянно хватаясь за исчезающие нити ее памяти, отвечает Санс. — «Фа» и «риск». — Или «фу, рис»? — Я тоже не люблю фурри, — мягко заканчивает она, не помня, чем начинался каламбур. Он наконец понимает, что больше никто не смог быть тем, чем Фриск стала для Санса. Она засыпает. Санс, не исполненный ни на йоту решимости, достает с полки ту самую книгу. Он в сотый раз перечитывает «Рапунцель», и с закрытыми глазами помня ее до последнего пробела. Рутина. *** Фриск чуть больше ста. Месяц, два или около того. Она сама ни за что не вспомнит, а Санс упустил счет примерно спустя полгода после того, как не смог донести до нее мысль — любимый муж, которого Фриск так ждала, никуда не уходил. Каждый день она отмечает готовку Папируса и с громким для ее старушечьего голоса тоном почти что восклицает: «Как вкусно пахнет! В жизни ничего обанятельнее не нюхала!». И пусть Папирусу полагалось разозлиться, он лишь снисходительно улыбался. Жалость — худшее чувство, Папс. Спустя месяц к ним заходит Ториэль. Ей самой уже за шестьдесят, и, по всей видимости, совсем недавно она перестала красить волосы — мамочка таким никогда не промышляла. Теперь и в прядях ее дочери блещет седина, которая, впрочем, совсем не мешает семейной жизни — Тори красит старость. — Здравствуй, — произносит она негромко и держит руку матери в своей. Ее девочки, стоящие рядом, казалось бы, не должны были так сильно измениться, но они изменились. Тори говорит — им обеим за двадцать. — Меня зовут Ториэль. — Ториэль… Какое чудесное имя. Оно напоминает мне о чем-то, — улыбается Фриск и даже заставляет себя открыть глаза. — Кто ты, Тори? — Твоя дочь, — говорит она в ответ терпеливо и мягко. — Прекрати. Это бесполезно, — вздыхает Санс. Он правда пытался не сдаться в этот раз. — Она не… — Ох, правда? Не знала, что у меня есть дочь. — Ты знала, мам, — продолжает гнуть свое. — Просто забыла. Ты очень любила меня и своих внучек. И мы — тебя. Она украдкой смотрит на Санса. В глазах Ториэль — надежда, и ему тошно от неверия. Тошно от самого себя и от своей исчерпавшейся души. — Расскажи мне. Расскажи мне обо всем, что с вами было, прошу тебя, — произносит Фриск негромко, но даже ее улыбка не скрывает глубокой печали. Она забудет. Санс знал об этом, знала так же Тори и, наверное, даже сама Фриск. Тем не менее, глядя с той же любовью на мать, что и прежде, она только кивнула. — Мари — очень популярная девочка; ее все любят. Джессика — не очень, зато смышленная до ужаса! Я горжусь обеими своими дочерями, хоть они мне и не родные. Собственно, как и я тебе, — она тихо смеется. — Мой муж, Боб, замечательный человек. Он терпел меня долгие годы и принял, безработную и бесплодную, — Ториэль замолкает и для следующих слов она набирается сил: — Я… Я носила в себе мертвого ребенка, мам, кажется часа три. Черт, я не могу вспомнить точно, но сидя в одной очереди с этими женщинами, внутри которых билась жизнь, — она тяжело вздохнула и сжала руку матери крепче. — Я думала, что схожу с ума. — Но ты не сошла, — ответила ей добродушно и открыто Фриск. — Ты сильная девочка. Я не помню тебя, но я чувствую это. Ха-ха… материнское сердце не способно ошибиться, правда? — Правда, — утирая украдкой слезы, проронила Ториэль. — Ты чертовски права, как и всегда, мам, — и выдохнула. — Спасибо. Спасибо тебе за все. Я абсолютно счастлива. Фриск улыбается. И это все, на что ее хватает, прежде чем уснуть снова. С надеждой на скорейшее выздоровление, Ториэль с семьей уезжают. Санс ей почти верит. Проходит несколько дней, и он понимает — сердце Фриск почти не бьется, и она сама практически беспрерывно спит. Санс не готов, он это знает, и ему нужно время, чтобы подготовиться, принять, отпустить; у Фриск оно было. Она покинет этот мир в лучшем случае через пару дней, и этого, черт возьми, больше не оттянуть. — Ты никогда меня не слушала, — говорит он, уже привычно сидя у ее кровати. Фриск спит. — Если бы… если бы ты только сделала этот перезапуск. Ториэль, Азгор, Герсон, Цветок… все они могли жить. Конечно, это не было выходом. Не такой сценарий, однотонно повторяющийся из раза в раз. Они бы не смогли повторить эту наполненную ошибками жизнь снова. Начать заново означает больше никогда не увидеть ни дочери, ни внучек; не посидеть в кафе у Папируса; не подшучивать над ними с Андайн. Очевидно, Фриск не ошиблась. Но Санс не железный, и все, что ему хочется сейчас, это всей душой оставаться с Фриск как можно дольше. И единственное, чем он может выразить свои чувства, так это поцелуем — в их с Фриск отношениях проявление чувств всегда было в дефиците. Спокойный, но в какой-то мере осторожный. И, пусть прикосновение костей к бескровным и сухим губам ни в коей мере нельзя назвать приятным, Сансу казалось — Фриск посчитала бы этот поцелуй самым нежным среди всех тех немногих, что у них были. Она не вспомнит его самого, но внутри с юношеским трепетом поднимется что-то теплое. Он стоит так еще немного и, вытирая с лица супруги немного влаги, садится обратно. Санс бы хотел, но он не может заставить себя уйти. Поэтому, не глядя на полку позади себя, он без ошибки достает ее — «Рапунцель». Снова. Сколько сотен раз Санс уже читал ее? Тем не менее, он делает это снова. Рассказывает о принцессе, заточенной на верхушке самой высокой башни; о ведьме, запершей ее там; о принце, вызволившем Рапунцель. Санс заканчивает сказку по-своему и добавляет в конце: «Она хотела жить больше, чем это понимала». Он продолжает держать руку Фриск и думать о худших из своих ошибок. И это наконец происходит — за пару секунд до того, как чувство вины и сожалений съедает скелета до последней косточки. Фриск сжимает его руку в ответ. Она старается смеяться, она плачет, и она произносит дрожащим, слабым голосом: — Ты наконец-то пришел, Санс. Фриск улыбается, и это последнее, что ей удается, прежде чем уснуть снова. Ему понадобилось по меньшей мере несколько секунд, чтобы осознать. Санс вскакивает и трясет Фриск за плечи. — Малая, приятель… Фриск, Фриск, Фриск! Она не просыпается. Как бы Санс не старался, как бы не тряс ее и не плакал, давясь слезами, глаза Фриск оставались закрытыми. Она была еще теплой, но уже не с ним. Чтобы осознать и это, Сансу понадобился не один час. Фриск больше не проснется. *** На ее похоронах нет никого, кроме самых близких: Санса, Папируса, Тори и Андайн. Брат пытается донести простую мысль: «Смерть это ее конец, но не твой». Тем не менее, Санс безутешен. Их жизнь — это сотни, тысячи маленьких деталей. Санс невольно берет в руки «Рапунцель»; он хочет отнести Фриск обед и при взгляде на застеленную белоснежную кровать, что-то в нем ломается; его рука словно мерзнет изнутри без ее тепла. Фриск была всем. Она была особенной, как бы не пыталась этого скрыть. И больше такой не будет. *** — Какой прекрасный на улице день… Птички поют, распускаются цветы. Санс делает шаг вперед, и теперь он стоит напротив надгробной плиты. -…А ты все так же не вернулась, — он тихо усмехается. Шли годы, но Санс так и не смирился. Он не мог — не после всех тех надежд, что завещала ему Фриск. Санс не рассказывает ей ничего: ни об их семье, ни о прочих, сейчас таких маловажных вещах. Он пришел не за этим. Санс садится на влажную землю — «ты не предупреждала о дожде, малая» — и достает из нагрудного кармана книжку. — У них новое издание, — со смешком оправдывается он. — Я не смог пройти мимо. Это «Рапунцель». Та самая, которую Санс знает до последнего пробела, знает каждую буковку в ней. Он бы хотел, чтобы Фриск тоже знала. Санс читает и, пусть проходит время, пусть она и не может ответить, он все равно интересуется, не нужно ли ей что-нибудь; в порядке ли она; такая же он сексуальная костяшка, каким был? Наверное, Фриск бы отругала его. Да. Она никогда не любила разговоров попусту и сама не говорила много — как же они с Сансом были непохожи. Он бы очень хотел еще хоть раз увидеть ее сердитый взгляд не с фотографии; воспроизвести ее ворчливый голос не из воспоминаний. Тем не менее, это лучший конец, что мог им достаться. Пусть Санс понимает это, печаль в его груди не желает идти прочь. Но… Есть вещи важнее. Вещи, более насущные и очевидные, чем эта. Фриск все-таки дождалась его. И Санс ее — тоже. — Спасибо, — говорит он, наконец, попытавшийся, спустя долгих десять лет, принять ее уход. Тем не менее, перед тем, как вернуться домой, он как мантру повторяет: «Вернись. Я жду тебя». И с утра он снова проснется в своей постели — Сноудин давно пройден, Санс, и давно почившая Фриск не вернет тебя обратно. Он не умеет отпускать. *** — Эй, знаешь… — глядя на их старый фотоальбом, как-то произнес Санс, кажется, еще спустя несколько лет. — Мы с тобой кожа да кости, верно, Фриск? Но никто не ответил.