Кожа да кости.

Фриск семьдесят семь, и этот год удивил ее. Осенью Папирус вернулся к полной жизни. Андайн часто гостит у них и, несмотря на то, что прошло уже больше года, она все еще опечалена разрывом с Альфис. Нет, бывшая глава Королевской стражи, конечно же, говорит, что все это — «временные трудности», что «Альф просто нужна передышка». Папирус не знает Альфис так хорошо, как стоило бы, и ему жаль свою подругу. Но он верит в ученую и говорит, что все будет хорошо; что никто бы в здравом уме не бросил Андайн, и от этого ей становится лучше. Однако Санс с этим не согласен. Он прекрасно знает, что из себя представляет Альфис и предполагает — она сбежала. Снова. Испугавшись трудностей, обязательств и новой ответственности, она ушла вместе с Метаттоном туда, где ее никто не знает. Санс думает об этом и намекает Фриск, но при брате и Андайн не произносит ни слова. Фриск, в свою очередь, тоже молчит. Ей хотелось думать, что еще тогда, в подземелье, Альфис избавилась от своих страхов, и больше к этому вопросу возвращаться не нужно. Конечно, в этом есть и ее вина (в частности — за долгое необщение и практически разорванный контакт). Но Санс говорит, что «если Альфис не захочет измениться, то ей никто не будет в силах помочь». Фриск улыбается с большой благодарностью, потому что она не раскрывала рта. Санс становится чутким. К зиме Санс извинился. Папирус толкал его в спину и восхищенно стоял в сторонке, косо прячась за маленьким для него торшером и хихикая, в нетерпении ерзая на месте. Санс дарит ей цветы, теплые вязанные носки и… Кулинарную книгу «1000 и 1 способ сварить макароны». Он говорит: «Прости, что был мудаком», а голос его немного тихий, даже в какой-то мере смущенный, и Фриск это кажется ужасно милым. Она смеется, принимая подарки, и целует его в макушку. Санс хмыкает, но видно, что он рад. В отличие от надутого Папируса. — Брат! — кричит он недовольным шепотом. — Ты делаешь все неправильно! Неужели ты не прочел книгу свиданий?! — восклицает Папирус, ошеломленный и пораженный одновременно, и прижимает руки к своему лицу. — Санс, как ты мог! — Эй, Папс, не волнуйся. Я тебя не подвел, бро. Поверь, это у меня в костях. Папирус снова возмущается, взмахивая руками, но улыбается. Он не знает, что маскировка работает немного по-другому. Активировав «режим свидания», Санс поддается ей. Он позволяет силе свидания расти до определенного момента, пока Папирус, восхищенный и довольный собой, не исчезает наверху. После этого Санс сливается и делает это вовремя. Несмотря на то, что свидания — а особенно такие свидания — штука веселая, они изнуряют быстро. — Такая зарядка уже не подходит твоей старушке, — она смеется, с усталым вздохом падая на стул. Санс касается ее плеча, заглядывая в глаза. Он спрашивает: «ты в порядке, малая?», но, очевидно, она не отвечает ничего иного, кроме как заезженного: — Я в порядке. Санс вздыхает, но ничего не говорит, сжимая ее ладонь в своей. Рука Фриск всегда умещалась в его собственной. К весне Фриск открывает для себя кое-что новое: лепестки тоже могут прорастать. Это, конечно, невозможно, но вот уже из останков Флауи к свету быстро пробивается росток. Фриск наполнена надеждой. *** Фриск понадобился целый год, чтобы понять — цветок останется цветком, и чуда не случится. Тем не менее, несмотря ни на что, жизнь стала налаживаться. Когда они с Сансом только познакомились, он сказал: «Эти спагетти вышли неплохими для моего брата. Возможно, когда-нибудь он сможет приготовить что-то съедобное». И вот, проходит больше шестидесяти лет, прежде чем Папирусу это удается. Сегодняшний ужин был не просто съестным, он был вкусным и сытным. Он светится от счастья в супермаркете, когда выбирает ингредиенты и видит на прилавках новый сорт макарон. Фриск показывает ему мультфильм «Рататуй» с девизом: «Готовить может каждый», и, глядя на преисполненного верой в себя скелета, она ни о чем не жалеет. Со временем Папирус разнообразил свое меню: в нем появились разные виды пасты, два-три совершенно новых блюда вроде пиццы, карри и тому подобного; и немного десерта. Он легко импровизирует (не всегда удачно), но самое главное — всегда оставляет кухню чистой после себя. Хотя, смеется Фриск, блендер порой мешает спать по ночам. Санс соглашается быть его дегустатором и, как бы отвратительна не была еда, он всегда говорит, что ничего вкуснее в жизни не пробовал. Для него не имеет значения, запеканка ли это или простой тост на завтрак. Фриск не решается разделить хобби возлюбленного: несмотря на притупленные вкусовые рецепторы, ее желудок уже слаб для подобного разнообразия блюд. Хоть Санс и указывает на еду, которую он сам пробует без опаски. Фриск вежливо отказывается. Он не винит ее. Санс раз в месяц уезжает на неделю из города, чтобы проводить лекции в университете и посещать научные симпозиумы. Поначалу он сомневался: мешали лень и желание остаться с семьей. Тем не менее, и Фриск, и даже Папирус видели — он хочет. Оттого они оба всячески подначивали его. И если Фриск разговаривала ненастойчиво, но прямо, то Папирус важно расхаживал в лабораторном халате, на утреннем омлете кетчупом малевал слово «НАУКА», а вечером, вместо сказки, просил брата рассказать о своих открытиях. Это было серьезным шагом для Папируса, и кому, как не Сансу, знать об этом. В итоге он согласился, хотя и писал в дороге им двоим ежечасно. Привязанность — ужасно цепкая вещь. В один из таких дней его отъезда Папирус, неожиданно для себя серьезный, сел рядом с Фриск, на диване вяжущей носочки — Ториэль прислала письмо, в котором говорилось, что она взяла двух крошек из детдома; к сожалению, с мужем они разошлись. — Человек… — начал Папс тихо. Он знал имя Фриск, но так обращаться гораздо привычнее. — Что стало с теми детьми? Фриск знала, о ком он говорит. Она отложила клубок и спицы, тихонько вздохнув. Тяжелый и печальный взгляд вперился в короткий ворс однотонного ковра. Папирус пропустил слишком много. — Пожалуйста, — просит он, и что-то в душе Фриск надломилось, умоляя ее выдать все. — Пожалуйста, скажи, что с ними? Фриск сглотнула, и ее руки непроизвольно сжались. Много лет назад Санс сидел у нее в коленях и просил прощения, а руки его по локоть были в крови. И даже так, чувства Фриск оставались непоколебимы — она любила. «Быть рядом и в горе, и в радости» — священный долг супругов. — Я… Я знаю брата, — начал Папирус, тут же осекшись. Он не хотел выдавать себя, но голос его дрожал. — Он бы не оставил этого. Его глазницы были обращены к Фриск, и взгляда настолько глубокого она выдержать не могла, даже не встречаясь глазами. — Люди неплохие. Просто… Так вышло, ведь правда? Глубоко в душе они не хотели никому принести вреда, — он ободряюще улыбнулся, но скорее больше для себя, чем для нее. — Они сожалеют. Ну, или… Папирус шумно сглотнул, сжав руки на своих коленях в кулаки. Чувство вины за детей, из-за которых он впал в кому на долгие пятнадцать лет, переполняло скелета. — Сожалели? Он был проницательнее, чем надеялся Санс. Живые живы, а мертвецы — давно в могиле. И, возможно, тот, кто никогда не имел плоти, чувствует это лучше остальных. — Санс в порядке? — спрашивает он через некоторое время с осторожностью, для большего спокойствия взяв Фриск за обе руки. Ей бы хотелось больше никогда не смочь говорить. — Если о нем не смогла позаботиться ты, то больше никто не смог. «Ты бы смог», думается Фриск, но она молчит — не хочет подрывать веру Папируса в себя. Она улыбается и, расставив руки, принимает Папса в объятия, обнимая его настолько крепко, насколько это вообще возможно для ее слабых суставов и такого же слабого сердца. Наверное, жалеть в ее возрасте — нормально. *** Фриск — восемьдесят, и в этом году она не может сидеть на лужайке дома. По крайней мере, не без присмотра. Папирус заводит новых друзей как среди монстров, так и среди людей, и отчего-то считает своим долгом пригласить каждого из них на ужин — его одного брат не пускает даже к Андайн. Это устраивает Папируса, потому что, хоть он и не хочет в этом признаваться, глубоко в нем засел страх. Что, если нечто подобное повторится снова? В этот раз, даже если Папирус выживет, он пропустит так много, что вряд ли сумеет это восполнить. Санс будет плакать. И даже всей надежды его брата не хватит, чтобы заполнить то, что потеряет Санс. И Фриск… Папирус тяжко вздыхает — действие, свойственное старшему из скелетов — и предпочитает об этом не думать. Он не знает, сколько ей осталось. Иногда Папс выглядит расстроенным, но до тех пор, пока готовка и крепкие объятия Санса держат его в строю, Фриск не беспокоится. Он иногда спрашивает, что это за таблетки, которые она принимает изо дня в день, на что Фриск с немного смущенной улыбкой отвечает каждый раз так, словно слышит вопрос впервые: «Просто витамины». Папс не может объяснить, почему он верит в нее, но не верит ей. Проходит время, и Папирус замечает, что Фриск и его брат проводят много времени вместе. Нет, Папс, конечно же, рад, что он смог открыться человеку, и он совсем не ревнует или что-то такое, просто… Просто. Просто давящее одиночество не оставляет его. Папирус чувствует себя потерянной душой, когда они, с улыбками обсуждающие что-то, прерываются, только заслышав его шаги на пороге. Он понимает, что быть близкими для супругов, должно быть, нормально. Но ведь они все никогда не были «нормальными». И, раз так, то… Ну, и Великому Папирусу порой можно расстраиваться по пустякам? Он надеется, что это всего лишь пустяки. И вот, наступил день Икс. Он, в самом деле, мало чем отличался от остальных (впрочем, как и любой другой особый день). Разве что Папирус доводил до совершенства поздравительный пост в своем блоге, который сегодня отмечал десять тысяч душ. Он был невероятно горд за себя. — Хэй, Папс, — Санс зашел в комнату и, увидев своего брата, лежащим на диване, расплылся в улыбке. Настолько, насколько это позволяло его статичное выражение лица. — Боже, Папс… Как я горд тобой! Фриск, в сопровождении которой он шел, только осуждающе покачала головой, обращаясь этим, очевидно, к Сансу. Тем не менее, Папирус успел углядеть, как уголки ее морщинистых губ дернулись вверх. Черт возьми. — Санс, нет! — Санс, да! — довольный, старший брат обнял Папируса, заключив его в действительно крепкие объятия. — Ты ленишься, бро… Я… Ты не поверишь, как долго я ждал этого… В тебе взыграла наша кровь! Или что бы там ни пронизывало их косточки. Папирус, несмотря на то, что он был скелетом, возмущенно покраснел, раскрыв рот в немом крике. Плечи Фриск, опирающейся спиной на косяк, подрагивали — ей было все сложнее сдержать смех. — З-заткнись, брат! — но все-таки Папирус не стал отпихивать его, пусть и ужасно обиженный. — И вообще, что означает «наша»?! Мы с тобой и так вдвоем! — Ох, Папс, поверь, — вдоволь наулыбавшись, Санс стер несуществующую слезу со своей глазницы. — если ты вспомнишь, это будет КОСТОстрофа. Недовольное «Са-а-анс!!!» дало Фриск понять, что это — точка кипения Папируса, и поэтому она, положив одному из скелетов руку на плечо, сказала самым мягким и успокаивающим голосом, каким только могла: — Ну правда. Хватит, Санс, мы пришли не для того, чтобы раздражать твоего брата. — Это делаю я, — уточнил тот важно. Очевидно, дразнить Папируса было чем-то вроде хобби Санса. — Это делаешь ты, — согласилась она. — Признай, я хорош в этом. И Фриск, хмурившаяся где-то с минуту, все же сдалась и с улыбкой произнесла: — Не могу отрицать. Когда Санс отодвинулся от насупившегося Папируса, Фриск достала из переднего кармана своего платья голубой сверток, что по меркам любого уважающего себя ателье в разы больше вещей, что могут влезть в нормальный карман. Лицо Папируса из хмурого стало недоуменным. Сансу немного легче: ему всегда было не по себе, когда Папс дулся, а в этот раз из-за нагрянувшей веселости старший скелет упустил момент, когда извинения были уместны. Впрочем, Папирус всегда быстро отходил. — Воуви! — воскликнул он удивленно, взяв в руки сверток. Папирус успел обрадоваться, но, склонив черепушку набок, довольно быстро задал логичный вопрос: — А что это? Фриск снова стоило огромных усилий сдержать смех. Но мысль о том, что Папирус непременно бы обиделся, помогла ей. В конце концов, ради кого все это затевалось? Именно поэтому сейчас Фриск улыбалась. — Не думаю, что я должна объяснять. Санс? — Это была твоя затея. — Не лукавь, — произнесла она и нежно потянула за руку Санса к себе. Тихо хмыкнув, скелет все-таки сдался, заняв ее место возле Папируса. — Папс, — начал он, немного замявшись. Это было не в характере Санса, поэтому быстро привлекло внимание его брата. — Ты шикарный бро и лучший монстр из тех, кого я знаю, — «Из тех, кто еще жив», Фриск думается, что именно эти слова сдерживает Санс, когда выдерживает паузу. — И… Я вижу, ты реально усердно работал над собой в последнее время. «Над собой» я имею в виду и твою готовку тоже, — он кивнул в сторону голубой бумаги, свернутой тонкой резинкой. — Это — наш с малой тебе подарок. — Санс… — прервала она скелета, смущенная. Шли годы, и Фриск все меньше жаждала к себе внимания. Хотя, признаться честно, даже тогда, будучи спасителем всего мира монстров, она чувствовала себя неуютно в центре событий. — Наш с Фриск подарок, — настоял он, и ничего иного, кроме как растерянно покраснеть, замолчав, Фриск не оставалось. Затем Санс продолжил, обращаясь к брату: — Открой, Папс. Папирус, честно говоря, был растерян не меньше, чем его старая подруга. И тем не менее, он все равно исполнил просьбу Санса. — Божечки… — только и вымолвил. Голубой сверток оказался чертежом. Небольшим, но в нем вмещалось все, что нужно Папирусу: небольшой зал, объемистая кухня и смежная с ней кладовая; плюс, внешний фасад. — Ты заслужил, Папс. Хэй, бро, если не ты, кто тогда? — И мы, — потянувшись, она взяла Санса за руку и, когда скелет сжал ее ладонь, Фриск обратила свой взгляд к Папирусу. — Мы оба так гордимся тобой. В глазницах Папируса выступили крупные слезы. Он заскулил и, тихо всхлипнув, сгреб их обоих в охапку. Санс засмеялся, крепко обняв брата и притянув к ним поближе Фриск. Ей подумалось, что смех Санса был самым мелодичным звуком за последние годы. Санс редко смеялся. — Не забудь пригласить нас на открытие, окей? В верхней строке чертежа аккуратным почерком запечатлелась подпись: «План кафе „Spyghetti“». И, пусть Папирус ненавидел каламбуры, он не мог прекратить смеяться. *** Но этого не случилось. Ничего не случилось. — Хватит уже! — рявкнул Санс. — Какого черта вы не знаете, кто к вам поступил?! Папирус с беспокойством смотрел на своего необычно взволнованного брата. Санс шагал по комнате и работал то с планшетом, лежащим на столе, то с телефоном. — Санс. — Как можно скорее сообщи, если что-то разузнаешь, Андайн, ок? — Санс. — Я… Я правда понятия не имею, где она. Да, я обзвонил все МОРГи. Что значит «а про больницы ты забыл»? — Санс! Дернувшись, его брат запоздало среагировал на Папируса. Он уже не слушал долгую тираду Андайн и, бросив ей короткое: «поговорим потом», сосредоточил свое внимание на Папсе. — Человек найдется, — с уверенной улыбкой произнес младший скелет, но за этим выражением лица Санс углядел сомнение, которое передалось и ему самому. — Разве хоть раз она оступалась? «Да», хочется сказать Сансу, но он только грустно усмехается, вспоминая, что все они однажды уже были мертвы. От руки Фриск; вернувшиеся на круги своя без памяти о прошлом. Тем не менее, Санс все равно искал ее. В руках Санса звенит телефон. — Здравствуйте, — неразборчиво и монотонно произносит парень на другом конце провода. — Скелет Санс? — дождавшись утвердительного ответа, он продолжил: — Первая областная больница, Миннесота. Бабуля дала на вас с братом наводку. Примерно в этот самый момент Санс понял, что Папирус вплотную прижался к телефону виском. У них ведь не было ушей. — Ваша жена в реанимации. Пожалуйста, приезжайте. Миннесота это, по факту, другой штат. В их родном городишке не было больниц — одни только поликлиники. Благо, он находился на границе. Они прибыли в больницу спустя полтора часа, и, по меркам людей это было, конечно же, невозможно, но какое им дело? Им — двум монстрам с возможностью телепортации, и им — людям, которым всего лишь нужно зарегистрировать бабушку, не сумевшую назвать собственного имени. — Фриск, — говорит он в приемной и успокаивает тем же именем дежурных врачей. — Фриск, — повторяет он, дозываясь до супруги. Но Фриск молчит. Она не просыпается, но медики спешат успокоить: ей просто нужен отдых. Хах, да. После перенесенного инфаркта отдых понадобится кому угодно. Поэтому Санс сидит у ее постели, накинув на плечи медицинский халат. Однажды он уже пережил кому Папса, и, пусть к тому нет предпосылок, Санс все равно не может не бояться, хоть и брату, тоже не уехавшему домой, он улыбается спокойно и уверенно. Папирус не может сказать, с какого момента он стал безошибочно распознавать, врет ли Санс. В отличие от него, младший брат не был хорошим актером, и расстройство, грусть сразу отразились у него на лице. Улыбка тяжело вздохнувшего Санса сникла. Остаток ночи он просидел, держа руку Фриск в своей, и черт знает почему их не выгнали из больницы. Папирус так и не смог вспомнить, по какой причине вид Санса в белом халате кажется ему таким знакомым. На утро приезжает Тори с семьей: элегантный мужчина в темно-синем костюме и малышки, как две капли воды похожие друг на друга. Они обе одеты в белые пышные платьица, в то время как Ториэль, выбивающаяся из общего фона семейной идиллии, носит футболку, кожаную куртку и протертые джинсы. Скелет думает о том, была ли и их Ториэль такой же безбашенной в юности? — Здравствуй, Санс, — бросает она немного спешно и холодно, после чего с теплой улыбкой обращается к Папсу: — Дядя, я скучала. — Племяша! Папирус смеется своим особым смехом и крепко обнимает Ториэль, в то время как смущенные дети инстинктивно жмутся к мужчине, цепляясь за его штанины. — Санс? — он с вежливой улыбкой стянул перчатку, протянув скелету руку. — Приятно познакомиться. Ториэль не так много о вас рассказывала. — Я думал, Тори в разводе, — недоуменно и с сомнением отозвался Санс, но протянутую руку пожал. — Я не муж, — улыбка мужчины стала смущенной. — Так, друг семьи. — Но папочка! — писклявые голоса снизу заставили Санса изогнуть свои несуществующие брови. Если бы Фриск бодрствовала, она бы посмеялась с ироничного выражения лица своего возлюбленного. Но для всех остальных оно осталось неизменным. Мужчина нервно посмеялся. — Боб, милая. — Папочка! — Я Бо… — Папочка! Папочка! Папочка! Боб — если это было его настоящим именем — проворчал, трепля девочек по волосам: — Это долгая история. — Верю на слово. Но на самом деле ему было плевать. Вряд ли Боб не понимал этого. — Профессор рассказывал о вас, — осторожно начал он, едва сдержав свой трепет, чем подбросил себе пару десятков баллов по шкале внимания Санса. — Я проходил у него практику. Давно это было, знаете… — он с улыбкой вздохнул. — Но я искренне восхищаюсь вами, Санс. Никогда и ни о ком профессор не говорил так, как говорил о вас. Скелет не знал, было ли чувство собственного достоинства развито у них, у монстров, как у людей, но что-то в словах Боба заставило его выпрямить сутулые плечи и спину. — Он говорил, вы похожи на его покойного сына. — У него был сын? — И не один, — кивнул мужчина, снова надевая перчатки. — Дочь часто делает пожертвования университету, но… — его улыбка стала отстраненной. — Думаю, она винит профессора в смерти брата. Есть еще третий, но он полный раздолбай, — раздраженно пробормотал Боб. Санс тихо усмехнулся. Боже, как же это напоминает их с Папсом. Настолько сильно, что у него невольно вырывается: — Вы с ним друзья? — Есть немного, — сдавшись, недовольно заворчал Боб, но с последующими словами интонация его голоса сменилась на восторженную: — В общем! Спасибо огромное. Вы оказали профессору немыслимую помощь в исследованиях. Он был благодарен вам от всей души. И… Я тоже, на самом деле. Спасибо. Санс никогда не придавал себе большей важности, чем той, о которой ему говорили напрямую. И все-таки… Он внезапно понимает, что иногда необходимо знать о том, насколько ты важен. И вместе с тем думает о том, как нужен Фриск. И как Фриск нужна ему. Она просыпается после обеда, окруженная почти что незнакомыми лицами. Самый громкий голос из всех — голос ее дочери — несдержанно вскрикивает: «Мама! Мама!», и Фриск невольно вспоминается время, когда теми же словами она провожала собственную мать — свою Ториэль. — Милая… — произносит она, все еще ослабшая, едва слышно. — Мам! И Тори в порыве чувств стискивает мать в объятиях. Та старается показать свою бодрость, но выходит из рук вон плохо — вместо смеха из ее горла вырываются хрипы. Ториэль смотрит обеспокоенно, но ничем, кроме как усталой, но теплой улыбкой, Фриск не отвечает. Санс молчит, вместе с Папирусом глядя на семейную идиллию со стороны. Они все люди, а значит… Все так, как и должно быть? Внезапно желание быть значимым становится нуждой. Санс не говорит, но он хотел быть первым, кого увидит очнувшаяся Фриск. Скоро их разгоняют. Обеспокоенные родственники, конечно, не особо слушают обслуживающий персонал и самые упертые из них остаются в коридоре. Конечно же, кто бы это мог быть, кроме Санса и Ториэль? — Бог мой, Санс, прекрати! Пойдем домой! — Тори, ну послушай ты его! Девочки уже устали! — Я никуда не поеду, — строго отчеканили двое в один голос. Затем, переглянувшись, отвели взгляд. Папирус страдальчески застонал. Он плохо спал прошлой ночью и был на порядок раздражен, пусть и за обычной вспыльчивостью это осталось незамеченным. Что заставляло Папируса раздражаться еще сильнее. — Эй, ладно, ребят, — вздохнув, Санс махнул в воздухе рукой. — К черту это все. Папс, вези Боба с девочками к нам. — Как всегда, — хмыкнула Ториэль, сложив руки под грудью. — Принимаешь решения, не советуясь со мной. — Правильно, — кивнул он, прослеживая взглядом скулящих от усталости близняшек. — Ведь я твой отец. — Ему не надо было оборачиваться, чтобы понять, что Тори передернула плечами. Прекрасно. — В любом случае, не думаю, что малая была бы рада, увидев, как мы тут толпимся. — Не «малая», — заметила девушка, потихоньку закипая. — Она моя мама. — Тогда уж не «твоя мама», а «Фриск». Она недолго прожигала скелета взглядом, сжимая дрожащие руки в кулаки, после чего резко бросила Сансу: — Делай как знаешь. И развернулась, уйдя вглубь коридора. Почесав затылок, Санс только безнадежно пожал плечами. — Я — за ней. Идите домой, ладно? — Ты справишься? — волнение, ставшее к сожалению Санса привычным, сквозило в голосе брата. — Не уверен. Но это же Тори, так? Никто не знает ее лучше, чем собственная семья. Так что… По идее, управиться должен. Папс ободряюще улыбнулся. Ну, он постарался. Санс ценил его старания, и этого, в самом деле, было достаточно. Он нашел ее у торгового автомата с прохладительными напитками. Ториэль сидела на корточках, скрыв лицо руками, и подняла его только тогда, когда холодная металлическая баночка коснулась ее кожи. — Газировка? — Со вкусом апельсина. — Боже… Ты серьезно? — Ты всегда любила ее. — Мне уже давно не пять! — тем не менее, она улыбалась, взяв протянутую Сансом содовую. Тот лишь пожал плечами, расслабленно улыбаясь в ответ своим мыслям, но не ей. — В моем возрасте все эти цифры уже смываются в одну, малыш. — Тем не менее, ты помнишь, сколько маме. — Восемьдесят два, — подтверждает кивком Санс, присев рядом с Ториэль. — Детство — единственное время, когда ты еще терпела меня, — возвращает он разговор в русло, которого девушка силилась избежать. Тори крепче сжала банку. Она потупила взгляд, не в силах взглянуть на скелета. — Я… Прости, Санс. Это было глупо. Не только то, что произошло при Бобе и детях… Я говорю про нас с тобой в целом. Мне жаль, что так вышло. — Все в порядке, — говорит Санс, абсолютно точно так не считающий. — Ну вот! — вспылила она, дернув рукой, отчего газировка пролилась на рукав куртки. — Черт возьми… — вздохнув, Тори сдалась, вытянув сладкую и липкую руку. — Ты как мама. — В смысле? — озадаченно склонил голову скелет. — Вечно со своим «я в порядке» да «все хорошо». Достали! Оба! «А?». Она, должно быть, что-то напутала. Санс не из тех, кто выдает ложь за правду. Ах, почти. — Ты постоянно что-то скрываешь! От меня, от мамы, даже от дяди! Словно мы тебе и вовсе не семья, и… — она махнула ладонью, рукавом второй руки стирая выступившие слезы. — А, да забей. Это получается у тебя лучше всего. Санс, кажется, на секунду даже забыл, как дышать, пусть это и не было ему нужно. Относился ли он действительно ко всем к ним так плохо? Нет, конечно, нет. Считает ли семьей? Впервые для себя Санс осознает, что да, считает. Он просто не рассчитывал, что что-то настолько очевидное должно быть сказано вслух. Фриск ведь знает. Знает ведь? Санс усмехнулся. Черт возьми. — Ты так похожа на Папса, — сказал он и похлопал Тори по плечу, приобняв ее. — Разве… Разве ты не видишь? — слезы стояли у нее в глазах, а голос предательски дрожал. Она, пожалуй, перенервничала из-за всей этой ситуации с матерью. — Как и ты, Тори, — подняв лицо дочери, он стер со влажных щек слезы. — Это у нас наследственное. — Ч-что ты имеешь в виду? — Боб. Он хороший парень. И явно неровно дышит к тебе. — Брось… Все сложно, Санс. — У нас с твоей мамой почти сто лет разницы. Когда я согласился с ней встречаться, мелкой не было и пятнадцати. Это случилось спустя примерно неделю после того, как мы разбежались с твоей бабушкой. В честь которой тебя и назвали, кстати. Ториэль моргнула. Раз, два. А потом лишь раскрыла рот, тряхнув головой. От накрывшего удивления она даже забыла о печали. — Ох… Воу, ладно, это странно. И все-таки, она улыбнулась. Снова. Что ж, хороший знак, провальный отец номер один. — Ладно, мне в любом случае стоило пойти с ними. Прости, что заставила побеспокоиться. — Пустяки. — Опять ты… — Нет, — прервал он девушку, мотая головой. — Этот разговор был нужен мне тоже, Тори. Тихо усмехнувшись, она поднялась с места, протягивая руку и Сансу. — Я поговорю с Бобом дома. — Хорошо. Тогда… Пойдем? — продолжил он, заметив осуждающий взгляд Тори. — Куда собрался? О чем мы только что говорили? — хмыкнула она, хмурясь. — Я иду веселиться с семьей, а ты — охранять маму. Ясно? — Вырастил на свою голову вторую Андайн… — добродушно пробормотал Санс так, чтобы дочь его слышала. — Усек? — Так точно, мэм. — Ну и замечательно! — улыбнувшись уверенно, она достала из сумочки, лежащей на автомате, влажные салфетки. — И да… Спасибо. Мне важно знать, что ты все еще мой папа. Ох. Все-таки слова значат больше, чем он мог подумать. Впервые Ториэль признала в нем отца. Санс правда не понимал почему, но что-то легкое разливалось в его пустой груди. Словно гора с плеч. Словно сломался еще один барьер в его жизни. — Я ведь говорил тебе, — отчитывал он Фриск, сидя у ее постели. — Говорил же? — Говорил, — с улыбкой кивала она. — Прости? — Прощаю. А что еще он мог сказать? — Как ты? — Я… — «В порядке», так? — вздохнул Санс. — Тори была права: это тебя и угробило. — Как грубо. — Уж прости, по-другому не умею. — Умеешь, — заверила она Санса, рыская на постели в поисках его руки. И он сжал слабую ладонь в своей, чем быстро успокоил Фриск. — У тебя нет кожи, но, знаешь, Санс, — она тихо засмеялась, и в его душе этот смех отразился далекой апрельской трелью: Фриск, измазанная в пирожном и совсем еще маленькая, заливисто смеется, когда Папс подбрасывает ее вверх. А Санс смотрит. Боже, он не мог даже пошевелиться. Как не может и сейчас. — Твои руки — самое приятное, что я держала в жизни. Она знала его. Может, потому что ей легко открывались души людей и монстров; может, потому что прожитые бок о бок годы не прошли даром. Они не были пустым звуком и, глядя на постаревшую Фриск, Санс осознает это как-то слишком поздно. — Я люблю тебя, — говорит он твердо, уверенно сжимая ладонь Фриск и второй рукой. Она молчит, и Санс даже чувствует небольшой укол вины за то, что пульс на аппарате резко подскочил. Ей нельзя так нервничать. Когда Фриск не отвечает, очевидно, либо смущенная донельзя, либо не нашедшая слов, Санс продолжает: — Просто хотел, чтобы ты помнила. — Но ты никогда не… — Да, не говорил. Я знаю, но… — он усмехнулся, демонстрируя одну из любимых улыбок Фриск. — лучше поздно, чем никогда, приятель? Она кивает и не может не сказать: «И я люблю тебя». — Теперь все будет хорошо, — говорит он, и, несмотря ни на что, Фриск верит, потому что вера — это то, на что она положила свою жизнь. — Да. Фриск ясно улыбается, ласково водя большим пальцем по фалангам чужой руки. Ей думается, что, возможно, в старости чувства должны притупляться. Но Санс, занимающий все большое и чистое сердце Фриск, с этим не согласен, и она сдается, не вступая в схватку. Она слишком сильно его любит. Возможно, и сейчас не осознавая, насколько. — Как только меня выпишут, устроим пикник на поляне у парка? Санс улыбается ей и, пусть уставший, он не в силах отказать. С потрескавшихся губ Фриск не сходит улыбка. Она мирно засыпает под тихий голос Санса — тот самый голос, которым он рассказывает о звездах и тот же, которым читает Папирусу сказки. Фриск больше не чувствует себя всего лишь «приятным дополнением». Сон ее ничего не тревожит. А наутро врачи сообщают, что больше она не встанет. И Фриск почему-то совсем не удивлена.