Кожа да кости.

Флауи кричал. Флауи пытался рассказать. Но всё, что долетало до Санса — обрывки его казавшегося таким далёким голоса. «Маленькие ублюдки», «Я их знаю!», — не мог дозваться цветок, но Санс уже рвался вперёд. От телепортации Фриск тошнило, и слабые ноги почти не держали, но остаться дома она не могла — не простила бы себе потом. Они быстро нашли Папируса. Точнее, нашёл Санс, а все остальные бежали следом (Фриск — задыхаясь и едва переставляя ноги, Флауи — цепляясь корнями). На брата у него была какая-то особая чуйка и — спасибо, Боже — она не раз спасала из самых дурных ситуаций. — Папирус! Сансу не надо было заходить за угол, смотреть на лежащего без сознания Папса, чтобы понять, кому принадлежит порванная перчатка. Санс быстро подбежал к нему, приподнял черепушку брата подальше от того места, где голова была раскроена, и коснулся второю рукой его нагрудного доспеха. Он вызвал душу Папируса и едва не выронил её. 1/680 очков здоровья. Чудо, что он ещё жив. И это «чудо» Санс расценивает как возможность и как шанс. Он отомстит, и плевать, что для этого потребуется. Но это потом. Когда жизнь Папируса будет в безопасности, когда он снова откроет глаза и когда, наконец, Санс сможет выпустить его из объятий. Его трясёт, и голубая магия охватывает оба скелета. Фриск и Флауи стоят в стороне, дожидаясь приезда скорой. Спустя две недели лихорадка Фриск не сходит. Санс заботится о ней, но его одного не хватает, поэтому Андайн всё чаще оказывается у них дома. Альфис ни о чём не знает, и сейчас бывшая учёная помогает Метаттону строить карьеру. Андайн не говорит с ней о произошедшем из-за охладевших отношений. «Такое бывает… Мы все иногда устаём друг от друга, но это наладится», — говорит она, и Санс честно делает вид, что слушает, но на самом деле ему плевать, хоть и слова эти по большей части обращались к Фриск. И она действительно понимает, опустив усталые глаза. Сансу нужно время, конечно. Только вот у Фриск этого времени всё меньше. *** Год спустя Папс не просыпается, и врачи диагностируют кому. Санс говорит, что они кучка бесполезных тупиц, и что такой простой факт можно было установить уже давно. Фриск просит его успокоиться, когда ей становится лучше. Её муж только вздыхает. — Прости, мелочь, — и так же, как и полвека назад, треплет мягкие волосы. Они больше не спят вместе. Не потому что Санс не хочет, а по причине того, что с каждым днём в нём всё сильнее разгорается надежда. Он читает Папирусу сказки; рассказывает о том, что происходит за день, и ещё долго-долго держит брата за руку со словами: «не уходи, Папс». Санс не говорит, что ему одиноко, потому что в соседней комнате лежит Фриск, и это было бы неправильно. Однако, когда из дома исчезло вечное: «Нья-ха-ха!», Санс почувствовал, как его 1 хп превратилось в 0,1. Однажды он приходит домой, перепачканный чем-то алым и, садясь в коленях у Фриск, говорит прежде, чем она, перепуганная, раскрывает рот. — Ты помнишь тех детей? Тех самых друзей Тори. Я нашёл их. Всех четверых. Ей Богу, было нетрудно. Они ничуть не раскаивались, поэтому… Я тоже ни о чём не жалею. Санс уткнулся лицом в её длинную юбку, и плечи его часто вздрагивали. Фриск гладила дрожащей рукой черепушку. Она бы хотела, чтобы Санс выбрал «пощаду», но вместе с тем даже не представляла, при каком раскладе это возможно. — Умоляю. Фриск, я умоляю тебя, сделай сброс, если Папс… Если он… Она прижала Санса ближе к себе и нежно провела рукою по его спине. Она прошептала: «Тише, тише…». — Прости. — Я прощаю. Она всегда прощала, и сейчас чувствовала, что должна извиниться перед Сансом. Фриск никогда не сделает сброс. Даже если умрёт Папирус. Она сойдёт с ума, если проживёт ещё одну жизнь, лишив воспоминаний их всех, кроме Санса. *** Фриск шестьдесят три, и Санс наконец-то зовёт её на свидание. Он оправился, только потому что верил, что надо быть терпеливым. А ждать Санс умел. «Папс хотел этого», — говорит он, держа сморщенную узкую ладонь в своих костях. «Я тоже хочу», — и добавляет следом. Они едут сначала на пикник, где едят приготовленные Фриск бургеры, и оба засыпают, поддавшись летнему зною. Санс никогда не любил жару, оттого они с братом и сбежали в Сноудин, а Фриск была уже не в том возрасте, чтобы долго её выносить. По этой причине они и просыпаются довольно быстро. После чего ещё долго сидят под деревом, дожидаясь, когда колокол на городской башне пробьёт три — он никогда не бьёт вовремя. Возможно, это старость — или, что вероятнее, многолетнее влияние Санса, — но Фриск всё чаще ленилась, даже если чувства бушевали внутри неё. В целом, жить это особо не мешало. Когда Фриск уже отсидела себе все кости, Санс позвал её в планетарий. «Прикольно», — сказал он, потягивая человеческий коктейль, который стекал сквозь одежду. — Просто восхитительно, — изумлённо проронила Фриск, на что Санс только с улыбкой согласился. Фриск была красивой. Такой же красивой, как и десятки лет назад. Санс не жалеет, что принял её чувства давным-давно, потому что ни одно постороннее живое существо не сумело бы вынести его. А Санс любил стабильность. К вечеру Санс отвёл её на море. Как символично, но там снова шёл ремонт. В этот раз, к сожалению, проскочить не удалось (телепортацию Фриск уже не переносила), так что пришлось гулять вдоль забора, вспоминая старые деньки. Санс говорит, что никогда не простит Чару, но Фриск простила ей обладание собственной душой. Она добавляет, чтобы перевести тему: — Хочешь спагетти на ужин? — Разве кто-то может приготовить их лучше Папса? — Перед тобой, между прочим, его самая прилежная ученица. Санс усмехнулся. — Вот и проверим, мелочь. — Это вызов? — Я тебя затомачу. Вечер, ясное дело, не прошёл мирно. Несмотря на то, что Фриск уже относилась к категории «пожилой», двигалась по кухне она весьма резво. Собственно, меньшего Санс и не ждал. В итоге они как дети малые разгромили всю кухню — «я всё равно давно хотела сделать ремонт», — так ничего и не приготовив. Санс был не согласен, потому что он расправился с помидорами. Правда доказать он этого не мог — Гастер-Бластеры обратили их в пепел. Фриск же, предавшись памяти готовки с Андайн, едва не спалила весь дом, если бы не заранее приготовленные ими двумя ведра. Она пожаловалась на больные ноги и ничего не сказала о спине, считая, что и этого более, чем достаточно. Тогда Санс, хлопая её по плечу, с азартом произнёс: — В лежании ты меня уж точно не превзойдёшь. Это было правдой, но Санс, наученный играм с Папирусом, умел поддаваться. Самый изнурительный за пару лет день Фриск был для неё самым счастливым, о чём свидетельствовала невольная улыбка на морщинистом лице. — Похоже, ты победила, мелкая, — прошептал Санс, когда понял, что она спит. А затем отправился в комнату Папируса, намереваясь вернуться обратно прежде, чем Фриск проснётся. Санс не знал, что она чутко спит. *** Проходит лет пять, и Фриск начинает бегать по врачам. У неё проблемы с сердцем и «косточки ноют на погоду», но в принципе ничего серьёзного. В один из таких дней, когда Санс, как обычно, дремал на крыльце (прямо на лестницах, да-да), Фриск обнаружила в его руках письмо. Прежде чем распечатать серый конверт, она коснулась головы Санса и улыбнулась: «Хорошо, что весна в этом году выдалась тёплой». Ей вспомнилось, что где-то на заднем дворе, куда она вытаскивает Санса в погожие деньки, валяются в высокой траве шашки. Фриск никогда не выигрывала у Санса в играх, где нужно было использовать логику. Не потому что она была глупой, но потому что Санс прожил многим больше и знает, наверняка, побольше прочих, живущих на земле. А, может быть, и в ней. В любом случае, именно по этой причине Фриск не было равных в игре: «спорим, мой камешек долетит до туды?». Она не чувствует приближающийся седьмой десяток и чьи-то тяжёлые шаги, преследующие её. Садясь на крыльцо, Фриск кладёт голову Санса себе на колени и аккуратно, не порвав бумаги, вскрывает письмо. Внутри конверта, вдобавок к бумаге, лежала открытка. На ней — уже взрослая Ториэль с неизвестным для Фриск мужчиной. Она рассказывает о своей жизни, и с каждой новой строчкой приёмная мать, ставшая с первого дня родной, надеется, что это приведёт малышку Тори к её собственному истинному пути. Она бросила колледж, но не захотела возвращаться домой. В баре, в котором подрабатывала, познакомилась с молодым человеком на фотографии. Рассказывает, что недавно они поженились, и письмо Ториэль отправляет как раз потому что медовый месяц будет проходить совсем не в Америке. Фриск рада за дочь, но она чувствует саднящее чувство одиночества. Её малышка пишет: «Я счастлива, мам. Семья — самое ценное, что у меня есть», и у Фриск почти наворачиваются слёзы на глаза, стоит ей дочитать письмо. Сонный Санс, ещё не до конца проснувшись, присоединяется, однако его глазницы ненадолго гаснут, после чего обращаются к Фриск. Он крепко обнимает её и приговаривая: «Тори пошла в тебя решимостью. Она справится», а затем прижимается к виску зубами вместо губ. Фриск хочется верить ему, но она не может. Никто бы не смог. Последняя строка письма гласила: «Прости, что не сказала раньше. Мы только оправились. У меня был выкидыш» и, чтобы произвести контрольный в голову, дрожащий, ушедший в бок почерк завершал: «Врачи сказали — я больше не смогу иметь детей». *** Фриск стареет, и она всё чаще по-доброму ворчит на Санса. Она говорит: «убери», но он не убирает; говорит: «надень капюшон, а то простынешь», но он не надевает. Потому что они с Папсом скелеты, а скелеты не могут простыть. Санс отшучивается: «если заболею — помру, и как тогда паКОСТничать?», но Фриск выглядит печальной, несмотря на то, что это её любимый тип шуток, и Санс больше не говорит об этом. Они лежат в одной кровати, переплетя руки, и, когда пальцы Санса переплетают её собственные, Фриск понимает, что ей уже шестьдесят восемь. Она улыбается и чувствует, как морщинистая кожа скапливается в уголках губ. Уснуть без таблеток теперь всё сложнее. Поэтому теперь Санс не уходит по ночам. Ему тоже нужна Фриск. Она говорит: «Не теряй надежду», и он действительно не теряет. Санс почти не верит, что Папирус проснётся, но не хочет признаваться себе в этом. Таким образом, всё, за что он держится — надежда. — Так и завелось, — говорит он и улыбается, сжимая бледную ладонь крепче. — Никто другой не сделал бы столько для монстров, сколько сделала ты. — Ты бы сделал. Но он только качает головой, и привычная улыбка не сходит с лица. — Я слишком ленив для этого, малая. Фриск смеётся и говорит: «дурак ты, Санс». Потому что она знает — эта неприкрытая лень только для неё и Папируса. — Чего бы ты хотел? Она ожидала чего угодно. «Чтобы ты сделала сброс». «Чтобы Папс очнулся». «Чтобы все снова были живы». Но, вопреки ожиданиям, он ответил: — Хочу в Сноудин. Он говорит: «Снег с поверхности совсем не такой», а потом добавляет: «Кажется, я забыл покормить камень». Он весел, но между строк в его словах нет ничего весёлого. Санс разочаровался в людях. Во всех, кроме одного. — Я бы не отказалась прогуляться по Вотерфоллу ещё разок, — Фриск жмёт плечами и смотрит на Санса, уставившегося в потолок. — Вдруг Флауи там? С тех пор, как с Папирусом произошло несчастье, он пропал, поглощённый отчаянием. Флауи думал, что Санс обвинит его. Но Санс не винил. *** Они проходят в подземелье с той стороны, где когда-то был барьер. Это горная местность, и Фриск часто нужны перерывы: вены, давление и колени со спиной. С их разговора прошло полгода, по истечении которых Фриск исполнилось шестьдесят девять. Но на вопрос: «ты в порядке, малая?» она отвечает неизменной улыбкой из глубокого детства, и Санс не думает, что что-то в ней действительно изменилось. Сначала был Хотлэнд. Опустевший, он казался зловещим. Они быстро миновали эту локацию — Фриск плохо переносила жару, и от резких перепадов температур у неё болело сердце, и без того щемящее из-за накативших воспоминаний. Санс особо настойчиво уводил её прочь от лаборатории и ядра, и, если второе можно было понять, то первое — никак. Ведь это место, в котором можно отдохнуть. Сытно, безопасно и прохладно. Сансу — а уж тем более такому монстру, как он — бояться нечего. Но Фриск понимала. Не то чтобы она понимала его. Нет, «понимание» Фриск было куда глубже: всё это тесно связано с тем прошлым Санса, к которому она не относится. Санс хочет защитить её, но вместе с тем он защищает самого себя. Потому что бежать от прошлого сложно, но ничего невозможного в этом мире нет. Фриск крепче сжимает его ладонь, и они двигаются дальше. Следующим на очереди оказывается Вотэрфолл, к которому Фриск более чем расположена. Это похоже на тихую прогулку в какой-то невообразимой стране чудес. — Лучшая локация из всех, — вздыхает она, преисполненная благоговейным трепетом. Казалось бы, шёпот Фриск естественен в такой нерушимой тишине, прерывающийся лишь звуком разбивающихся о камень капель воды, однако это был её обычный голос. Санс всё ещё не замечает изменений, и Фриск уже кажется это странным, но она молчит, указывая на поле эхо-цветов. Санс с Фриск задевают их и слышат громогласное, бесконечное: «Спасибо!», - прежде чем они находят пустую полянку, чтобы разложиться. Ей снова нужен отдых, да и зачем брать с собой корзинку для пикника, если не станешь есть? Но даже небольшое количество тёплой еды нагоняет на Фриск дрёму, и она засыпает, тихим шёпотом переговариваясь с Сансом. «Я люблю тебя», «Я рада, что мы пришли сюда», «Ты счастлив?». Лепестки эхо-цветов дрожат. Фриск проваливается в сон, держа костлявую руку обеими своими, пока Санс разглядывает потолок, усеянный драгоценными камнями, так похожими на звёзды. Последним, что она слышит, оказывается «спасибо». Это не был цветок. «Наверное, уже вечер», думается Фриск, проснувшись. Санс смотрит на неё и заботливо убирает волосы с лица. Настолько заботливо, насколько вообще могут кости. — Андайн сегодня побудет с Папсом. «Посторожит», хотелось уточнить Фриск, но она не стала. Не хотела портить вечер. Санс встал и протянул ей руку. — Идём. Нас ждёт Сноудин. И, несмотря на усталость и моральную удовлетворённость, Фриск сказала: «да», хоть и её скрипучие суставы молили об обратном. В Сноудине холодно, как и всегда, но даже после того как монстры покинули это место, оно не выглядело покинутым — напротив, в нём сохранился прежний уют. — О, Гриллби. Зайдём? Пусть там и никого нет, Фриск не возражает — хозяин бара не имел привычки запирать за собой дверь. Они приземлились на два стула, — «не занято?», — шутливо поинтересовался Санс у пустоты — а затем он, перегнувшись через барную стойку, достал кетчуп и молоко. Фриск вопросительно изогнула брови. Её лицо тронула ироничная улыбка. — Боже, Санс, в мои-то годы… — О чём ты? Дети должны пить молоко, — он усмехнулся, протягивая стакан своей спутнице. Эта улыбка ничем не отличалась от предыдущей, но Санс снова сделал вид, что не заметил. Тем не менее, Фриск забирает стакан с молоком из его рук. Раз уж магия позволяет хранить продукты так долго, то чего добру зря пропадать? Она подняла свой стакан высоко, заставляя Санса тянуться вверх для ознаменования своеобразного тоста. — За тебя, дружище! — он поднял бутылку с кетчупом, обращаясь к Гриллби, которого, конечно же, не было на месте. — И за тебя, малая, — с широкой улыбкой обратился к ней Санс, сталкивая соус с молоком. — И за тебя, сексуальный мешок костей, — засмеялась Фриск, пусть женщинам её возраста и не положено говорить таких слов. Если в этом месте продукты сохранялись благодаря магии, то был тот, кто эту магию поддерживает. Кто-то, кто сохраняет это место в чистоте. Кто-то, кто нарочно не запер дверь. Осознание этого наполняет Фриск решимостью. И она сохраняется. Она, наверное, ненормальная. Да и он — тоже. Иначе чем объяснить их игру в снежки и объятия со снеговиком-Папирусом? Когда они строят крепость, и у Фриск прихватывает спину, Санс поднимает руки и, несмотря на то, что стена у него плотная и крепкая, он всё равно сдаётся. «Я ничем не могу заделать эту брешь. Продрог до костей, извини», — наотмашь говорит он, зная, что эта отмазка не звучит убедительно. Тем не менее, Санс подходит к ней и смотрит в глаза с небольшой нерешительностью. Он понятия не имеет, что делать и как стать серьёзным в подобной ситуации. Но Фриск знает Санса лучше его самого. Поэтому, держась за его плечо, она мылит лицо скелета куском снега, оставшимся в руке. Её пальцы онемели и, стоит пошевелить ими, руку пробивает небольшой электрический разряд. Но Фриск смеётся, не понимая, улыбаются ли её губы на самом деле. — Ах ты, мелкая… Санс валит её на снег и, навалившись сверху, щекочет. Фриск обнимает его и прижимает к себе. Её тело давно перестало быть чувствительным к подобному, но она не прекращает смеяться. Смеяться до первых слёз, и тогда Санс, наконец, завалившись на бок, обнимает её в ответ. Они ночуют в доме скелетов, но Санс не решается войти в комнату Папируса. — Он проснётся, — говорит Санс, но даже от его надежды едва ли что осталось. Санс привыкает к человеческому летоисчислению, и теперь ему кажется, что десять лет — весомый срок. — Конечно. Он бы верил в тебя, Санс. А ты? Санс молчит, но он чувствует тяжесть грехов за своей спиной. Единственное, что он не замечает — возраст Фриск. Единственное, чего он не хочет замечать. Потому что кости всегда остаются костями: вечные и бесчувственные. — Приготовишь завтра спагетти, малая? *** Такие ночи, как эта прекрасны. Пару минут назад Фриск исполнилось семьдесят два, и вместо того чтобы сидеть дома, она лежит на лужайке своего дома. Фриск нравится видеть в глазах Санса удивление, когда он смотрит на высокую прямоугольную картонную коробку. — Что это? — Подарок, — словив на себе вопросительный взгляд, Фриск продолжает: — мой подарок тебе. Ты ведь не помнишь, когда у тебя день рождения? — Со временем такие вещи теряют значение, мелкая. Но всё же он качает головой. — Мне приятно думать, что из всех трёхсот шестидесяти пяти дней в году ты родился именно сегодня. — Трёхсот шестидесяти шести, малая. Ах, точно. Этот год, как и год её рождения, был високосным. Приятно, что Санс помнит. Ну, или делает вид, что помнит. В любом случае, менее приятно от этого не становится. — Ты любишь звёзды, так? А я люблю, когда ты счастлив. «И люблю тебя самого», почему-то смолчала она. Сегодня день рождения не только у самой Фриск, но и у её любви. Юбилей: ровно шестьдесят лет назад Фриск приняла решение разделить остаток своих дней с одним сексуальным мешком костей. И ничуть не пожалела об этом. — …спасибо, — сдавшись, со вздохом произносит Санс, скрывая улыбку, и Фриск видит, что он действительно рад. — Это лучший день рождения на моей памяти. Ему, кажется, немного неловко, но скрыть свою радость даже скелету оказывается непросто. Сансу нравятся звёзды, и телескоп — лучший подарок из возможных. Они собирают его вместе, но Фриск больше подаёт детали, которые может различить в почти что кромешной тьме, чем что-то делает. Санс слишком увлечён, чтобы обращать на это внимание. Кажется, ему не нужна инструкция. И даже если это не так, скелет не без удовольствия соберёт подарок снова. Фриск почти не видит того, что он делает, но и воодушевлённого рассказа её мужа о сотнях тысячах созвездий оказывается достаточным. — Но на самом деле мы о них совсем ничего не знаем. Удивительно, правда? Дингс как-то рассказывал… — начинает он, словно говоря с самим собой. — «Звёзды — это пыль всех павших монстров и людей. Мы не можем потрогать их. Не можем съесть. Не можем убить. Мы это звёзды». В конце концов он вздохнул и, отведя от застланного облаками небосвода взгляд, обратил его к Фриск. — Прости, малая, сегодня поглазеть в эту штуку не получится, — он указал большим пальцем в сторону телескопа. — Как-то не заТУЧилось всё. Но Фриск уже не слышала его. Она спала у стены, вытянув ноги, а подол её длинной юбки был слегка испачкан травой. Санс снова вздыхает — в этот раз добродушно — и, аккуратно свернув подарок, чтобы он уместился в коробку, подходит к Фриск. Санс опускается и кладёт ей на колени голову. Фриск слабеет, и навряд ли когда-нибудь снова они смогут спать во дворе, не боясь последствий. Хотя она, конечно, скажет: «всё нормально», даже когда ничего, чёрт возьми, не будет нормально. Но это потом. Сейчас же Санс, приподнявшись, кутает её в свою куртку, и, уложив голову обратно, засыпает. Ему думается, что день рождения не такая уж и пустая трата времени. *** Семьдесят пятый год жизни Фриск был самым ярким из всех. Один из её дней начинался так же, как и все остальные: Фриск поливала золотые лютики, думая о том, вернётся ли Флауи; Санс рассказывал брату о звёздах и читал заметки из новых научных статей, написанных им же. Он не собирался уходить, в ближайшие пару часов намереваясь читать историю о плюшевом кролике и распечатать один из крупных сборников с головоломками. Поэтому, когда в соседней комнате с шумом упала на пол книга, Фриск поняла — что-то пошло не так. Это «не так» отличалось от их пятнадцатилетнего спокойствия и, несмотря на больное сердце, Фриск метнулась в комнату, замерев в её проёме. На дворе стоял май, и ветер едва ощутимо колыхал прозрачные занавески. Этот день обещал быть тем же обыкновенным, посредственным днём, коих всегда была полна их жизнь. Всё шло как всегда, но одна деталь выбилась из рутины. Ровно в полдень прозвенели молчавшие десятилетиями колокола и, кроме того… Папирус наконец открыл глаза. Санс, стоящий перед постелью брата на коленях, держал его лицо в своих ладонях, прижимаясь лбом-ко-лбу. В его глазницах блестели, отражаясь от дневного света, слёзы, и по дрожащим плечам Фриск поняла — он плачет. Она могла бы вмешаться, могла хотя бы показаться перед недоумевающим Папирусом, но не стала. Не сейчас. Этот момент слишком их момент, чтобы кто-то третий мог вклиниться. Просто-напросто не имел права. Честно говоря, Фриск в целом и не имела понятия, что стоило сделать, поэтому продолжала стоять в дверях, прижимая к губам свою руку и не сдерживая слёзы радости. — С-санс… Санс… Санс! Санс! — лепетал Папирус, но он был слишком слаб, чтобы говорить внятно, а брат, к которому он взывал, всё ещё не был в состоянии взять себя в руки. Поэтому младший, взяв в охапку Санса, потащил его к себе на кровать, крепко обнимая. — Он говорил, что ты вернёшься… За пятнадцать прошедших лет Санс нервничал и беспокоился чересчур много для себя-обычного, и сейчас это волнение, эти бессонные ночи и почти исчерпавшая себя надежда вылились в слёзы. Он боялся потерять Папируса. Он почти потерял его. Он должен был его потерять. Но этого не случилось, и Санс не хотел разбираться в чём дело. Живой Папирус разом исчерпал все трудности. Он говорил: «Мне жаль. Мне так жаль. Мне очень жаль». Но Санс только качал головой, унимая Папируса. «Я скучал по твоим спагетти». «Никто не заставлял меня поднять носки». «И тромBONE всё так же лежит в комнате». — Я ненавижу твои шутки. Они ужасны, — говорит Папирус, но в его глазницах снова скапливаются слёзы. Ему как никогда нужны каламбуры качества настолько плохого, насколько могут быть только у его брата. — Но ты улыбаешься. РасКОСТНО улыбаешься, — смеётся Санс, но ему совсем не до смеха. Тем не менее, если Папсу становится лучше, он готов травить примитивные «тук-туки» всю ночь напролёт. — И я… Я ненавижу это. Папирус всхлипывает и вместе с тем радостно улыбается, подзывая к ним стоящую в дверях Фриск. Но та, уповая на больную спину, лишь качает головой. Им нужно ещё немного побыть наедине. Уже потом, за семейным ужином, Фриск расскажет ему обо всём, что произошло в мире за прошедшие годы. Хотя и скелета заинтересует, конечно же, в частности его семья. Фриск знает это. Фриск готова к этому. И к ещё трём диалогам, начинавшихся абсолютно отлично. Не поймите неправильно, но, эй, когда вся твоя жизнь одно сплошное «я надеюсь», строить диалоги в голове становится абсолютно нормальным. Папирус, слишком слабый, всё ещё не встаёт, и на покрывале возле его ног Фриск видит жёлтые лепестки. Что-то скулит внутри — даже спустя много лет её чуткость не исчерпала себя. Фриск вздыхает и разражается внутренней благодарностью от всего её большого сердца. Так и покинул свет последний из королевской семьи Дриимур. Флауи отдал свою жизнь Папирусу, но как он сделал это, не имея души, остаётся загадкой. В конце концов, для поглощённого одиночеством цветка «друг» значило больше, чем для них всех. Фриск немного жаль, что она так и не смогла донести до Флауи ценность жизни, но оплакивать его выбор означает плюнуть его жертве в лицо. Поэтому, пока Санс учит Папируса ходить заново, Фриск под видом того, что поправляет постель, забирает с собой оставшиеся лепестки. Несмотря на общее ликование, ей грустно.