«Край кольца: Тонкая грань»

(тема Сони - French Fuse - Rain Fuse) 2 июля 1945 года, Ленинград Соня брела по тротуару, не замечая крупных капель холодного балтийского дождя. Порывы пронзительного ветра налетали и толкали в спину, подгоняя прохожих и заставляя их ускорить шаг, но Соне было всё равно. Промокшее насквозь платье липло к телу и холодило кожу, туфли, полные воды, противно чавкали, а девушка, не торопясь, всё так же брела вдоль набережной. Она всё ещё старалась взять себя в руки, всё пыталась придумать планы на будущее, но все эти планы тут же рассыпались, как только сознание било наотмашь по лицу режущей правдой. Смятую бумагу она носила в своем кармане уже неделю, всё ещё до конца не понимая написанного в ней. И всё ещё не решаясь рассказать подругам, словно уверовав, будто спрятав от всех эту бумажку, она, Соня, сможет хоть что-то изменить. Но изменить ничего уже не получалось, всё уже случилось, и проклятая сгинувшая война всё ещё дотягивалась из своей бездны костлявой рукой до раненных солдат. «Репненко Михаил Александрович, уроженец Новгородской области г. Валдай, улица, дом», дальше шли сухие отпечатанные слова бланка — «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество», и от руки — «был ранен и умер от ран во время операции 17 апреля 1945 года в ППГ 1148 города Кенигсберг. Похоронен на военном городском кладбище». А в самом низу, как попытка слабого утешения — «настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии».0 Размытые подпись начальника госпиталя и военного комиссара поверх растёкшейся печати. Эти подписи Соня не могла видеть. И плакать она тоже не могла. Теперь за неё плакал дождь. В квартире стоял кавардак, Наталья устроила стирку, поснимала все шторы и скатерти, вытряхнула все заношенные платья и перепачканные мальчишеские штаны, и теперь они вместе с Анной на кухне хозяйничали в горячей воде и влажном пару. Сашка убежал во двор к мальчишкам, как только решил последний пример по арифметике. Соня вошла, тихо прикрыв дверь и стараясь не шуметь, присела на низкую тумбочку под вешалкой, закрыла глаза. Не включая свет, она замерла, сосредоточившись на своих мыслях, и не сразу разобрала голоса подруг. — Ты должна понимать, я не могу, — тихий голос Наташи едва было слышно, — И я не должна больше писать ему. — Ты слишком строга к себе, — Анна тяжело вздохнула и поднялась со стула, пришивая аккуратные заплатки на потертые колени Сашиных брюк, — Но я точно знаю, что ты всё сможешь, все переживешь, если рядом будет любимый человек. — Но я не люблю его! — негромко воскликнула Наталья, — И к тому же, я уже говорила, я ничего не смогу дать. Я никогда больше не выйду замуж и Сергей тут вообще ни при чем. Анна словно не услышала этого возмущенного голоса подруги и спокойно продолжила: — И ещё ты должна подумать и о нём. Подумай, Наташа, этот человек прошёл войну, что он видел, ты никогда не узнаешь, как ему было тяжело, больно и страшно, ни ты, ни я представить не можем. У него умерла мама, нет семьи, он одинок, как тысячи сейчас таких же солдат. У него осталась лишь ты и ваши письма. Может быть, для него это очень важно? Подумай об этом. Они помолчали, и Наташа тихо повторила, — Я ничего не дам ему, меня просто нет. — Ты этого не знаешь наверняка, — тут же откликнулась Анна, — Никто из вас сейчас ничего не знает. Вам может казаться, что война убила в вас всё, но поверь, жизнь всё расставит на свои места, главное не бояться жить. Она так хорошо могла убеждать Наташу, казаться спокойной и уверенной, находить правильные и умные слова, но, Анна знала, всё это не работает, как только в этот разговор включалось её сердце. Представить себе, что она сможет жить, как все, как прежде… если вдруг… Она останавливала себя. Всегда. Боялась спугнуть, боялась произнести, боялась даже представить эти страшные, губительные слова. Соня подняла голову и всмотрелась в темноту прихожей. Как ей сказать им? Как произнести все слова, что так просто были напечатаны на этой проклятой бумаге, лежащей в ее кармане и обжигающей руки калёным железом? Она выдохнула и тихо-тихо поднялась, надо ещё подумать, надо собраться с силами и хорошенько подумать. Входная дверь негромко щёлкнула и девушки переглянулись: — Кажется, кто-то пришёл? — несмело улыбнулась Наташа, — Мне показалось, хлопнула входная дверь. (тема Владимира - Владимир Мартынов - "Холодное лето 53-его года) 18 августа 1945 года, Москва. Центральный аппарат Народного комиссариата государственной безопасности (Лубянка) — Вперёд, — толкнули его в спину, и Владимир очнулся от своих раздумий. Идти пришлось далеко, они спускались и поднимались по лестницам, сворачивали и шли по длинным коридорам, пока не остановились пред дверью, обитой черным дерматином. Здесь коридор тоже не имел окон, но лампы светили ярко, и на стенах были развешены стенды, призывающие к борьбе с врагом, и становилось уже не так тоскливо и уныло как там, где последние месяцы жил он. Охранник постучал в дверь, что-то отрапортовал на пороге и втолкнул его внутрь комнаты. Владимир оглянулся назад и тут же повернул голову, встречаясь взглядом с знакомыми серыми глазами. В кабинете у окна стоял его начальник, глава внешней разведки СССР, Бенин Александр Христофорович. Подождав, пока за тюремщиком закроется дверь, и пройдя пару шагов навстречу Владимиру, мужчина коротко произнёс: — Входи, присаживайся. Владимир прошёл, не совсем понимая, какую именно сторону власти сейчас представляет его бывший начальник. — Чаю? — спокойно спросил Александр Христофорович и снял трубку телефона. — Нет, — воздержался Корф. — Да ты расслабься, разговор у нас с тобой будет долгий, — успокоил его начальник, — Два чая, пожалуйста, с лимоном, — и тут же снова спросил Владимира, — Ты есть-то хочешь? — Нет, спасибо, совсем недавно ужинал, — солгал молодой человек. — Ну а я голодный, как волк, — усмехнулся глава разведки, и заказал в трубку, — И чего-нибудь перекусить, пожалуйста. Оставив телефон в покое, он обошел свой стол и сел напротив Владимира, — Целый день на ногах, пообедать нормально, как люди, и то времени нет, представляешь? Владимир молчал, за последние месяцы он почти отвык от общения с людьми. Порой ему казалось, что он остался совсем один во всём городе, на всей планете — такая в его камере стояла тишина. Его не вызывали на допросы, с ним не разговаривали охранники, казалось, что о нем совсем позабыли, и только по какой-то странной причине всё ещё приносили три раза в день противную жидкую кашу. — Ты сейчас гадаешь, зачем ты здесь?.. — негромко начал Александр Христофорович. Он положил свои большие руки на стол и сцепил пальцы в замок, — Не буду мучить неизвестностью, ты мне нужен. Чего мне это стоило, говорить не буду, не маленький, сам понимаешь. Мне нужны твоя жизнь и твои способности. Мне нужен сильный, спокойный, уверенный и умный агент, которого я знаю, который умеет и любит работать и которого я сам когда-то сделал. Я знаю, ты всё ещё способен хорошо работать. Так вот, ты обязан забыть всё, что с тобой тут произошло, слышишь? Отныне ты будешь работать, как работал всегда. Понял? Владимир поднял на него глаза и старался уловить фальшивые нотки в голосе. Уж кто-кто, а лгать так профессионально, как это делал генерал, мало кто умел. — Ты мне нужен, — Александр Христофорович понизил голос почти до шепота и покаянно опустил голову, словно это он был виноват в аресте Владимира, — Очень нужен, мой мальчик. Ты обязан сохранить весь свой ум, опыт и интуицию, всё, что тебе было необходимо там… ты меня понимаешь? Владимир кивнул, не произнося ни слова и не отрывая глаз от лица генерала. — Это очень хорошо, что ты меня правильно понимаешь, Володя, — согласно покачал головой Бенин и, встав со стула, взял со своего стола папку и протянул её Владимиру. — А теперь все по порядку. Итак, завтра утром ты сядешь на 8-часовой псковский поезд. Постарайся там долго не засиживаться, засветись в паре контор, можешь даже в уличную драку влезть, только чтобы протокол был составлен как надо с именем и датой. И дуй в Питер, там теперь строители нужны, вот и прибейся к таким, только особенно в контакт не входи, держи дистанцию. Через пару недель получишь вызов. Жить будешь в поселке под Гатчиной, в Москву больше ни ногой, пока сам не вызову, понял? В спецтрансе тебя ждут, начальником участка электрооборудования устроишься. Дом у тебя на самом конце улицы, в самом лесу почти, так что по выходным за грибами недалеко идти придётся. Генерал снова сел на свой стул и посмотрел в глаза. — А теперь самое главное, — вздохнул он, — Звать тебя будут товарищ Иванов, по отчеству значит. Ну, а имя прежним останется, вот только отчество я тебе своё дал, не обессудь уж… Александровичем будешь, так-то вот, — вздохнул Александр Христофорович и продолжил, — Воевал ты на первом белорусском, войну закончил лейтенантом, но на встречи однополчан, сам понимаешь, тебе путь заказан. И запомни, я тебя, милый, как родного прячу, и ты мне нужен будешь в любой момент. Весь нужен, понимаешь? Со всеми своими мозгами. В дверь постучали, и на столе перед Владимиром появился поднос с чаем и бутербродами. Корф сглотнул голодный комок и отвёл глаза, когда Александр Христофорович пододвинул к нему стакан горячего чая. — И ещё… — сев напротив и отпив глоток, продолжил генерал, — Работать теперь будешь в паре, Николаев в Петергофе дворцом командует. Контактировать можешь с ним открыто, он давно уже в консервации и о том, что всё ещё сохраняет независимый выход на руководство «Центра» с личным секретным шифром, знаю только я. На столе зазвонил телефон, и генерал поднял трубку: — Да, — помолчав и выслушав говорившего, Александр Христофорович поднялся, — Сейчас буду. — Так, ложись теперь и спи, у тебя часов шесть будет. Я за дверью скажу, чтоб тебя не беспокоили. Начальник разведки был уже у двери, когда обернулся и негромко добавил: — И хорошо бы тебе, Иванов, жениться. Жена, понимаешь ли, облагораживает… Он вышел, а Владимир остался сидеть за столом, прокручивая в голове весь этот разговор. 14 сентября 1945 года Ленинград В субботу вечером на улицах становилось людно и шумно, люди выбирались на прогулки, бегали дети, а в парках даже в дождь играли оркестры. Анна спешила, торопясь поскорее добраться до дома. Вечерело. Ранние сумерки, растворяясь в воздухе, тенями ложились на землю, и в этой подступающей темноте девушка почти бежала, стараясь не угодить в лужи. Сегодня вечером уезжает Наташа. Наташа, с которой они прожили вместе целый год, и которая стала такой родной и близкой, что сердце начинало щемить от неминуемой разлуки. Как они теперь будут без неё? Кто теперь станет поддерживать её, Анну? Кто найдет правильные слова для Сашки, кто утешит Соню? В прихожей уже стояли чемоданы и сумки, готовые к отъезду. Наташа, обнявшись с Сашкой, сидела на диване, рядом примостилась Соня, негромко о чём-то уговаривая подругу. Анна вбежала в комнату и остановилась на пороге, прижавшись к косяку: — Слава Богу, успела… — выдохнула она и прошла к дивану. — Ну что вы так расстроились, как будто я навечно уезжаю? — тихо рассмеялась Наташа, — К тому же, я может быть, ещё вернусь. — Наташечка, — всхлипнула Соня в плечо подруги. — Грустно у нас будет, — вздохнул Саша, — Тётя Таня тоже говорила, что письма будет часто писать, а прислала всего три письма из своей деревни. — Ну, ей сейчас, наверное, некогда нам письма писать, Андрюшка еще маленький, а в колхозе работы много, — провела рукой по волосам мальчика Наташа. — Ты пиши нам, — негромко сказала Анна, — Обо всем пиши, слышишь? И возвращайся если что, мы тебя ждать будем. — И дядю Серёжу привези, — встрепенулся Сашка, — А то я с ним еще не познакомился. Они просидели так до темноты, не зажигая света, держа друг друга за руки и всё обещая и договариваясь. На вокзал поехали все вместе, даже несмотря на поздний час, и в сутолоке обнимали друг друга и обещали писать. И только когда тяжёлый вагон двинулся и, пропыхтев, стал набирать скорость, Соня с Анной поняли, что теперь остались вдвоем. А. Ярославна (Дея) 2016 год.