«Край кольца: Тонкая грань»

(тема весны - Ennio Morricone Giovanna e Federico) 20 июня 1945 года, Ленинград Весна сорок пятого года в Ленинград пришла рано, и лето в тот год также выдалось солнечное и тёплое, так что в июне, когда на Витебский вокзал* стали приходить первые эшелоны с победителями, у женщин и девушек была возможность встретить их букетами. Все улицы и переулки города, казалось, утопали сейчас в нежных сиреневых гроздьях. Черёмуха уже отцветала, и наступала пора пушистым веткам сирени, которые раскрасили город во всевозможные оттенки, от нежно-розового до темно-фиолетового. Не слишком щедрый на уличные цветы северный город сейчас праздновал свою победу именно так — цветущими городскими кустами. Витебский вокзал, самый первый вокзал страны, был построен ещё для царской железной дороги, являлся поистине красивейшим зданием и своё великолепие не растерял даже за годы войны. Это было первое общественное здание, построенное в стиле модерн, которое прекрасно справлялось с поставленной задачей, ежедневно встречая и провожая поезда. И теперь весь этот вокзал с широкой парадной лестницей, с просторными залами, где до войны играл оркестр и работал буфет, с высокими перронами, был украшен нарядными женщинами и девушками, пришедшими встречать солдат в лучших своих платьях, в туфельках, от которых уже порядком отвыкли, и с огромными пышными букетами. Взволнованные, испуганные глаза прятались за этими букетами, и только надежда, робкая или упрямая, заставляла улыбаться каждому новому поезду, отгораживаясь от жестокой действительности, где всё ещё приходили официальные строчки, написанные продрогшей рукой командира или усталой рукой военного хирурга. Девушки, проживающие на Дровяной улице, тоже, как и все, с нетерпением ждали эти поезда и в свободные минуты бегали на вокзал. В то воскресенье с самого утра Анна и Наташа, нарядившись в праздничные платья, взяли с собой Сашку. Эти платья им пошила Татьяна, обменяв на рынке четыре тома энциклопедии и два словаря на отрезы отменного сатина. Дома оставалась только Соня, которая была с ночного дежурства и потому уложенная подругами спать. Татьяна, чтобы маленький Андрюша не будил девушку, собралась на прогулку, у нее был выходной, и женщина решила провести этот день с сыном, которого она так мало видела в будни. Андрюшка уже стоял на ножках, и теперь осваивал первые в своей жизни шаги. На улице было солнечно и многолюдно, недалеко звенели трамваи, чирикали воробьи и молодая мать, отпустив сына с рук, не торопясь пошла в сторону Фонтанки. На Калинкином мосту Андрюшка расплакался, испугавшись рычащего грузовика, и мать остановилась успокоить мальчика. — Ты чего же так разревелся, малыш? — спросил опирающийся на один костыль стоящий рядом солдат и рюкзаком за широкой спиной. — Да вот… — мимолетно улыбнувшись мужчине, ответила Татьяна, вытирая мокрые щёчки ребенка, — Устал, наверное. — А у меня и угостить-то тебя нечем, — шаря по карманам своей гимнастерки, вздохнул солдат, глядя на плачущего ребенка, — Разве что… Он потянул свой рюкзак и, развязав его, вынул газетный кулек, полный настоящих шоколадных конфет «Мишка на Севере»**. — Ой, да вы что? Не надо, — попыталась остановить его женщина, но газета была уже развёрнута, а маленький Андрюшка уже тянулся ручонками к сладости. — Ну зачем? — сокрушенно спросила Татьяна, — Ведь домой купили, правда? — Правда, — подтвердил он, — Только до дома далеко. Мать моя под Рязанью, вот ей и купил. Да теперь не знаю, жива ли ещё, с ноября ведь писем не было. Мужчина посмотрел на довольного Андрюшку и, подмигнув ему, неловко оперся о перила моста, — Ничего, а малец пусть лакомится, намаялся-то поди… — Из госпиталя? — спросила Татьяна, заметив болезненную судорогу, которую тут же подавил глубокий выдох мужчины. — Из него, родимого, — кивнул солдат, — Два месяца провалялся. Кому сказать, в Питере был, а кроме потолка белого ничего не видел! — Еще увидите, вас как зовут? — спросила Татьяна, засмотревшись в весёлые глаза солдата. — Никита, — улыбнулся он и снова подмигнул малышу, — А вас? — Татьяна. (тема Владимира - Metro: Last Light - Redemption Ending Song) 8 сентября 1945 года, Москва. Центральная таганская пересыльная тюрьма Восьмого управления МВД СССР*** Окон здесь не было, а лампы были так высоко и светили так тускло, что в камере царил вечный полумрак, усиленный темно-синими унылыми, обшарпанными стенами. Правда под потолком была маленькая форточка, но света и воздуха от нее было так мало, что надеяться, на глоток свежего воздуха или луч света не приходилось вовсе. К тому же надзиратели пристально следили, чтобы форточки не открывались, потому в камерах стояла плотная, прогорклая духота, усиленная влажными, сырыми стенами. Владимир теперь не считал дни. Это в первые недели он ещё надеялся и продолжал упорно чертить ногтем черточки на стене, отсчитывая дни, теперь надежды не было, теперь осталась только пустота, которая иногда пробивалась светлой мыслью о ней. Всё-таки годы тренировок и привычка не говорить лишнего спасла его хотя бы от этой пытки — страха за неё. Об Анне Платоновой никому ничего не было известно, для них она по-прежнему оставалась одной из миллионов советских граждан, переживших эту страшную войну, не более. Просто безликое имя в череде таких же ничем не примечательных имен. Теперь он благодарил судьбу, что за все десять лет, за все годы войны, даже в бреду не произнес ее имя, не связал себя с ней. Этим он спас её, и спас себя от удушающего страха, утаил в своем сердце и тем самым, возможно, уберёг от всего этого ужаса. «Прости меня, теперь я уже не смогу вернуться…» — с тоской думал он, разглядывая темную стену своей камеры. Как хорошо сейчас понимал он, что Анна — единственная его слабость, его ахиллесова пята. Находясь здесь, он с особой остротой осознавал, через что пришлось бы пройти ему, если бы кому-нибудь пришла бы в голову мысль о ней. Но он каким-то чудом уберег себя, обезопасил, и теперь он почти неуязвим. Всё время ареста он провёл в одиночной камере, к тому же располагалась она в дальней части коридора, и посторонние звуки сюда долетали редко. Его оставили в покое почти сразу же после того, первого допроса, когда его объявили предателем и шпионом, когда долго и методично добивались его подписи в каких-то бумагах, когда выкрикивая обвинения, всё старались услышать признания и имена. Теперь он был предоставлен сам себе, надзиратели почти не беспокоили, так что иногда Владимиру даже удавалось вздремнуть днем, что строго-настрого было запрещено всем арестантам. И Корф, коротая в тишине время, начинал вспоминать всю свою жизнь день за днём, год за годом. 21 декабря 1945 года Москва. Центральный аппарат Народного комиссариата государственной безопасности (Лубянка) — Нет, Александр Христофорович, я не стану говорить об этом, — нетерпеливо перебил Бочков**** и обернулся от окна, куда смотрел во время пламенного монолога начальника управления госбезопасности, — И если вы разумный человек, то не станете говорить об этом и вы. — Ну, значит я не разумный человек, Виктор Михайлович! — мужчина поднялся из-за стола, — Я просто не могу допустить, чтобы мы потеряли ещё одного специалиста. А он специалист, уж поверьте мне, он профессионал, каких ещё поискать! Неужели это не понятно? — повысил голос комиссар, что говорило о высшей степени волнения. — Я всё понимаю, — настойчиво повторил генерал-лейтенант, — И где-то даже разделяю ваше беспокойство, но и вы поймите, Александр Христофорович, не могу я идти в Кремль с такой просьбой. Меня просто не станут слушать, и еще непонятно, как всё это может обернуться для нас с вами. Этот человек, пожалуй лучше всех других, знал что говорит, именно он перед войной был назначен прокурором СССР и входил в состав секретной комиссии Политбюро ЦК ВКП (б) по судебным делам, подчиняясь фактически только Берии. В начале войны Бочков решением Ставки был назначен членом Военного Совета Северо-Западного фронта и непосредственно возглавил Особый отдел фронта. По его инициативе с целью укрепления трудовой и исполнительской дисциплины были введены классные чины и форменная одежда для сотрудников прокуратуры. И только по своей личной просьбе в середине войны он был освобожден от занимаемой должности и вернулся на службу в наркомат внутренних дел. Бочков понизил голос до шёпота и доверительно спросил, — Слышали? Слышали, на прошлой неделе арестовали Худякова? Это маршала-то советской авиации! — и откинувшись назад, также негромко продолжил, — Вы что же, о двух головах? — Поздно мне бояться, — повернулся к двери комиссар, — Отбоялся уж… А мальчишек я своих ему не отдам, так и знайте. И Александр Христофорович, не попрощавшись, вышел из кабинета начальника Управления конвойных войск НКВД. А. Ярославна (Дея) 2016 год.