«Край кольца: Тонкая грань»

Пос­ле на­па­де­ния Гит­ле­ра на Со­вет­ский Со­юз ни од­но со­бы­тие вто­рой ми­ро­вой вой­ны не из­ме­ня­ло её хо­да так кру­то и не­об­ра­ти­мо, как это сде­ла­ла Кур­ская бит­ва. Вер­мах­ту слу­ча­лось тер­петь по­ра­же­ния и рань­ше. Был ка­тас­тро­фи­чес­кий про­вал нас­туп­ле­ния на Мос­кву, бы­ли серьёз­ные не­уда­чи под Ле­нин­гра­дом и на Кав­ка­зе; был, на­ко­нец, Ста­лин­град. Но да­же по­те­ряв на Вол­ге чет­верть мил­ли­она сво­их сол­дат, с по­дор­ван­ны­ми то­таль­ной мо­би­ли­за­ци­ей про­из­во­ди­тель­ны­ми воз­мож­нос­тя­ми ты­ла и за­мет­но по­шат­нув­шей­ся мо­ралью, Гер­ма­ния к на­ча­лу ро­ко­во­го для нее ле­та 1943 го­да все еще удер­жи­ва­ла ини­ци­ати­ву бо­евых дей­ствий на Вос­точ­ном фрон­те. Пос­лед­ним про­яв­ле­ни­ем этой ини­ци­ати­вы суж­де­но бы­ло стать опе­ра­ции «Ци­та­дель». Ни на один из сво­их преж­них опе­ра­тив­ных пла­нов не воз­ла­га­ли в не­мец­ком ко­ман­до­ва­нии та­ких на­дежд — и ни­ког­да так не стра­ши­лись не­уда­чи, по­ни­мая: эта на­деж­да — уже пос­лед­няя, ещё од­но­го шан­са судь­ба не по­да­рит. Прин­ци­пи­аль­но от­вер­гнув расчёт как глав­ный эле­мент стра­те­гии, за­ме­нив его мис­ти­чес­кой ин­ту­ици­ей в со­че­та­нии со став­кой на «тев­тон­скую ярость», фю­рер не мог в то же вре­мя не по­ни­мать, нас­коль­ко не­на­де­жен по­доб­ный ме­тод ве­де­ния сов­ре­мен­ной ме­ха­ни­зи­ро­ван­ной вой­ны. От­сю­да — его не­из­мен­ные ко­ле­ба­ния пе­ред каж­дым оче­ред­ным уда­ром, всег­да пред­шес­тву­ющий это­му пе­ри­од сом­не­ний, от­тя­жек, вне­зап­ных пе­ре­но­сов «дня Д» с од­ной на­ме­чен­ной да­ты на дру­гую. Наз­на­чен­ное на 26 ав­гус­та на­па­де­ние на Поль­шу бы­ло от­ло­же­но в пос­лед­ний мо­мент, ког­да вой­ска уже дви­га­лись к гра­ни­це; Гит­лер дол­го не ре­шал­ся на­чать За­пад­ный по­ход, бо­лее де­ся­ти раз от­кла­ды­вал втор­же­ние во Фран­цию: ме­ня­лась и пе­ре­но­си­лась да­та аг­рес­сии про­тив Со­вет­ско­го Со­юза; от­кла­ды­ва­лись и сро­ки опе­ра­ции «Ци­та­дель». Ее от­кла­ды­ва­ли под раз­ны­ми пред­ло­га­ми — не­го­тов­ность тех­ни­ки, рас­пу­ти­ца, неб­ла­гоп­ри­ят­ные прог­но­зы си­ноп­ти­ков, — но все это бы­ли лишь пред­ло­ги. Ис­тин­ная при­чи­на ле­жа­ла глуб­же: фю­рер опять бо­ял­ся, и на этот раз бо­лее, чем ког­да-ли­бо. Слиш­ком мно­гое бы­ло пос­тав­ле­но на эту пос­лед­нюю кар­ту, и он это по­ни­мал — да­же не рас­суд­ком, а тем сво­им бе­зо­ши­боч­ным зве­ри­ным чуть­ём, ко­то­рым так гор­дил­ся, ви­дя в нем осо­бый, осе­ня­ющий лишь из­бран­ных, дар свы­ше, и ко­то­рое дей­стви­тель­но не раз пре­дуп­реж­да­ло его об опас­нос­тях, — он уже всем сво­им нут­ром чу­ял приб­ли­же­ние са­мо­го кри­зис­но­го мо­мен­та вой­ны. Он прек­рас­но по­ни­мал, что имен­но те­перь и имен­но там — на этой хол­мис­той, до пос­лед­не­го ов­раж­ка изу­чен­ной им по а­эро­фо­тос­ним­кам рав­ни­не меж­ду Ор­лом и Бел­го­ро­дом — бу­дет окон­ча­тель­но ре­шён воп­рос, быть или не быть его «ты­ся­че­лет­ней им­пе­рии»… И это по­ни­мал не толь­ко Гит­лер. Весь мир за­та­ил ды­ха­ние, ког­да ут­ром пя­то­го и­юля шес­тнад­цать удар­ных ди­ви­зий дви­ну­лись на Курск с юга и се­ве­ра, на­чав са­мое мас­со­вое и са­мое жес­то­кое из всех су­хо­пут­ных сра­же­ний вто­рой ми­ро­вой вой­ны. По­это­му, ког­да не­де­лей поз­же окон­ча­тель­но оп­ре­де­лил­ся его ис­ход, ког­да уже не­ос­по­ри­мым фак­том стал ка­тас­тро­фи­чес­кий про­вал не­мец­ко­го опе­ра­тив­но­го за­мыс­ла — слу­чи­лось имен­но то, че­го втай­не так бо­ял­ся Гит­лер: под уда­ра­ми сей­сми­чес­ких волн, рож­дён­ных в эпи­цен­тре Кур­ской ду­ги, глу­бо­кие тре­щи­ны пош­ли по все­му фун­да­мен­ту фа­шист­ской «но­вой Ев­ро­пы». Рань­ше и силь­нее, чем где-ли­бо, это по­чувс­тво­ва­лось на ро­ди­не фа­шиз­ма, в Ита­лии. Две­над­ца­то­го и­юля не­мец­кие вой­ска вы­нуж­де­ны бы­ли пе­рей­ти к обо­ро­не под Ор­лом и Бел­го­ро­дом, а уже че­рез две не­де­ли в Ри­ме пал ре­жим Мус­со­ли­ни. Дик­та­тор был арес­то­ван по при­ка­зу ко­ро­ля. Хо­тя но­вый гла­ва пра­ви­тель­ства, мар­шал Ба­дольо, и за­явил офи­ци­аль­но о том, что Ита­лия про­дол­жа­ет вес­ти вой­ну на сто­ро­не Гер­ма­нии, все по­ни­ма­ли, что это лишь пус­тые сло­ва. Со­юз­ник но­мер один вы­был из иг­ры. Поч­ти од­нов­ре­мен­но с этим на дру­гом кон­це Ев­ро­пы от­кры­то взбун­то­ва­лись фин­ны — ку­да бо­лее на­деж­ные, ка­за­лось бы, то­ва­ри­щи по ору­жию: сейм еди­но­душ­но одоб­рил и нап­ра­вил пре­зи­ден­ту ме­мо­ран­дум с тре­бо­ва­ни­ем вы­хо­да Фин­лян­дии из вой­ны. Гроз­ные под­зем­ные тол­чки бы­ли за­ре­гис­три­ро­ва­ны чут­ки­ми перь­ями дип­ло­ма­тов-раз­вед­чи­ков в Же­не­ве, Сток­голь­ме и Лис­са­бо­не: ста­ло из­вес­тно, что ру­мы­ны и вен­гры зон­ди­ру­ют воз­мож­нос­ти се­па­рат­но­го ми­ра. Еще не­дав­но ка­зав­ший­ся мо­но­лит­ным как ска­ла блок гит­ле­ров­ских са­тел­ли­тов прев­ра­щал­ся в шат­кий фа­нер­ный ба­ла­ган.* (тема Германии - Darin Sysoev - Come) 12 мар­та 1944 г. Бер­лин — Раз­ни­цу меж­ду Гит­ле­ром и Виль­гель­мом я и сам ви­жу, и пол­ностью раз­де­ляю ва­ше пред­став­ле­ние о том, чем бы­ла бы для Ев­ро­пы по­бе­да Гит­ле­ра. Но вот пред­став­ля­ете ли вы, что бу­дет с Гер­ма­ни­ей, по­бе­ди в этой вой­не на­ши се­год­няш­ние про­тив­ни­ки? По­это­му-то вы так лег­ко и объ­яв­ля­ете се­бя ре­ши­тель­ным сто­рон­ни­ком по­ра­же­ния. А по­ра­же­ние меж­ду тем во­об­ще по­кон­чит с Гер­ма­ни­ей как с еди­ным са­мос­то­ятель­ным го­су­дарс­твом: нас прос­то ра­зор­вут на кус­ки. Это­го, как вы по­ни­ма­ете, я сво­ей стра­не же­лать не мо­гу, — ре­ши­тель­но за­кон­чил свою ти­ра­ду док­тор Дор­нбер­гер** и встал со сту­ла, на ко­то­ром си­дел. Это был поч­ти зак­ры­тый клуб еди­но­мыш­лен­ни­ков, ку­да до­пус­ка­лись толь­ко са­мые до­ве­рен­ные ли­ца. Ещё тог­да, в на­ча­ле со­ро­ко­во­го го­да тут, в Бер­ли­не, бы­ла соз­да­на ячей­ка соп­ро­тив­ле­ния, ко­то­рая сей­час прев­ра­ти­лась в це­лую сеть ор­га­ни­за­ций, име­ющей сво­ей целью спа­се­ние Гер­ма­нии. И Корф был в этой ор­га­ни­за­ции не пос­лед­ним че­ло­ве­ком, ко­то­рый в си­лу сво­ей под­лин­ной ра­бо­ты дол­жен был знать о дви­же­нии соп­ро­тив­ле­ния в са­мой Гер­ма­нии. Се­год­ня бы­ли име­ни­ны од­но­го из вдох­но­ви­те­лей, лич­но­го док­то­ра и дру­га Воль­фган­га фон Кор­фа, имен­но по­это­му муж­чи­на был здесь. — Так что же, в ко­неч­ном счё­те, важ­нее — ты­ся­че­лет­нее нас­ле­дие всей на­шей об­ще­ев­ро­пей­ской куль­ту­ры или эта нас­квозь прог­нив­шая гер­ман­ская го­су­дарс­твен­ность, ко­то­рая со вре­мен Бис­мар­ка де­ла­ет все воз­мож­ное, что­бы мы, нем­цы, бы­ли пу­га­лом и пос­ме­ши­щем для все­го ми­ра? — фон Венг за­ки­нул но­гу на но­гу и ус­та­вил­ся на док­то­ра. — Что мы да­ли че­ло­ве­чес­тву за это вре­мя? Весь наш вклад в ми­ро­вую куль­ту­ру был сде­лан рань­ше, а по­том? Круп­пов­ские пуш­ки? Ты бол­ван, Эрих, ес­ли мо­жешь бес­по­ко­ить­ся о судь­бах на­ше­го «еди­но­го са­мос­то­ятель­но­го го­су­дарс­тва» се­год­ня, ког­да мы до­ка­ти­лись до са­мо­го чу­до­вищ­но­го ду­хов­но­го об­ни­ща­ния, до ка­ко­го не до­ка­ты­ва­лась ни од­на на­ция! В нем­цах по­га­шен дух твор­чес­тва, мы ра­зу­чи­лись пи­сать кни­ги, со­чи­нять му­зы­ку, да­же стро­ить до­ма! Вспом­ни, что мы уме­ли соз­да­вать двес­ти лет на­зад. Кёльн, Гам­бург, Дрез­ден, а ведь Пёп­пель­ман да­же не был звез­дой пер­вой ве­ли­чи­ны, ник­то ни­ког­да и не счи­тал его эта­ким не­мец­ким Бер­ни­ни. Так вот, пос­мот­ри пов­ни­ма­тель­нее, и срав­ни его ра­бо­ту с ны­неш­ним сов­ре­мен­ным убо­жес­твом. — Нет, это не­мыс­ли­мо! На раз­ных язы­ках, мы что ли, раз­го­ва­ри­ва­ем?! Что мне до ар­хи­тек­ту­ры, ес­ли пе­ред на­ми сто­ит воп­рос, быть или не быть Гер­ма­нии! Вы ме­ня спро­си­ли, че­го я же­лаю, по­бе­ды или по­ра­же­ния; так вот — я оди­на­ко­во бо­юсь как то­го, так и дру­го­го, по­то­му что на­ша по­бе­да бы­ла бы тор­жес­твом на­циз­ма, а по­ра­же­ние ста­нет на­шей на­ци­ональ­ной ги­белью. Он су­до­рож­но стал чир­кать спич­кой, пы­та­ясь за­ку­рить. — Очень хо­ро­шо. От­лич­но! Корф, у вас есть тре­тий ва­ри­ант? — спро­сил фон Вейг, обо­ра­чи­ва­ясь к сто­лу, за ко­то­рым ку­рил штур­мбан­нфю­рер, но он не ус­пел от­ве­тить, док­тор опе­ре­дил: — Да, есть, по­кон­чить с на­циз­мом рань­ше, чем это сде­ла­ют ар­мии про­тив­ни­ка! Вам хо­ро­шо рас­суж­дать о же­ла­тель­нос­ти по­ра­же­ния, си­дя здесь, а я был в Рос­сии. Они, гос­по­дин про­фес­сор, сна­ча­ла сров­ня­ют с зем­лей все эти ва­ши ше­дев­ры ар­хи­тек­ту­ры, а по­том нач­нут ис­треб­лять нас, как со­бак, и бу­дут пра­вы! Я под Ста­лин­гра­дом ви­дел вы­мер­ший ла­герь рус­ских во­ен­ноп­лен­ных, — толь­ко один, на Ук­ра­ине их де­сят­ки! Вы ду­ма­ете, это нам прос­тят? Вык­рик­нув пос­лед­ние сло­ва, он быс­тро ото­шел к ок­ну и ос­та­но­вил­ся спи­ной к ком­на­те, дер­жа ру­ки в кар­ма­нах брид­жей. — У ме­ня нет ил­лю­зий на этот счет, — ска­зал он, на­ко­нец, — пла­тить при­дет­ся не толь­ко нам, но и на­шим вну­кам. — Не знаю, — по­мол­чав, ска­зал Корф. — Вас за­но­сит в ме­та­фи­зи­ку — все­об­щая ви­на, ис­куп­ле­ние… Я прос­то офи­цер, бе­зо вся­ких идей, и этим все ска­за­но. Но ес­ли го­во­рить от­кро­вен­но, — по­мед­лил он, — то сей­час не луч­ший мо­мент пред­при­ни­мать ре­ши­тель­ные ша­ги. А те­перь пос­та­вим точ­ку на этом раз­го­во­ре и бу­дем счи­тать, что он но­сил чис­то те­оре­ти­чес­кий ха­рак­тер. Он взял со сто­ла бу­тыл­ку и раз­лил ос­тат­ки ви­на. (тема Наташи - John Murphy - In The House - In a Heartbeat) 25 ок­тяб­ря 1944 г. Ле­нин­град В Ле­нин­град На­та­ша при­еха­ла осенью со­рок чет­вёр­то­го, и дол­го не мог­ла по­нять, в ка­ком го­ро­де очу­ти­лась, нас­толь­ко всё бы­ло нез­на­ко­мо. До­ма, ко­то­рый она ис­ка­ла, не ока­за­лось, а спро­сить бы­ло не у ко­го, и На­та­ша пош­ла по ад­ре­су, ко­то­рый был за­пи­сан на лис­тке школь­ной тет­ра­ди твёр­дой муж­ской ру­кой ещё там, в Вар­ша­ве. Она про­ве­ла в Май­да­не­ке не­пол­ные три го­да, и не бы­ло дня, что­бы она не же­ла­ла смер­ти. Нет, её не пы­та­ли и не му­чи­ли, как дру­гих, она не спа­ла в об­щем ба­ра­ке и не ра­бо­та­ла по шес­тнад­цать ча­сов, она бы­ла прис­лу­гой в до­ме ин­спек­то­ра ла­ге­ря. Ее обя­зан­ностью бы­ло мыть, уби­рать, сти­рать и го­то­вить, при­но­сить чай и по­да­вать га­зе­ты, и каж­дый день бо­ять­ся, бо­ять­ся под­нять гла­за, от­ве­тить не так, как на­до, и тем са­мым рас­сер­дить или прос­то за­нять не то мес­то у две­ри в сто­ло­вой, ког­да «хо­зя­ин» зав­тра­кал. Нель­зя ска­зать, что Ри­хард Бёрк*** был груб с ней, нет, на­обо­рот, да­же веж­лив, во вся­ком слу­чае, он всег­да до­бав­лял к сво­ему при­ка­зу это не­из­мен­ное «по­жа­луй­ста». Он знал рус­ский, но пред­по­чи­тал, что­бы слу­жан­ка го­во­ри­ла с ним по-не­мец­ки, для это­го од­наж­ды за­шел к ней в ка­мор­ку, по­ло­жил на тум­боч­ку не­весть от­ку­да взяв­ший­ся школь­ный учеб­ник не­мец­ко­го и су­хо про­из­нес по-рус­ски: — Учить, по­жа­луй­ста. И она пос­луш­но ста­ла учить, хо­тя ни­ког­да не за­ни­ма­лась рань­ше не­мец­ким язы­ком, пред­по­чи­тая изыс­кан­ный фран­цуз­ский. К кон­цу пер­во­го ме­ся­ца по­яви­лись пер­вые ре­зуль­та­ты, так что ин­спек­тор был до­во­лен. К кон­цу ап­ре­ля со­рок вто­ро­го го­да её ус­пе­хи в изу­че­нии язы­ка бы­ли так оче­вид­ны, что те­перь он мог раз­вле­кать се­бя не­боль­шой бе­се­дой с ней, тер­пе­ли­во поп­рав­ляя её не­уме­лые от­ве­ты. Иног­да ей ка­за­лось, что меж­ду ни­ми ус­та­но­ви­лось ка­кое-то хруп­кое пе­ре­ми­рие, буд­то нег­лас­ным за­ко­ном он оп­ре­де­лил их ро­ли в этой жес­то­кой дей­стви­тель­нос­ти. Он не кри­чал на неё, не уни­жал, и был пре­дель­но кор­рек­тен в сво­их ука­за­ни­ях, так что по­рой На­та­ша не мог­ла со­еди­нить во­еди­но по­ни­ма­ние то­го, что это один и тот же че­ло­век, этот, ко­то­ро­го она ви­дит каж­дый день и тот, что уп­рав­ля­ет всем этим ужа­сом. Иног­да она ло­ви­ла на се­бе его за­дум­чи­вые взгля­ды, иног­да он был слиш­ком мол­ча­лив, но всег­да не­из­мен­но веж­лив, и На­та­шин страх на­чи­нал от­сту­пать, ос­тав­ляя вмес­то се­бя ос­трую нас­то­ро­жен­ность и пус­то­ту. Ей зап­ре­ща­лось вы­хо­дить из до­ма, во­об­ще за пре­де­лы не­боль­шо­го учас­тка вок­руг кот­тед­жа, так что На­та­ша не име­ла ни­ка­ко­го пред­став­ле­ния, что сей­час про­ис­хо­дит с её под­ру­га­ми, с ко­то­ры­ми она при­бы­ла сю­да. Она слы­ша­ла ав­то­мат­ные оче­ре­ди, по ут­рам слы­ша­ла кри­ки на пос­тро­ении, но не име­ла воз­мож­нос­ти ни ви­деть, ни спро­сить. Все воз­мож­ные кон­так­ты с ок­ру­жа­ющи­ми бы­ли обор­ва­ны «хо­зя­ином». Да­же про­дук­ты и те при­но­сил мол­ча­ли­вый ун­тер-офи­цер, с ко­то­рым На­та­ше то­же зап­ре­ща­лось го­во­рить. Так про­хо­ди­ли дни, ме­ся­цы, на­пол­нен­ные стра­хом и ожи­да­ни­ем. Ожи­да­ни­ем не­из­вес­тно­го… А по­том он унич­то­жил её. Это слу­чи­лось в но­во­год­нюю ночь со­рок треть­его, пь­яный и ма­ло со­об­ра­жа­ющий, он вва­лил­ся к ней камор­ку с бес­смыс­лен­ным тре­бо­ва­ни­ем ви­на. Она да­же не по­ня­ла, ког­да он уда­рил её и, от­ле­тев к шка­фу, глу­по по­пы­та­лась встать. По­том он дол­го и со вку­сом бил её, по­ка На­та­ша не по­те­ря­ла соз­на­ние. Оч­ну­лась толь­ко тог­да, ког­да пь­яный хо­зя­ин во­лок её на кро­вать, что-то бор­мо­ча на не­мец­ком, ко­то­рый она от бо­ли и ужа­са ед­ва по­ни­ма­ла. Он что-то ры­дал у неё над ухом, ког­да пы­тал­ся смыть кровь с её ли­ца, и тем са­мым при­чи­нял еще боль­шую боль. На­та­ша зас­то­на­ла, пы­та­ясь отод­ви­нуть­ся от его ру­ки, но тут же по­жа­ле­ла, по­то­му что пь­яное муж­ское те­ло на­ва­ли­лось на неё. Он ла­пал её, сжи­мал, тис­кал и всё пы­тал­ся по­це­ло­вать её раз­би­тые, кро­во­то­ча­щие гу­бы. Де­вуш­ка при­ду­шен­но ску­ли­ла, пы­та­ясь убе­речь се­бя от этих бес­це­ре­мон­ных, по­хот­ли­вых рук. Под всей этой болью, пь­яной вонью, кро­ва­вым ма­ре­вом, что сто­яло пе­ред гла­за­ми, она да­же не по­чувс­тво­ва­ла его втор­же­ния в се­бя, она ни­че­го не по­ни­ма­ла, по­то­му что боль от раз­би­то­го те­ла пог­реб­ла под со­бой всё ос­таль­ное, и у неё не ос­та­лось да­же сил на та­кое ес­тес­твен­но­е и по­нят­но­е соп­ро­тив­ле­ние. Тог­да На­та­ша зак­ры­ла гла­за и мо­ли­ла о смер­ти, что­бы ни­ког­да боль­ше ни­че­го не чувс­тво­вать. И толь­ко зна­ла, что не­на­ви­дит его, не­на­ви­дит его так, как мо­жет не­на­ви­деть толь­ко жен­щи­на. Сколь­ко про­дол­жал­ся этот кош­мар, она не пред­став­ля­ла, по­те­ряв соз­на­ние. Оч­ну­лась уже ут­ром, ма­лень­кое ок­но ее ка­мор­ки све­ти­лось сол­нцем, и в до­ме сто­яла ти­ши­на. Де­вуш­ка про­ле­жа­ла це­лый день, не в си­лах под­нять да­же го­ло­ву, а к ве­че­ру дверь от­во­ри­лась, и во­шел Ри­хард Бёрк трез­вый, хму­рый и мол­ча­ли­вый. Про­шел к кро­ва­ти, на ко­то­рой ле­жа­ла она, пот­ро­гал лоб, и, при­сев на край, при­нял­ся рас­смат­ри­вать её си­ня­ки и сса­ди­ны. Он ушел ку­да-то и тут же вер­нул­ся, не­ся ко­роб­ку с ле­карс­тва­ми. Це­лую не­де­лю он как опыт­ная си­дел­ка во­зил­ся с ней, бин­то­вал, нак­ла­ды­вал ком­прес­сы, по­ил ка­кой-то гад­кой нас­той­кой и мол­чал. Она ни­че­го не хо­те­ла. Она хо­те­ла убить его и уме­реть, но она поп­ра­ви­лась и сно­ва, как и преж­де, го­то­ви­ла зав­тра­ки, по­да­ва­ла га­зе­ты и чис­ти­ла его ки­тель. Скреб­ла ван­ну, от­мы­ва­ла лес­тни­цу и сте­ли­ла чис­тое бельё… Иног­да этот ужас пов­то­рял­ся, ког­да он сно­ва пил и вва­ли­вал­ся к ней. Но те­перь он не бил, прос­то на­ва­ли­вал­ся всем те­лом, не за­бо­тясь о том, нас­коль­ко про­ти­вен ей. Так про­дол­жа­лось до тех пор, по­ка рус­ские не ста­ли под­хо­дить всё бли­же и бли­же к ла­ге­рю. И тог­да он убил её во вто­рой раз. — Я не мо­гу те­бя ос­та­вить им, — прох­ри­пел он, преж­де чем выс­тре­лить в На­та­шу на зад­нем дво­ре ря­дом с га­ра­жом, пе­ред тем, как у­ехать нав­сег­да. Там её и наш­ли. Два дня она ле­жа­ла, не при­хо­дя в соз­на­ние, по­том от­кры­ла гла­за и ус­лы­ша­ла рус­скую речь и ра­зоб­ра­ла сквозь гус­той ту­ман бе­лые ко­сын­ки мед­сес­тер, скло­нив­ших­ся над ней. Она ле­жа­ла в гос­пи­та­ле уже вто­рую не­де­лю, ког­да Сер­гей на­шел её. На­та­ша ле­жа­ла на уз­кой кро­ва­ти блед­ная, поч­ти как та прос­ты­ня, что ук­ры­ва­ла её ис­тер­зан­ное те­ло. И толь­ко рос­кош­ные гус­тые шел­ко­вые ло­ко­ны раз­ме­та­лись по по­душ­ке, и зе­лёные гла­за бы­ли как без­дна, пус­тые и без­жиз­нен­ные. Она ни­че­го не ела, не го­во­ри­ла и толь­ко су­до­рож­но вздра­ги­ва­ла, ког­да к ней при­ка­са­лись чу­жие ру­ки. Лей­те­нант тог­да ни­че­го не ска­зал, но при­шел на сле­ду­ющий день. И стал при­хо­дить каж­дый день, ни­че­го не го­во­ря, ни о чём не спра­ши­вая. На­та­ша мол­ча­ла, тер­пя его при­сутс­твие ря­дом, как не­из­беж­ность. По­том она поп­ра­ви­лась и ста­ла вста­вать, а по­том за­го­во­ри­ла со ста­рень­кой си­дел­кой, что де­жу­ри­ла но­ча­ми у кро­ва­тей сол­дат. — Ни­че­го, доч­ка, всё прой­дет — ти­хонь­ко пог­ла­жи­вая На­та­ши­ну ру­ку, бор­мо­та­ла ста­руш­ка, — Все пе­ре­ме­лет­ся — му­ка́ бу­дет. И тог­да де­вуш­ка ре­ши­ла жить. На­пе­ре­кор все­му и сво­ему же­ла­нию. А Сер­гей всё при­хо­дил, не ос­тав­ляя её ни на ми­ну­ту со сво­ими мыс­ля­ми, они ста­ли го­во­рить, иног­да вы­хо­дя на про­гул­ку, вспо­ми­на­ли жизнь до вой­ны. Сер­гей не уте­шал, не со­чувс­тво­вал, да она и не по­тер­пе­ла бы ни­ка­кой жа­лос­ти. Ее раз­дра­жа­ла че­ло­ве­чес­кая бес­так­тность, и она ни­ко­му не поз­во­ля­ла се­бя жа­леть, прос­то ста­ла соб­ран­ной и зам­кну­той. А по­том они по­ру­га­лись. Сер­гей тог­да стал сто­ить пла­ны о том, как они за­жи­вут пос­ле вой­ны, как он вер­нет­ся в род­ной Пи­тер и сно­ва пой­дет на за­вод, да­ром, что ли пять лет учил­ся. Как ма­ма, его ста­рень­кая ма­ма сно­ва от­пра­вить­ся в те­атр гла­дить бес­ко­неч­ные рю­ши на ста­рин­ных кос­тю­мах, а она, На­та­ша, бу­дет гу­лять по Нев­ско­му и есть мо­ро­же­ное. И тог­да она не вы­дер­жа­ла: — Прек­ра­ти­те! Слы­ши­те, вы? Прек­ра­ти­те со мной го­во­рить, буд­то я нор­маль­ная, буд­то все прек­рас­но и ста­нет еще луч­ше. Это не так! Слы­ши­те? Я НЕ нор­маль­ная, и жизнь у ме­ня ни­ког­да боль­ше не бу­дет нор­маль­ной. И тог­да он от­ве­тил, жёс­тко и поч­ти гру­бо. — Это вы прек­ра­ти­те! Прек­ра­ти­те счи­тать, буд­то вам дос­та­лось боль­ше всех! Есть лю­ди, ко­то­рым сей­час го­раз­до тя­же­лее, го­раз­до боль­ней и у ко­то­рых дей­стви­тель­но ни­ког­да не бу­дет боль­ше нор­маль­ной жиз­ни. Так что прек­ра­ти­те тут ра­зыг­ры­вать все­лен­ское го­ре и возь­ми­те се­бя в ру­ки. Вы кто? Лин­гвист? Вот и зай­ми­тесь уже де­лом. Нам сей­час по­за­рез нуж­ны пе­ре­вод­чи­ки, а вы тут си­ди­те, взды­ха­ете, сле­зы ути­ра­ете! Сер­гей тог­да рас­сер­жен­но ушел, твер­до ша­гая по пе­ре­сох­шей, выж­жен­ной лет­ним зно­ем зем­ле, а она ос­та­лась. А по­том ока­за­лось, что его часть ухо­дит даль­ше на За­пад, и На­та­ша рас­те­ря­лась. В Ки­еве у нее не ос­та­лось ни­ко­го, Ан­дрея она по­те­ря­ла ещё в са­мом на­ча­ле вой­ны, о Ми­ше не зна­ла поч­ти ни­че­го. И тог­да Сер­гей дал ей ад­рес сво­ей ма­мы, так она и при­еха­ла в Ле­нин­град. На мес­те ока­за­лось, что дом, в ко­то­ром жи­ла боль­шая семья Ан­дрея, раз­ру­шен, а ма­ма Сер­гея умер­ла ещё в пер­вую го­лод­ную зи­му, и в её ком­на­те по­се­ли­лись чу­жие лю­ди. Она пош­ла в пер­вое по­пав­ше­еся на гла­за от­де­ле­ние ми­ли­ции, и че­рез сут­ки у неё был ад­рес Со­ни. А. Ярославна (Дея) 2016 год.