«Край кольца: Тонкая грань»

24 октября 1942 г. д Дубровка 200 км от Брянска 15 км до расположения 9-й немецкой армии группы армий «Центр» Мелькавшие пейзажи ночного спящего леса за окном автомобиля настраивали на безмятежность. Хотелось просто закрыть глаза и под мерно покачивающий ход спокойно уснуть, но расслабляться было нельзя. Здесь, в Брянских, обманчиво тихих лесах было опаснее, чем под Москвой осенью сорок первого года. Вот уж как почти год тут в дубравах и нехоженых, дремучих зарослях был самый настоящий партизанский край. Тут воевали все, от старого беззубого деда до семилетнего мальчишки, едва выучившего грамоту. Воевали упорно, упрямо, так, как умеют воевать только русские, сцепив зубы, не боясь боли, терпеливо, шаг за шагом приближая свою победу. Они взрывали мосты перед немецкими эшелонами, у которых и так-то были большие проблемы с переходами на русские железные дороги, поджигали свои деревни, куда приходили немцы в надежде на спокойный отдыха устраивали засады на каждого мало-мальски важного немецкого офицера. И теперь, спустя год войны, немцы, наконец начали понимать, что здесь, в глубоком тылу, где не было ни одного батальона Красной Армии, им, победителям Парижа и Варшавы, нельзя доверять никому, ни красивой русской девке, ни заморышу пацану, потому как что та, что другой им враг, самый настоящий, опасный, ненавидящий враг. «Обидно будет погибнуть от рук такого же русского мужика…» — грустно подумал Корф, поудобней прислонившись виском к окну автомобиля и закрывая глаза. — Далеко ещё? — не открывая глаз, спросил он по-немецки водителя. — Минут сорок, может быть чуть меньше, господин штурмбанфюрер, — лаконично ответил тот. Вот и весь диалог за два часа пути. Корф намеренно избегал разговоров, не хотелось ему сейчас ни говорить, ни слышать немца, все его мысли остались там, в родном городе, в любимых руках. (тема Владимира - John Williams "Schindler's List" Theme) — Мне надо идти… — тихо и обреченно шепчет он. — Да… сейчас — тонкие руки всё ещё лежат у него на плечах и нет сил оторвать себя от неё. — Дай мне слово, пожалуйста, дай слово, что уедешь. — Но тогда мы потеряемся… — Потом, когда все закончится, мы вернёмся сюда, и я найду, слышишь? Найду тебя, — ему почему-то важно сейчас уговорить её, поэтому его ладони сжимаются на её висках, поэтому он не дает ей отвернуться, и поэтому он так настойчиво заглядывает в её глаза. — Нет! — она судорожно качает головой и утыкается в его шею, ещё сильней обнимая, — Я останусь здесь, я буду ждать тебя тут, в нашем доме. Я всегда буду ждать тебя! — клянется девушка и он понимает, она никогда не перестанет считать дни и надеяться на его возвращение. — Нет, — выдыхает Владимир, — Нет… Я не хочу, — он снова поднимает любимое личико к себе, — Ты должна стать счастливой… Слышишь? Поклянись мне, что ты станешь счастливой, даже если без меня… Она вздрагивает, и ещё крепче прижимается к нему, и что-то бормочет, и не разобрать слов. Плачет, захлебываясь своими словами, и всё сильней прижимается, и нет сил утешить её, и нет сил сейчас уйти, и всё сейчас на разрыв, на излом и невозможно что-либо сделать, потому что это выше их сил, выше любви. Это отголосок смерти. Он пытается скрыть слёзы, она не должна их видеть. Она не должна знать, как ему тяжело, она не должна даже догадываться, что ему что-то угрожает. — Аня, послушай меня, послушай меня, родная. Он несильно встряхивает её, и она понимает, успокаивается и смотрит на него своими синими, невозможными глазами. — Аня, я сделаю всё, всё, что от меня будет зависеть, чтобы вернуться. Ты это знай. Я никого так сильно не любил, ты моя жизнь, и я всегда, до последнего своего вздоха буду стремиться к тебе. Но… — он переводит дыхание, — Если вдруг так случится, что я не смогу вернуться… Если так будет, то… Послушай! Он снова резко дернул её, потому что она как пойманная птица забилась в его руках, а теперь нельзя. Теперь надо сказать всё. — Ты пропишешься здесь. Сейчас, потому что потом это будет сделать очень сложно. Ты останешься жить здесь, — Владимир строго смотрит на неё и заставляет её внимательно слушать, — Там, в кабинете отца, в столе в нижнем ящике, найдешь шкатулку, это то, что теперь уже не нужно ни маме, ни отцу. Продавай по чуть-чуть… лучше ювелирам. На рынок не ходи. Этого должно хватить на два — три года, если экономить. Если получиться выехать — уезжай. С сыном уезжай. И помни, я всегда, где бы ты ни была, всегда найду тебя… даже на краю земли. Не надо бы теперь вспоминать её, маленькую, тоненькую… такую родную, и такую бесконечно далекую. Он знает, что умрёт с этой щемящей нежностью к этой девочке, что ему суждено до самой смерти помнить её лицо, её руки. Он никогда не освободится от этого чувства, которое въелось в него, вжилось, срослось с кожей, впиталось в кровь и теперь она стала такой же неотъемлемой его частью, как отец, как мать. Она не жена ему, но та невидимая нить, что связала их, прочнее любой силы, что захочет у него отобрать её. (тема Полины - Rachmaninov "Vocalise") 15 ноября 1942 г. П. Урицк, узловая станция Лигово, 17 км до Ленинграда Руки были разбиты и связаны за спиной так, что утереть залитый кровью глаз было невозможно. Полина застонала и попробовала перекатиться набок в надежде унять боль, но боль не утихала, а разгоралась с новой силой, охватывая все тело. Теперь Полина ждала только одного — утра. Утром должно все закончиться, утром больше не будет боли, не будет страха, не будет всего того, что связывало её тут. Девушка стиснула зубы. Дожить бы… дотерпеть. Дверь в подвал с грохотом открылась, и к ногам упало ещё одно тело, видимо, такое же истерзанное, как и её. Ублюдки, пьяные выродки, им всё ещё мало! Полина попыталась поднять голову и рассмотреть ещё одного узника, это оказался мужчина. Странно, мужчина, одетый в немецкую форму… «Провокатор» — мелькнула в голове догадка, и тут же затаилась, потому как мужчина застонал и, что-то пробормотав на немецком, пошевелился. Его руки были не связаны, потому он, повозившись на полу, охнув сел и обвел подвал мутным взглядом. Ночью Шуллер снова сбежал и теперь, насвистывая, шел по знакомым лесным тропинкам. Настроение у него было отличное, и мужчина даже прибавил шагу, чтобы поскорее добраться до поселка. Он не знал, что дома он уже не застанет Полину, он не знал, что всех, кто приходил к ней за водкой, уже вторые сутки прессуют в гестапо, он не знал, что девушка, которая так обворожительно смеялась и была так беззаботно весела, на самом деле связная партизан и за ней уже четыре месяца гонялась специально созданная разведывательно-диверсионная группа под условным названием «Унтернемен Цеппелин»*. — Фройляйн! — узнав в сумраке подвала длинную косу и очертания женского тела, бросился к ней Шуллер. Подняв и кое-как усадив её, он попытался развязать её руки. Он что-то быстро бормотал по-немецки, и Полина не вслушивалась в слова. Какая разница, что болтает этот провокатор? Она всё равно утром умрёт. — Фройляйн, — немец сумел отвязать одну её руку от другой, и плечи заныли, покрываясь сотнями невидимых иголок подступившей судороги. — Как? Как? — немец был похож на всполошенную курицу, повторяя единственный вопрос, который знал по-русски, и Полине стало вдруг смешно. Она разлепила разбитые губы и попыталась улыбнуться. Его бормотание и глупые попытки освободить её вызывали скорее смех, чем серьёзные вопросы, зачем он это делает. Наконец он сел и уставился на неё, стараясь различить в темноте её лицо. Полине надоела его никчёмная забота и она, оттолкнув от себя его руки, прохрипела: — Убери руки, ублюдок. Видимо, он не знал значения последнего слова и потому радостно заулыбался, заслышав её голос. — Та, та… Карл, — представился он, и Полина вспомнила его. Он был одним из тех, кому вечно требовалась водка, чтобы не сдохнуть от страха на этой войне. Это был забавный немец, не приставал к ней с пошлыми предложениями, не хватал за подол платья, но вечно смотрел так, будто на ней росли розы. Смотрел удивлённо и почти восторженно. Ей было и смешно и забавно от этого взгляда. Иногда он приносил ей какие-то конфеты, завернутые в кулек немецкой газеты, иногда начинал говорить что-то, смутно напоминавшее стихи. Старуха, что жила вместе с ней в доме, брезгливо морщилась и семенила прочь, прихватив конфеты, которые Полина никогда не ела. — Я помню, не дура, — сердито сказала Полина, стараясь не морщиться от боли. Прошлый вечер у неё выдался на удивление оживленным. Сначала её били так долго, что пару раз девушка теряла сознание, потом топтали коваными немецкими сапогами, потом, видимо, основательно устав, жгли кожу железом. Она делала вид, что и в самом деле не знает резидента, выла, скулила, клялась и божилась и понимала одно: даже если она назовет знакомую немецкую фамилию, она все равно умрёт, только умрёт предателем. Поэтому, продолжая вопить от боли, воя от безысходности, Полина молчала и просто ждала, когда у них иссякнут силы мучить её. Немец грустно улыбался, смотря на неё, и все время порывался что-то сказать, а ей было все равно, что скажет этот провокатор. — Ich mag dich*, — вдруг выдал он, но она всё равно не поняла. Тогда немец пожевал губами и пробормотал, — Я не знать по-русски… liebe…? Понимать? — Пошел к черту! — сказала Полина, прекрасно разобрав последнее слово. Странный немец решил, что она купится на его признания? Глупый, глупый немец… — Люби, — улыбнулась она, — Тебе недолго осталось, утром меня всё равно расстреляют. — Nein, nein! — завыл он и схватил её за руку. Боль моментально прошила до плеча, проникая в самую кость, и Полина дернулась. Она почти заплакала от жгучей боли, когда почувствовала на коже аккуратное дыхание. Немец дул на её руки, стараясь остудить горящую рану. — Оставь, — пропыхтела она, понимая тщетность его попыток, — Всё равно уж теперь. В подвале стало чуть светлее, и дверь снова распахнулась. Их вывели, на грудь девушки повесили кусок фанеры с нацарапанными углём буквами и, пока копошились с её руками, один из палачей что-то кричал Шуллеру, пару раз ударив того по лицу. Полину толкнули в спину, и она пошла вперед, не оглядываясь и не видя уже ничего. Ветер приятно холодил кожу, и она почувствовала облегчение от скорого избавления. На небольшой площади, куда согнали половину поселка, стоял столб. её поставили к нему, и вышел офицер, который начал что-то орать на ломаном русском, объясняя жителям поселка в чем, собственно, состоит преступление этой девки. Полине было все равно, она подняла глаза вверх, рассматривая в пока ещё пасмурном небе проплывающие облака. Скоро все закончится, скоро она уйдет отсюда… Вдруг рядом с ней встал ещё один человек, и она удивленно перевела взгляд. — Я и… ты, — несмело улыбнулся давешний немец, — Hab keine аngst* Они так и смотрели друг на друга, она с удивлением, он с грустной улыбкой, пока не раздались выстрелы, и не пришло облегчение. 1 декабря 1942 г. Ленинград — Платонова! — окликнул её участковый. Девушка оглянулась и подошла к немолодому человеку в шинели. Сегодня подморозило, но в отличие от прошлого года, когда в ноябре уже лежали сугробы, сегодня асфальт покрылся тонкой корочкой привычного, питерского льда. — Да, Иван Тимофеевич? Пожилой мужчина, всю жизнь отслужил в городской милиции, вышел на пенсию, но началась война и все молодые офицеры ушли на фронт, тут и пригодился пенсионер, который снова вышел патрулировать знакомый участок. — Ты, вот что, дочка, — пыхтя паром, сказал он, — Сейчас конечно война, но порядок все равно надо бы соблюдать… Ты уже какой месяц живешь тут? Вот… с лета, значит, а документы до сих пор не оформила. Непорядок это, понимаешь? — Так, Иван Тимофеевич, вы ж знаете, мой дом ещё на Первомай разгромили, — улыбнулась Анна, — А Иван Иванович… — Знаю, учителем был. — Да, — девушка вздохнула и решила переменить тему, — А Саша совсем поправился, даже не кашляет. — Вот и о мальчике тоже… — тут же продолжил милиционер, — Уж сколько раз я тебе говорил? Надо, надо ребенка в приемник, а ты своё… — Не отдам я его, — девичья улыбка потухла, и Анна строго сказала, — К тому же у меня родная тётя его живет, она, если надо, на себя оформит. — Вот! Вот с этого и надо было начинать… — усмехнулся участковый, — Значит так, завтра придёшь ко мне и тётку свою возьми, вот и оформим всё как есть. Квартира пустует, вот и пропишем тебя да с тёткой твоей, и будет всё по закону, как полагается будет, понимаешь? А. Ярославна (Дея) 2016 год. * - Не бойся. (нем)