«Край кольца: Тонкая грань»

(тема Владимира - Interstellar Imperial Orchestra) 22 февраля 1942 года Ленинград. Родной город встретил Владимира вьюгой и резкими порывами ветра. Метель змеилась по занесённым дорогам, и казалось, он попал в совершенно другой, нереальный, фантастический город. На улицах было пустынно и тихо, в скверах не играли дети, не звенели трамваи, не чирикали воробьи; все оцепенело, вмёрзло, спаянное в единый монолит твёрдости. Безгласные дома стояли с чернеющими, слепыми окнами, и только иногда на заметённых проходах улиц появлялись молчаливые тени, которые пошатываясь, брели, чтобы так же безмолвно сгинуть где-то среди сугробов. Он не узнавал здесь ничего, это не было, не могло быть его городом, воспоминания о котором хранила память, не прекрасным образцом русского величия, возведенным твердой рукой Петра, не северной Пальмирой, увенчанной золотым шпилем Адмиралтейства, не утопающим в садах и парках городом с неповторимыми разводными мостами — это был какой-то другой, никогда не виданный прежде, невероятный остров зловещего зазеркалья, где вместо людей — тени, а вместо дворцов и старинных коттеджей груды битых кирпичей и обгоревшие, чёрные стены. Этот город был незнакомцем, и Владимир с трудом ориентировался на ужасающих в своей обезображенности улицах. Он остановился, от колючего ветра слезились глаза, и мужчина поднял лицо, стараясь рассмотреть что-то среди плотной, серой пелены облаков. «Надо добраться, наконец, до Невского», — жестко приказал себе Корф. Он, как и многие ленинградцы, до сих пор называл проспект 25 Октября — Невским, а площадь Урицкого — Дворцовой. Новые названия здесь, в бывшей столице никак не приживались, и у жителей даже бытовала шутка, что только у них октябрь граничит с июлем, имея в виду угол проспекта 25 Октября и улицы 3 Июля, в прошлом носящей название Садовая. Мужчина уже собрался свернуть за угол, как вдруг понял, что не может двинуться с места. С большой афишной тумбы прямо на него дерзко и вызывающе — весело краснели яркие буквы: «23 февраля Концерт» — и чуть поменьше шли разноцветные строки — «в честь Дня Красной Армии в театре „Музкомедии“ состоится концерт. В программе: Молодёжный ленинградский ансамбль. Танец „Тачанка“ на музыку К.Я. Листова, а также „Варшавянка“, „Казачья пляска“, „Цыганский танец“, „Грузинские танцы“. Балетмейстер А.Обрант*.» Владимир не поверил своим глазам. Он подошел ближе и обошел тумбу, с другой стороны висело еще несколько объявлений: «В Большом зале Филармонии пройдет первый концерт, посвященный Дню Красной Армии. Участвуют артисты оперы, оперетты, балета, драмы и музыканты-инструменталисты». Еще одна афиша обещала участие большой группы деятелей культуры и искусства в Капелле, театр оперы и балета им. Кирова предлагал «Евгения Онегина», а Симфонический оркестр Радиокомитета концерт. «Этот город не сломить», — подумалось, вдруг совершенно спокойно, даже хладнокровно. Владимир, выдохнул и закурил, как будто оживая после долгого холода. Несмотря на блокаду, в Ленинграде продолжалась жизнь. Были открыты учебные заведения, театры и кинотеатры; шли репетиции, готовились даже джазовые концерты, в театрах играли спектакли. Были открыты Государственная Публичная библиотека и библиотека Академии наук. Работало Ленинградское радио. Владимир с отчётливостью понял, что упорство этих людей победить, смять не получится, их невозможно убить и нельзя уничтожить, они будут жить вечно в памяти своих детей и внуков. Он посмотрел по сторонам совершенно другими глазами — зимнее солнце, скудно освещающее улицу, поблескивало в витрине обувного магазина, на которой всё ещё виднелись огромные разукрашенные жёлтые ботинки. Стайка девушек вынырнула из ближайшей арки, что венчала вход в темную и узкую подворотню и бодрым шагом направилась мимо него к зданию напротив. На перекрёстке толпились люди, видимо, занимая очередь в булочную. Недалеко какой-то старик тянул сани с поклажей, медленно переставляя ноги, две девушки отделились от своей группы и, поддерживая старика под руки, живо потянули сани вперед. Люди помогали друг другу, поддерживали, как могли, и от этого Владимиру стало легче, чуть-чуть, на самую малость, но легче. Ещё раз взглянув в серое небо, Владимир направился к мосту. Встречаться со связным на мосту Белинского** было делом рискованным — оба они тут будут, как на ладони. Но без связи Владимир не мог, потому что его односторонняя информация мало что давала. Поэтому, дойдя до пролета, он остановился и, облокотившись на перила, закурил. Было довольно холодно, пронизывающий ветер пробирал до костей, и мужчина, ёжась и поднимая воротник, осмотрелся по сторонам. Какая-то женщина медленно шла, наклонившись вперёд и волоча за собой на веревке детские саночки с книгами. Владимир хотел было отвернуться, но что-то в ней привлекло внимание. Она шла, иногда сбиваясь с шага, двумя руками, уцепившись за веревку. Трудно было разглядеть в ней что-либо; лицо скрывал платок, фигуру и возраст какое-то тёмное пальто, перевязанное сверху крест-накрест еще одной шалью. Поравнявшись с Владимиром, она споткнулась, санки съехали с колеи и перевернулись, книги упали в сугроб. Женщина, медленно наклонившись, стала собирать их, отряхивая от снега, и вновь укладывать на сани. Владимир нагнулся тоже, поднял пару учебников по арифметике и сборник стихов, и только тут заметил у самых ног маленький коробок спичек, оброненный как бы случайно. Этот коробок он узнал бы из тысячи, из миллиона ему подобных. Таких коробков во всем мире было всего несколько штук, и вот теперь один из них был перед ним, без надписей и наклеек, обычный коробок из серого картона с нарисованным трехмачтовым фрегатом. На секунду Владимир замер и тут же подняв «Физику 7 класс», передал женщине. — Спасибо, — поблагодарила она. — Вы учитель? — удивился Владимир, оглядывая санки с учебниками. — Нет, библиотекарь, — ответила женщина. Она не торопясь собрала свои книги и двинулась дальше, не оглядываясь и не останавливаясь. Владимир еще минут десять стоял на мосту, смакуя папиросу, а бросив окурок, поправил съехавший рюкзак и, сжимая в кармане коробок со спичками, пошел по дороге. — И мы напишем папе? — серьезно спросил Саша, заглядывая ей в глаза. — Ну конечно, — улыбнулась Анна, — Папа обязательно должен узнать, какой у него сын, — девушка взглянула в лицо ребенка, — И я очень горжусь тобой. В её голосе было столько нежности и гордости, что у него защемило сердце. Мальчуган ничем не напоминал её, но внешнее отличие почти не замечалось, потому что эти двое шли, держась за руки. Анна несла какую-то сумку, а мальчик все время поправлял большие варежки, которые соскальзывали у него с рук. Они разговаривали, как обычно разговаривают близкие люди, и от этой обыденности комок, который застрял в горле, казался вдвое больше. Не продохнуть. Они вошли в парадную, а он остался возле стены, не в силах справиться с накатившими чувствами, которые взорвались вдруг фонтаном, словно прорвали много лет сдерживающую их плотину. Оказывается, десять лет это много. Невозможно много. Невыносимо. Ей двадцать пять. Его Аня, та Аня, которая осталась там, в его далекой, забытой юности давно уже выросла, и он не видел этого. Он не видел её выпускного, её первого свидания, дня свадьбы — он всё пропустил. Её жизнь сложилась без него и, наверное, это хорошо… «Ведь хорошо»? — спрашивал себя Владимир, изо всех сил уговаривая собственное, эгоистичное сердце. Она замужем, её муж настоящий солдат, а сын так похож на отца. У неё всё сложилось без него, Владимира. С ним она никогда бы не была счастлива. И у неё никогда бы не было такого сына… Больно. Только сейчас Владимир ощутил тупую, ноющую боль, как при ампутации, когда отходит наркоз. Сжав замерзшие кулаки и стиснув зубы, мужчина развернулся и медленно пошел прочь. (тема Ленинграда - Darin Sysoev - In Ones Heart) 14 марта 1942 г. Ленинград. Это был первый субботник, о котором объявили по радио, и второй день, когда на улице запахло приближающейся весной. Люди собирались кучками, обсуждая последние новости с фронта, радовались открытию городских бань, которые уже работали несколько дней после того, как в конце февраля запустили котельные. Но больше всего разговоров было, конечно же, о прибавке к пайку; теперь к хлебу полагалось по 200 граммов крупы и даже 100 граммов мясопродуктов — невиданная роскошь, приводящая всех людей в неописуемый восторг! Кроме того, каждая карточка теперь прикреплялась к определённому магазину, что значительно сокращало очереди. Анне казалось, что с приходом тепла всё плохое растает вместе со льдом, что весной всё непременно поправится, что город вновь вернет свою красоту, и придет долгожданная победа. Еще в четверг они с Варварой и с Сашей сходили в баню. Это было сущее удовольствие вновь ощутить себя чистой, а после сидеть на лавочке, обмотавшись простыней, и тихо улыбаться. И вот уже два дня, как Анна развила лихорадочную деятельность по стирке и уборке в квартире, поэтому объявление о намеченном субботнике она встретила с радостью. Варвара вместе с другими женщинами у стены примерялась к лопатам, которые раздавала бойкая девушка, одетая в форму участкового. Анне достался лом, тяжелый и почти неподъемный, но она только улыбалась, гладя на Сашку, который вместе с другими мальчишками получил задание собирать камни и кирпичи и складывать их на носилки. Наверное, в этот день впервые на улицах стало шумно и людно. По очищенным мостовым ездили грузовики, торопясь по своим делам, стучали ломы, кроша лед, скрипели лопаты, подгребая мусор в кучи, переговаривались женщины. Анна работала на тротуаре, там, где спрессованный лед являл собой почти каменную корку, и не сразу заметила на противоположной стороне улицы медсестер из госпиталя, которые вместе со всеми вышли на субботник. Ее привлек Сашин крик, когда в очередной раз проехал грузовик и притормозил; из него выпрыгнула девушка. — Соня! Тетя Соня, — закричал Сашка и бросился через всю улицу. — А потом? — спросила Анна. — А потом были бои под Лугой, — Соня грела руки о железную кружку, — Когда нас отрезали от 54 армии, поняли, что рубежи нам не удержать, и меня вместе с ранеными отправили в Петергоф. Через месяц немцы пришли и туда. Они сидели возле печки, пили кипяток и слушали рассказ Сони. Уставший и накормленный Саша, привалившись к тёте и обнимая её рукой, задремал, а Анна и Варвара Степановна слушали рассказ. — До января бои были под Володаркой, а в Ораниенбауме мы разместили госпиталь. — Как же ты в городе оказалась, — спросила Варвара, вытирая уголком платка слезы. — Через Кронштадт добрались. Пока залив во льду, на санях можно, правда, там бои и налёты постоянные… Соня отпила из кружки и замолчала. — Я как в город приехала, сразу домой побежала, — негромко продолжила она, — А дома нашего нет и спросить не у кого. Думала Лизу искать по паспортным столам, да сейчас вообще никого не найдешь, никто ничего не знает, — она снова замолчала, а потом тихо спросила, — Как её не стало? Они еще долго сидели так, пили и разговаривали. Соня рассказывала о Лизе, Анна говорила о Саше и вместе они вспоминали Михаила. — Я тогда совсем маленькой была — улыбалась Соня, — Мне он казался очень взрослым и очень умным, а Лиза вечно смеялась, мама ее ругала, а она все равно не слушала. Когда они объявили нам, что поженятся, я ужасно разозлилась, — девушка вздохнула и запрокинула голову, закрывая глаза. Она была похожа на школьницу. Совсем молоденькая, с косичками, заплетёнными у головы, и ясными глазами, Соня меньше всего напоминала солдата, но именно солдатом она и была. — Я тогда глупая была и маленькая, — закончила она. — Он очень хороший, — согласилась Анна, — И он меня с тетей Варей спас. — А мы папе напишем, что ты нашлась, — вдруг подал голос проснувшийся Саша, — тетя Аня все равно ему писать будет, что я выучил все буквы, и напишет про тебя. Правда же, напишешь? Анна легонько потрепала светлые волосёнки и согласилась, — Конечно, вместе и напишем. А. Ярославна (Дея) 2016 год.