...Дыхание девушки было тяжелым. Не из-за того, что она устала, а из-за того, что ей было страшно. Гарик ворочался где-то рядом, яростно рыча и матеря все, на чем свет стоит. Парочка солдат с размозженными головами медленно погружались в вязкую грязь. Прекрасное раннее утро.
— Акима! Нам валить отсюда нахрен надо, да поживее! — крикнул из грязи Гарик.
Будто она не знала, что надо. Катя с удовольствием бы убежала отсюда, да только куда? Куда бежать? Всюду ее ждала бы смерть. Всюду ее способны расстрелять, свернуть шею, сделать что угодно, что приведет к ее смерти. Она хотела найти Странника. Ей уже было плевать на задание Григорьева, она просто хотела его найти...
— Где его вертолет?!
— Чей?
— Киры... Где вертолет Киры? Куда он упал?! — взревела девушка, прикрывая ладонями голову - рядом что-то взорвалось.
Гарик долго не отвечал. То ли подавился, барахтаясь в жидкой грязи, начинавшей заполонять пространство вокруг, то ли просто забылся. «Где-то там, за Вышкой!» — последовал его ответ.
Слова Малкова оказались не пустыми — транспорт Странника действительно находился за радиолокационной вышкой, примерно в полутора-двух километрах, через взлетно-посадочную полосу, ангары и административные строения. Казалось бы, что сложного? Да вроде бы ничего... Не считая источника пронзительного
свиста, что так знаком и так ненавистен.
Полтора километра, действительно не дистанция. Здесь тебе ни леса, ни болот. Ни даже банальных воронок от взрывов, хотя они все-таки имелись. Одна — так точно, большая такая, свежая. Зенитки Скайнет бабахнули как по заказу громко и красиво, а пара-тройка боксов со снарядными лентами, что лежали под гусеницами машин продолжили искрить и хлопать, подобно мелким (хотя, нихрена не мелким) петардам еще пятнадцать-двадцать минут после подрыва нашего заряда.
Боец, что нес взрывчатку, его звали Никита, широко улыбался, наблюдая огромный столб дыма и искр, поднимавшийся в серое утреннее небо. Я бы тоже мог любоваться красотой огня, но почему-то мне... не хотелось. Что-то внутри меня зудило, не давало прекратить обдумывать нечто. Очень странное чувство, когда ты понимаешь, что думаешь о чем-то, но только перестаешь — и уже не помнишь, какова же была мысль. Все чаще я стал замечать за собой подобное, все сильнее меня это волновало.
Очередной нырок куда-то под обломки — понятия не имею, что это за обломки, да на самом-то деле, и знать не хочу. Свист пуль где-то над головой, глухое постукивание автоматной очереди. Где-то минута тишины, а затем вновь стрельба — уже много ближе и куда интенсивнее. К трели автоматов присоединились мягкие, аккуратные хлопки, не оставлявшие эха.
Я помнил этот звук. Гарик жив, а значит, и Катя тоже. Его пистолет я мог узнать где угодно. По звуку выстрела, по щелчку предохранителя, по черт меня подери лязгу выскочившего магазина... Этот дрянной пистолет был собран мною с Гариком еще до Судного дня из пневматического «ТТ». На моих пальцах до сих пор остались отчетливые следы плохой координации движений Малкова, чуть не обернувшихся для меня потерей указательного и среднего пальцев.
Они живы. Они, дьявол возьми, живы. В моей голове вертелось только одно, отнюдь не самое лестное слово, которое я хотел высказать сначала Гарику, потом Григорьеву. Ему особенно. Я хотел найти их, вцепиться продрогшими пальцами в воротник Малкова, дернуть посильнее, чтобы почувствовать, что он, друг моего детства, еще со мной; хотел схватить Катю за талию, обвитую тугими ремнями и вечно болтающимися без дела веревочками, хотел впиться губами в ее шею, вновь почувствовать тот сладкий запах родной женщины...
Но вместо этого мои пальцы ощущали лишь холодные прикосновения ветра, гортань полнилась запахами спекшейся крови, пороха, сожженного мяса и костей.
Машинного масла. Выгнившего.
Если честно, я никогда так сильно не задумывался о смысле жизни, о причинах и последствиях смерти, как сейчас. Даже тогда, когда меня
в первый раз подняли за глотку над головой. Когда мои ноги в конвульсиях бились, пытаясь ощутить опору под собой, находясь на высоте полутора метров над уровнем жженого песка. Даже тогда. Даже тогда.
Осознавать же во второй раз, что я, не обретя крыльев, висел в воздухе, было одновременно обидно, страшно и поразительно... интересно. То сумасшедшее чувство, когда голова легчает, кончики пальцев на руках и ногах холодеют, перестаешь чувствовать собственное дыхание, но зато отчетливо слышишь каждый такт биения сердца. Когда в глазах меркнет, а где-то глубоко в голове возникает мысль — «Конец».
У «шестисоток» хватка была что надо. Могу сказать это, как эксперт. А вот какая она была у седьмой серии... Мне очень трудно подобрать литературный эпитет для того, чтобы передать всю ту боль и немую силу, что вкладывала в подъем меня над собой однорукая «семисотка».
— Макаров!.. — донеслось откуда-то издалека.
В узкой зоне моего угасающего взгляда я видел лишь красные глаза терминатора. Две большие размазанные красные точки, как тормозные огни автомобиля, когда смотришь на них сквозь капли дождя на ветровом стекле. Что-то мелькнуло за спиной у машины, раздался звонкий удар, скрежет и звуки неистового шипения.
Хватка ослабла, я безвольно упал на спину. На сухой и колкий песок. Чертовски сухой и чертовски колкий, я это точно помню.
Не зря говорили, что Госпоже Удаче я нравлюсь. Ну, как-то специфично нравлюсь. Она забрасывает меня в столь ужасные обстоятельства раз за разом, чтобы затем резко оттуда выдернуть.
Стоило мне встретить Катю и Гарика у снесенной стены административного здания где-то на половине длины взлетно-посадочной, как в электронных мозгах этого блядского терминатора замкнуло реле, отвечающее за удушение. Поднявшись из воронки, эта тварь, покачиваясь из стороны в сторону, словно лодка на волнах в шторм, в два шага преодолела дистанцию до меня (порядка десяти-одиннадцати метров) и единственной оставшейся рукой схватила меня за шею, начав медленно и томно, словно нехотя, поднимать меня вверх. К небу.
Что делала Катя я не знаю, боюсь, что закричала, боюсь, что высадила в корпус машины обойму. Гарик успел лишь выкрикнуть мою фамилию и сломя голову броситься на спину «семисотке». Как я узнал позже, с ножом.
Весьма самоуверенно.
Нет, он конечно брал уроки владения холодным оружием у ныне покойного Скифа, но переть с ножом на терминатора, на полуторатонную машину, способную одним ударом раздробить буквально в пыль пятиметровый слой армированного бетона слишком глупо. Непростительно глупо, черт бы его побрал. Но это сработало!
Госпожа Удача показала Гарику место, куда ему следовало ударить и он ударил. Не осознавая этого, ударил. Перебил нахрен гидравлическую помпу. У всех моделей за «крыльями» спины находились массивные гидравлические помпы, обеспечивавшие огромную силу подъема плеч и рук, тем самым давая терминаторам практически безграничные возможности к экстракции самих себя из под любого вида завалов.
Давления в помпе не стало, соответственно, все плечо упало, а вместе с этим разжались и фаланги пальцев.
Как моя Счастливая двойка разделалась с «семисоткой» я не спрашивал. Мне было слишком хреново. Очень долго я провалялся без сознания. По словам Кати, порядка трех часов. Меня затащили на самый верх диспетчерской башни, у которой-то мы и встретились. Моим товарищам не пришло в головы плана лучше, чем ждать подмоги там, параллельно ища способа выйти на связь с командованием.
— Никогда... Никогда, слышите меня, НИ-КОГ-ДА не кладите меня в отключке так, чтобы голова лежала на чем-то высоком... Гарик, это твоя, м-мать, идея, да? Мало того, что я шею не чувствую, так я еще чуть не обделался от столь детального и... Блин, непривычного вида собственного живота! — одна моя особенность - если мне больно, я становлюсь очень болтливым.
Меня положили в центре диспетчерской, под голову напихали какую-то лабуду из чьего-то рюкзака, да так добротно напихали, что головушка моя буйная была поднята настолько сильно, что открыв глаза мне сначала показалось, что ее просто положили сверху на грудную клетку.
Тут же я услышал Катин смех. Ее фирменный. Сквозь слезы. Она прикрыла рот ладонью,
как тогда, смеялась надо мной и одновременно плакала. Если бы не мое положение, честное слово, я бы не промедляя рванулся к ней, стиснул бы в объятьях так, как не делал этого никогда и зарыдал бы вместе с ней... Но сейчас был крайне малоподвижен. Крайне.
— Как со связью? Я ж знаю, у вас с собой точно есть рация. — пробурчал я, пытаясь приподняться.
— Плохо, Кира. Плохо. Связь есть только с такими же как мы на другой стороне вэ-пэ-пэ.
У них там ад творится, у машин или пришли подкрепления, или очень качественно сработала засада. Скоро и до нас дотопают, блин, — ответил Гарик, медленно вертя в руках свой, хотя от части и мой, пистолет, — Либо мы связываемся с командованием и сваливаем отсюда как можно скорее, либо будем смотреть на все это кое-откуда сверху.
Гарик ткнул грязным пальцем в потолок, намекая на небо. Ну да, ситуация у нас плохая. А думать мне мешал Катин плачь. Не могу, не могу ни думать ни что-либо делать, когда под боком плачет девушка.
Я сквозь стиснутые от боли зубы поднялся и сел, повернувшись торсом к Акиме (голова отказывалась поворачиваться в отдельности от туловища).
Я закатил глаза от усталости. Интересная штука: чем дольше ты находишься без сознания, тем сильнее тебе потом хочется... спать. Действительно странно. Хотя, черт возьми, для меня сейчас абсолютно ничего не странно.
Я заснул. Перед закрытыми веками носились силуэты. Знакомые.
Меня несли. Куда-то далеко, из света в темноту. Как театр теней, где актеры — за ширмой, а куклы играют главные роли, — я видел как одна за другой где-то по бокам возникали вспышки, мелькали тени; я слышал, как кто-то кричал, как где-то совсем рядом свистели пули, визжали, закручиваясь подобно винту по резьбе в стылый воздух заряды плазменного оружия.
— Ты все еще жив, да?
— Черноволосый, неси нашатырь... Будем его в чувства приводить.
