Альтер-эго

Микеле вздыхает с облегчением. Не то, чтобы ему нравится растянутая футболка Флорана или абсолютно по-дурацки зачесанные волосы. Скорее, ему нравится Мот, весь, целиком и полностью, как понравился в первую встречу. Наверное, Мот в стильных черных рубашках, с аристократической осанкой и холодным выражением лица нравился ему чуточку больше, но все удовольствие от такого француза рассыпалась в пыль под натиском панического волнения. Микеле был старше, Микеле это уже проходил, Микеле прекрасно видел, что означает вся эта готика: Флоран растворяет себя в персонаже, берет из него понравившиеся черты, улучшает себя. Чтобы потом потерять где-то кусок настоящего себя, чтобы замкнуться внутри этой маски и играть-играть-играть. Локонте даже осознавал где-то в районе мозжечка, что все это влюбленный француз делает не просто так, а потому что один взбалмошный итальянец очень неоднозначно дает понять, что слишком ценит мрачность и спокойствие, присущие Сальери. Но Микеле не нужен Сальери, как не нужен ему и Моцарт. Ему бы самому побыть мрачным и спокойным. Итальянец не знает, что сказать. Все его прикрытие, вся эта игра на двоих и почти-понимание осталось лежать черной рубашкой где-то во флорановском шкафу. Микеле отводит глаза. И уже через мгновение Микеланджело подбегает к французу, треплет его волосы, о чем-то шутит. Дурашливо кривляется и подначивает, что теперь-то никто точно не перепутает, кто из них двоих старше. Флоран смотрит удивленно. Они не говорят о возрасте. Смотрит удивленно и теребит какой-то невыносимо дурацкий чехол на телефоне, так похожий на весь тот пестрый хлам, что он постоянно покупал Микеле. А итальянец зависает на полуслове, уставившись на телефон. Может же так оказаться, нужно просто на секундочку представить, что все эти смешные штуковины Мот дарил не потому, что так безоговорочно верил образу Микеланджело и любил только эту сверкающую часть характера итальянца, а попросту потому, что не сумев пробиться под маску и понять, что же любит Микеле, дарил то, что нравится ему самому? Вот и все, и никакой интриги. Но ведь и он сам поступал точно так же. Черная одежда, вино, полумрак - он хоть раз спросил, что об этом всем думает француз? А ведь тот не так усердно скрывал свои настоящие желания и порывы. Микеле злился на себя. Ему хватило выдержки и таланта играть Моцарта начиная с той встречи утром и заканчивая выходом к фанатам. Объяснений с труппой или журналистами удалось избежать. Теорий о том, что случилось у вечно жизнерадостного музыканта, тоже. Ура. А вот виноватого взгляда Флорана - нет. Француз уже достаточно изучил его игру, чтобы видеть, когда что-то идет не так. Хотел понимания? Держи. Моцарт и Микеланджело не сменяют друг друга в его голове в гримерке, они растворяются, разъедая кожу, как только хлопает дверь машины. Как только итальянец видит неуверенную улыбку. Микеле молчит. Молчит, молчит, молчит. Это настолько тяжело, вязко и непривычно, что Флоран несколько раз пытается завести разговор, натыкается на односложные ответы, и в конце концов тормозит у обочины. Он почти кричит, что если итальянца что-то не устраивает, то никто ехать не заставляет, и жить вместе тоже не заставляет. А Микеле молчит. Надо бы ответить, что не устраивает Локонте он сам, а вовсе не француз, что злится он тоже на себя и что боится однажды все же сломать того, кого любит, увести за эту грань игры. А еще, что так лучше, что хочется правды и искренности, что ему нужен настоящий Мот и что он не знает, нужен ли Моту настоящий Локонте. Но Микеле молчит. Он выходит из машины и идет по обочине. Судя по настроению куда-то к дьяволу на ужин. Машина какое-то время едет рядом. Француз открывает окно и даже что-то говорит. А потом ругается и уезжает.