Альтер-эго

Быть «Сальери» куда сложнее, чем играть. Не потому что сложно понять или вжиться. Сложно удержаться на той тонкой грани, где растворяешься в чужих идеях, а окружающие опасливо вызывают специалистов. Сложно не переигрывать, не стать слишком уж старомодным и древним, чуждым, вычурным и странным. Это Микеле вот можно скакать по коридорам моцартовскими прыжками, разговаривать велеречиво, так, что собеседник к концу фразы забывал, о чем была речь и может только таращиться на веселого итальянца. Микеле можно, он уже пришел таким, и до сих пор никто так и не смог прочертить четкую грань между ним и его Моцартом. А Флорану грань нужна. Он пока меняет очень малое. Оставляет немного накрашенными глаза, будто не стер до конца грим, носит те черные рубашки и футболки с каким-то готическим принтом и старательно делает вид, что вовсе не умеренная застенчивость не дает ему постоянно болтать с труппой и участвовать в шутках и розыгрышах, а холодная отстраненность. Мот сидит на небольшом диване в углу репетиционного зала и всей своей позой выражает уверенность и незаинтересованность, но постоянно, почти с равными интервалами, поднимает взгляд от журнала и смотрит, как его итальянец что-то увлеченно рассказывает всем окружающим, оживленно-пафосно размахивая руками. Ну чем не Сальери? Француз пытается отследить за собой, играет ли он сейчас, но сам не понимает. Ему нравится вот так сидеть и наблюдать за весельем, нравится смотреть на Локонте, ему настоящему все это нравится. Вот только он бы сделал все это не так, немного, но не так. Без этого пафоса, аристократизма и многозначности. Немного по-другому. Ведь сосем немного, а значит, можно и поиграть. Потерпеть. Если так нужно, чтобы быть любимым, то это вполне небольшая цена. Журнал помогает скрыть эмоции и отвлечься от переживаний. Статья про путешествия оказывается довольно захватывающей, хотя Флоран и под страхом смерти не вспомнит, о каком городе шла речь. Но этого оказывается достаточно, чтобы пропустить момент, когда Микеле оказался рядом на диване. От строчек текста Мота отрывает вопрос почти в самое ухо. Хорошо хоть просто негромкий, а не шипяще-интимный. Итальянец, кажется, спросил, почему Флоран не присоединился к их веселью в перерыве. Итальянец как всегда беспечен, он совсем не заботится, что могут подумать о них, шепчущихся на диване, зато переживает о настроении своего «Сальери». - Не хотелось, - абсолютно честно, но не со смущенной улыбкой, как обычно, а тяжело и веско, с холодным лицом и тонкой нитью вместо губ. Получилось как-то само-собой, без особых мыслительных и актерских усилий. Вжился в роль. Локонте кивает головой, полусмеется и словно мелкая птичка вспрыгивает с дивана. Он излучает радость, но француз точно успевает заметить где-то даже не в глазах, а в морщинках около них, недоверие и сочувствие. Кажется, ему не понравился «Сальери». Да что, черт его возьми, ему вообще нравится? Зато все это безумие нравится фанатам, критикам, а соответственно и продюсерам. Нравятся надрывные, пропитанные темной страстью партии Сальери, нравится, как тонко музыкант играет свой образ во время встреч с толпой. Те, кто зовут себя его знакомыми, тоже радуются. Он вроде как стал взрослее, увереннее, сдержаннее и в то же время более ироничным и ярким. Конечно же, это успех придает ему сил, а работа в мюзикле дает раскрыться и вырасти. Француз чувствует, что под лавиной одобрения летит в бездну и перестает ощущать грань. Нет, он не Сальери, он не сходит с ума, но явно и постепенно становится более холодной версией себя. Более взрослой версией, более отчаянной. И он совсем не уверен, что хочет этого. Ему на это, конечно наплевать. Основная проблема в том, что он не уверен, хочет ли этого Микеле. Итальянец с удовольствием поддерживает игру в композиторов, благосклонно кивает на предложения тихих и темных баров для свиданий, податливо обнимает, когда Флоран рывком прижимает его к стене и целует, затыкая очередной бессмысленный монолог – Мот вполне уверен, что Сальери из их мюзикла поступал бы с Моцартом так же, если б они встречались – смотрит влюбленно, когда француз говорит, веско и коротко, постоянно обнимает, липнет как может. Отводит взгляд, пряча непонятную тоску. Постоянно. И это рушит все, что выстроил француз. Это бесит. Флоран понимает, что его итальянец – далеко не восторженный мальчик, ему есть о чем тосковать. Но хочется все же узнать однажды, почему твой любимый человек грустно таращится на тебя каждый день и молчит. Молчание добивает. Мот не лезет в душу, но хочет. Тихо играет свою роль, пока не вышвырнули, но хочет-то правды. Может быть, настоящий Микеле ему не понравится так же, как он настоящий не нравится итальянцу. Ну и черт с ним. Черт с ним. С этими масками, играми. На следующий день на нем затертая футболка канареечно-застиранного цвета и смущенная улыбка. Флоран не хочет быть улучшенной версией себя. Вот он, настоящий, получите-распишитесь. В труппе пытаются аккуратно расспросить, это у него что-то случилось или перестало случаться. Девушки немного разочарованно смотрят на его нелепый вид. Француз обезоруживающе улыбается и говорит, что искал свой стиль, хотел быть больше похож на рок-музыканта. «И рокового мужчину», - сдавленный смешок от какой-то танцовщицы. Локонте отводит взгляд, и невозможно понять, означает ли это конец всему.